После концерта они шли почти молча. Оля изредка о чем-то спрашивала, он что-то отвечал.
Город был присыпан мягким снегом, и все это — снег, и улицы, и площадь, и собор, и звуки органа — было не здесь, а там — в Кракове. Тогда, в сорок пятом, был такой же мягкий слег.
Они подошли к подъезду.
— А у меня ведь никого нет, — сказала Оля. — Зайдете?
Он промолчал.
— А если я очень попрошу? — сказала Оля. — Очень, очень?
— Нет, нет, в другой раз, — сказал он почти виновато и что-то добавил еще — про занятость, про кого-то, кто должен ему позвонить в гостиницу.
Он поцеловал Оле руку и заторопился.
«Как вернусь, обязательно разыщу Нину! Пусть замужем, пусть дети, но я имею право просто узнать, как она, что?»
Ольга Васильевна, Оля, не спала всю ночь. Ей мерещился страшный собор без потолка и крыши, и гремела музыка, и было тепло и уютно рядом с этим странным человеком.
И она плакала от счастья и от обиды, и думала, зачем наврала все про Петю и про детей, которых никогда не было.
МОЖЕТ БЫТЬ…
Может быть, город этот и большой, и небольшой. Небольшой по большим масштабам. Большой по местным. Двадцать пять, а то и с гаком, километров в длину. Вдоль моря. Когда-то здесь было много городков и поселков, а сейчас — город, один город, и похож он на город, и порядка в нем больше. Даже автобусы ходят почти так же часто, как метро в Москве, Тбилиси, Ленинграде, Баку, Киеве…
Автобусная остановка. Зима. Уже прочная, даже по этим местам. Листвы на деревьях нет. Только сосны и кустарники с зеленью. Кустарники сохранили листочки свои то ли впрок — на зиму, то ли так. Мелкая листва у кустарников, не чета крупной на деревьях, но деревья хотя и боролись с зимой, потеряли свои огромные листья, а кустарники эти — малые, приземистые, неприметные — сохранили свою листву, зеленую, не бурую, не желтую, а настоящую зеленую, и держат ее под снегом.
А снега сейчас много. Много по этим местам. И работают рядом с автобусной остановкой снегоуборочные машины, подходят и уходят самосвалы, а на остановке…
На остановке стоят люди. Они потеснились, когда машина собирала жадными лапами снег и бросала его по транспортеру в кузов самосвала, но стоило самосвалу отъехать, они вернулись на кромку тротуара.
Сейчас, в полдень, здесь, на этой остановке, их, людей, двое: женщина и женщина. Больше никого.
Женщина и женщина ждут автобус. Спорят о чем-то, но смотрят влево, откуда придет автобус.
Может быть, они спорят о жизни, о любви, о счастье, или о служебных делах своих, или о домашних.
Но у одной женщины больше спокойствия. У другой — меньше. Значит, одна из женщин старше, другая — моложе. Автобус придет через две-три минуты. Куда спешить? И надо ли мерить время минутами?
Ушел автобус.
Два морячка с сухопутного берега стоят на остановке:
— У нас на Черноморском…
— У нас на Балтийском…
Может быть, они станут героями, раз хвалятся, раз превозносят дела Черноморского и Балтийского.
К ним подходит старый человек. Очень старый.
Молодые морячки подсаживают его в автобус:
— Спасибо, братцы, — говорит старичок.
— Вы? Вы тоже? — теряются морячки.
— На Тихоокеанском… А как же! Спасибо!
Может быть, он — знаменитый человек, раз был на Тихоокеанском? И потому морячков нынешних приметил? И они поговорят о чем-то в автобусе…
Ушел автобус.
Полдень. Рабочий день.
На остановке один человек. Веселый, добрый, желающий поговорить, но никого рядом нет. Он один. А автобус подойдет вот-вот. И как же не поговорить?
Может быть, он выпил сегодня, перебрал, хотя и не думал об этом, но поговорить хочется. Просто необходимо ему поговорить — и про дела свои, и про все…
И вот автобуса нет, а второй человек подошел.
Броситься бы к нему!
— Вы?
— Привет, Иван Михалыч!
— А вы что тут?..
— Как что! Смотрю, езжу… Вот в один конец и теперь — в другой. Автобусы мы чаще пустили. Автобусы новые. Светильники новые установили по всем улицам. А вообще, что я тебе говорю?! Ты ж сам был на сессии горсовета…
Подошел автобус:
— Давай, давай, помогу. Заодно посмотрим с тобой, как пассажиров обслуживают…
Может быть, это был председатель горисполкома или секретарь горкома. Даже — первый. А Иван Михайлович, пусть он сегодня и сорвался, тоже не последний человек.
А теперь на остановке пусто. Обед. Автобусы приходят и уходят, но если и выйдет из них кто, то никто в них не садится…
Кошка выбралась из снега и села у столба с большой буквой «А».
«А» — автобус, остановка автобуса. А кошка? Красивая, необычная кошка. Ангорская. Шерсть светло-серая, мохнатая, глаз и ушей почти не видно. И на вес — с малого барашка.
Стряхнула кошка снег с хвоста, и поджала этот пушистый хвост, и еще больше спрятала невидимые уши, и уселась беспокойно, подняв передние лапы и голову, и стала смотреть влево — на дорогу, откуда приходит автобус.
Через минуту пес — овчарка — не овчарка, но что-то от нее, — взлохмаченный и нервный, все обнюхал вокруг и рядом с кошкой, но кошка и не пошевелилась. И он сел рядом с ней, и стал беспокойно дышать, выбросив длинный красный язык, и смотреть, когда придет автобус.
Было снежно и даже холодно. На остановке никого не было. А они сидели рядом — гордая кошка и нервный пес, дружно, почти спокойно сидели на снежном асфальте. Видно, были они давно знакомы и ждали одного автобуса.
Может быть, хозяина своего ждали? Или — хозяйку? Или другого близкого человека…
ЯН-ВАНЫЧ
Мы не знакомы с ним ни домами, ни делами. Но мы — старые знакомые и даже друзья — по улице, по тротуару. Здесь мы встречаемся часто, когда я приезжаю в эти края и брожу туда-сюда, порой — просто так, когда работается, а подчас — в смятении, когда не знаешь, что делать. Но стоит увидеть Яна-Ваныча, и на душе становится спокойнее, и потом все ладится.
Ян-Ваныч подметает улицу и тротуар — триста метров вперед и триста назад, если нужно. Все должно быть чисто и аккуратно на его участке, но это трудно, конечно, порой очень трудно. Зимой, например, когда идет снег, пройдясь вперед, он обязательно вернется назад и еще раз смахнет успевший насыпать снежок. Или даже летом, когда мимо проходят дети и бросают конфетные бумажки, где не положено, приходится возвращаться назад. А бывают и сильный ветер, и буря на море, и ломают они ветки деревьев, срывают листья и тогда — только следи. Раз выйдешь с метлой, и два, и три…
Я знаю Яна-Ваныча сто лет. Вернее, двадцать, как приезжаю сюда. И все он — тут. И все — при деле. Метет и метет своей березовой, приводит в порядок улицу.
Когда-то, теперь уже очень давно, когда мы познакомились и впервые разговорились, удивило меня имя его. Почему Ян-Ваныч? Ну, Ян — понятно, а тут еще и отчество Ваныч. Или уж Ян-Яныч, поскольку Ян — это Иван, или Иван-Иваныч.
— Ну, что вы! — сказал Ян-Ваныч. — Я почти русский, а кроме того — русские… Я, например, всегда…
И он сказал всякие хорошие слова о русских, и что-то еще, и я был благодарен ему.
Потому тогда, шутя правда, я ответил Яну-Ванычу!
— Знаете, русский — не генеральское звание, хотя и генералы, и солдаты бывают разные…
— Нет, не говорите! Русские — это…
Громкие слова — всегда громкие, но иногда и они, если искренни, превращаются в душевные. Ян-Ваныч говорил душевно.
И мы подружились.
И сколько раз ни приезжал я — летом, зимою, весною, — всегда встречал Яна-Ваныча на его посту — триста метров вперед и триста назад, если нужно.
Стоим, говорим.
Я про деревья спрашиваю, в которых мало понимаю.
Он объясняет мне.
Проходят мимо дети:
— Здравствуйте, дедушка Ян!
— Ян-Ваныч, здравствуйте!
Каждый на своем языке приветствует Яна-Ваныча, и Ян-Ваныч, кажется, знает всех детей в округе, каждого по имени, и отвечает им — каждому на его языке.
Он не дедушка, поскольку почти ровесник мой. Ну на пять лет старше. Только войну мы вместе прошли. Ян-Ваныч говорил мне, что и он все четыре года на войне был.
Ян-Ваныч — добрый и, еще скажу, какой-то удивительно интеллигентный, душевный. Все знает, все понимает, и детей любит, и…
Две белочки бегали по стволам деревьев, а потом по изгороди и вдруг бросились на асфальт мостовой.
— Ой, как бы не под машину, — сказал Ян-Ваныч. — Глупенькие!
Белки почти ручные: одна с бурым хвостом, другая — с пепельным, людей не боятся, машин не боятся, прошмыгнули как-то на ту сторону дороги, к реке.
— Вернутся, — сказал Ян-Ваныч и заботливо добавил: — Опять побегут назад, как бы беды не было. Надо проследить, надо… Живое! Пока живое!
Природу любит Ян-Ваныч. Вот и белочек этих, и деревья, и все, хотя природа не балует его — дворника. Так я понимаю. Для дворника лучше устойчивое лето, устойчивая зима, приличные весна и осень.
А природа, увы, барахлит, и вот — осень и листва, опадающая листва…
Листья, листья, листья. Какие они, оказывается, разные.
— Это — липа, — говорит мне Ян-Ваныч, — а это — тополь.
Он поднимает из кучи листьев один лист за другим и объясняет, почему этот лист — такой, а этот — другой.
— Это дуб…
— Это клен…
— Это акация…
— Это — наша русская! — береза… Зелененькая совсем!
Мужчины и женщины, девчонки и мальчишки — слева и справа от нас, впереди и совсем в удалении, и за спинами нашими борются, как Ян-Ваныч, с этими листьями утром, днем и вечером, метут их березовыми метлами — крепкими, как сама береза. Это все, видно, друзья Яна-Ваныча, они такие же дворники или дети дворников, и теперь у некоторых из них по запоздалой разумной моде оранжевые и оранжево-серебристые жилеты, чтобы не задела их случаем проезжая машина.
— А вы, Ян-Ваныч, — спрашиваю я, — почему без такого жилета?
— Зачем? Я же не белочка. Дорогу неразумно не перебегу, — отвечает он.