Он зажмурился. Слёзы из уголков глаз стекали по вискам.
Из Волги вышел водитель.
— Всё, поднимайся. Валим.
Уцепившись за мою ладонь, он неуверенно встал, и мы двинулись в сторону нашего дома.
Разодрав коленку, Тифон шел медленно, немного прихрамывая, а осчастливленный Дятел катил мотик позади нас. Еле удерживал, но катил.
— Знаешь, когда я понял, что люблю её по-настоящему? — он снял бандану, вытерся ей и немного пришел в себя. — В двенадцать. Нам было двенадцать. Произошла одна ужасная история. До сих пор снятся эти сны. Лето, жара, я выхожу во двор, а Зои, которая ждала меня на лавке, нет. И я понимаю, что случилось нечто страшное и начинаю её искать. Бегаю повсюду, ищу-ищу, но найти не могу. Никогда во сне её не нахожу. Никогда. Каждый раз просыпаюсь в жуткой панике и только потом вспоминаю, что на самом деле нашел её. Удивительно просто. До сих пор не верится, что нашёл. Сначала босоножки, а потом остальное.
— Я знаю, — сказал я. — Мне Зоя сама рассказывала.
— Это самый мой страшный страх. То, что её нет. Что она пропадает. Я сейчас в кошмар свой провалился. Понимаешь? Каждый лист на земле вижу, каждое дерево, платье её такое бирюзовое, и потную лысину того маньячины. Знал бы ты, сколько раз я его убивал в своей голове. И всякий раз по-новому, самыми страшными и жестокими способами. Если бы я тогда не успел, то Зои бы уже не было. Моей Зои, с которой мы с первого класса. Которая всех любит и жалеет. Даже пауков, если в доме видит, то ловит и на улицу выпускает. Если бы ты знал, как я её люблю.
Последние слова он произнес с таким жаром, что меня обожгло.
— Почему же ты разрешил мне встречаться с ней? Я ведь видел, как тебе плохо, но никак не мог понять, отчего.
— Ненавижу себя за это. Это то, что ломает меня. Всё во мне ломает. Сложно объяснить, но каждый раз, когда об этом думаю, чувствую себя таким же озабоченным гадом. Понимай, как хочешь, — его голос предательски оборвался. — Я иногда себе такое представляю. Что мы вместе. Ладно. Часто представляю. Что могу выразить всё, что чувствую к ней так, чтобы почувствовала и она. Чтобы поняла как ошибается насчет меня. Прихожу к ним в пятницу вечером и сижу до упора, до ночи, потому что никак не могу себя выгнать, представляя, чем всё обернется, если я отпущу себя. И как это может сорвать мне крышу. Я себя знаю. Я же такой. Если это отпустить, то дальше контролировать будет ничего невозможно. Поэтому лучше не начинать. Я и так чуть не сдох от ревности к тебе. И не вздумай мне ничего рассказывать!
— Да особо нечего рассказывать.
— Вот и молчи. И про Ярова не хочу знать. Пускай она назло мне это делает, но от одной мысли, что он к ней прикасается, становится невыносимо. Я тупо устал. Понимаешь? Зоя права в том, что это нужно вырезать. Ты не представляешь, как я устал. Не знаю, что делать. Очень тошно, — снова вытер банданой лицо. — На школу плевать. Даже хорошо, что можно в неё не ходить, иначе бы точно кого-то из них убил.
Он остановился и присел на корточки. Подышал глубоко, затем снова пошли.
— Для чего весь этот контроль? Тебе плохо, ей плохо, другим людям плохо.
— Ты говоришь, как Зоя, — он усмехнулся. — Она тоже вечно твердит «всем плохо».
— Это из-за того, что тебе мама запрещает с кем-то встречаться?
Он досадно поморщился.
— Типа того. Я ведь её тоже люблю. У неё просто так жизнь сложилась. Считает, что глупостей наделала. Увлеклась очень. Помнишь, я тебе про алкаша рассказывал? Отца своего. Так вот он мне не родной отец. У неё по молодости кто-то другой был. Подробностей не знаю, хотя и пытался выяснить. Знаю только, что до сих пор любит его и винит, что жизнь не сложилась. Короче, несчастная она. Неприятно на всё это смотреть. И слушать неприятно. Мать у меня хорошая, обидно за неё. Вот и сейчас, знаю, что ей очень нравится этот её мужик, с которым она встречается. Но ужасно боюсь, что он её использует. Почти уверен. И когда у него это пройдет, она снова будет униженной и несчастной. Уж в ком-то она должна быть уверена наверняка. Понимаешь?
Мы остановились возле моего подъезда.
— Мне кажется, ты очень сильно запутался. У тебя всё в кучу.
— Ты прав. Я запутался. Поэтому и набухался. Так проще.
— Зачем ты себя всё время к чему-то принуждаешь?
— Потому что меня заносит. А человек должен владеть собой. Всё идет от головы. Это нам всегда тренер говорил: только наступив на самого себя, только с помощью силы воли можно стать лучше, чем ты есть. Но, чтобы я ни делал, у меня ничего не получается. Я походу слишком безвольный и не знаю, кто я вообще есть.
Дятел подкатил мотик и мы замолчали. Оставлять Тифона одного было неправильно, а домой его привести я не мог, хотя Дятел несколько раз об этом на ухо шептал. Пришлось импровизировать.
— Короче, идем сейчас в гости, только ты веди себя нормально, ладно? — я пригладил ему волосы, немного отряхнул от грязи сзади. — Протрезвеешь, поедешь к себе. А завтра будем Зою искать.
Мы поднялись на пятнадцатый этаж, я позвонил. Вениамин Германович открыл почти сразу и, увидев нас, приветливо воскликнул.
— Юные боги! Какими судьбами?
— Я вот это, вам тут это… Ганимеда привел, — оправдываясь за столь наглый визит, сказал я.
Вениамин Германович критично оглядел перепачканного, с разбитой коленкой, немного пошатывающегося Тифона. И я уж было подумал, что не пустит, но затем он широко и весело улыбнулся:
— Да это и не Ганимед вовсе, а Дионисий собственной персоной!
Глава 34
Вениамин Германович быстро вошел в ситуацию. Пригласил нас на кухню, наварил крепкого кофе и поинтересовался, хотим ли мы поговорить о чем-то конкретном, а услышав, что зашли «так просто» принялся в красках пересказывать сюжет своего нового романа о большой любви.
Минут через десять появилась Джейн и позвала меня к себе в мастерскую. Я испугался, что заставит раздеваться, но она попросила просто посидеть, чтобы кисти рук своему Ганимеду дорисовать. Это было несложно.
Художница оказалась разговорчивой и веселой. Много болтала о своей работе и картинах, в которых ничегошеньки не понимал. Однако вспомнил про рисунки близняшек и зачем-то рассказал о них. И Джейн, со словами «современному искусству не хватает свежей крови», предложила показать ей эти рисунки, но я ответил, что ничего не выйдет, потому что с теми знакомыми больше не общаюсь.
Провел у неё минут тридцать, а когда вышел, Вениамин Германович оживленно беседовал с Тифоном на кухне, и я остановился в темной гостиной, невольно прислушиваясь.
— Это как навязчивая идея. Как одержимость, — увлеченно говорил Вениамин Германович. — Закрываешь глаза, и видишь её всю, словно она здесь, рядом с тобой находится. В мельчайших деталях…
— Это точно, — перебил его Тифон. — Я даже знаю, что у неё на левой руке двадцать семь родинок, а на правой тридцать одна.
— И всё время хочешь быть вместе. Постоянно. Каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение, — продолжал какую-то свою мысль Вениамин Германович.
Но Тифона так и подмывало:
— Вот-вот. Летом, когда она на даче жила, я к ней иногда приезжал, чтобы просто посмотреть и рядом побыть. Она не знала. Потому что сразу бы поняла, что я больной. А ещё я, знаете, как гадко делал? Набирал ей в домофон по несколько раз и молчал. Она пугалась и звонила мне же, жалуясь, что ей страшно, и я приходил спасать.
Он едва слышно засмеялся.
— Ну, знаешь, это вполне нормально, — тон Вениамина Германовича потерял прежнюю увлеченную высокопарность. — Обычный шизоидный синдром. Так всегда во время любви и бывает. Просто все по-разному любят. Ровно настолько, насколько сами разные. У кого-то тихая любовь, спокойная, а у кого-то яркая и ослепляющая.
— И что же с этим делать? Я столько всего перепробовал. Отпускает только на время, а потом опять.
— А зачем что-то делать?
— Но меня это убивает.
— Тебя убивает собственное сопротивление. Зачем, если ты ей тоже нравишься?
— Затем, что она мой друг, и я её уважаю.
— Ах вот оно что… Она твой друг, но ты при этом сосчитал все родинки на её руках, — Вениамин Германович вдруг громко расхохотался.
— Что? — отозвался Трифонов обижено и немного с наездом. — Да просто вся эта любовь ничем хорошим никогда не заканчивается. Она как выпивка или наркотики, сначала вроде ловишь кайф, а потом наступает отходняк, ломка и ты уже не человек. Люди затаивают обиды, предают, бросают, стараются сделать как можно больнее друг другу, изводят и оставляют неизгладимые шрамы на всю жизнь. Поэтому я и считаю, что дружба намного важнее. В ней доверие, понимание и поддержка, которые никогда не превратятся в разочарование от несложившейся жизни.
— Думаешь, что можешь выбирать? Очень наивное суждение. Любовь намного сильнее дружбы. Она её не исключает, но не подчиняется ей. Вот сравни два предложения: «Их любовь связывала дружба» и «Их дружбу связывала любовь». Как бы я не менял местами эти слова, всякий раз ты понимаешь, что речь идет о том, что кто-то кого-то любит. Полюбить человека, с которым дружишь вполне естественно, а вот превратить всего лишь в друга того, кого любишь, невозможно. Чего бы ты себе не воображал. Назад дороги нет. Всё уже случилось.
— Может, это просто перелом? Болезнь, которой нужно переболеть, чтобы получить иммунитет? И потом мы снова будем нормально дружить, не пытаясь разрушить друг друга. Потому что если у человека достаточно силы воли, то он вполне способен сдерживать и контролировать любые свои чувства.
— Ты меня вообще слушал или нет? Тебе что, свою силу воли девать больше некуда? — фыркнул Вениамин Германович. — Да ты вообще знаешь, что такое сила воли? Это тебе не ошейник, намордник или кандалы. Воля, к твоему сведению, синоним свободы. Только вдумайся! Сво-бо-ды! А сила означает способность отстаивать право на эту свободу. Отвечать за неё. Сила воли — это попутный ветер, дующий в твои паруса, а ответственность — те самые паруса, которые не должны подводить. Понимаешь? Сила воли предназначена для того, чтобы двигать корабль к цели, а не удерживать его на якоре у пристани. Оставаясь на месте, никуда не приплывешь. Так что радуйся тому, что с тобой происходит, что у тебя есть силы и цель, а не сочиняй всякие глупости, отравляющие жизнь.