На этом фото мы завтракаем в «Яйцо и я». У всех понурый и усталый вид, ведь до конца отпуска осталось всего несколько дней. Рыжики из Джерси уехали. Остались только мы. И мы вечно ссоримся и злимся друг на друга. И опять же, возможно, только сейчас, когда смотришь на те события через призму прошедшего, начинаешь понимать, что мы все были на пределе. С папой творилось что-то не то, но никто из нас не понимал, что именно, и мы не говорили об этом.
Тетя Кристина и мама отворачиваются от объектива и друг от друга. Мама, вероятно, смотрит на пепельницу, которую наполнила окурками. Лиз закрывает руками лицо, а Ронни, никогда особенно не любивший позировать, сидит с отсутствующим видом. У него такое лицо с того самого утра, когда папа вернулся домой с синяком под глазом, и тем же утром я рассказал ему о большой ссоре между папой и мамой и о том, как мама разбила окошко ногой.
Все злятся на меня из-за того, что я делаю это глупое фото с ними за столом. А может, они думают о папе и спрашивают себя, почему из всех телефонов-автоматов он выбрал для звонка самый дальний.
Посмотрите на этот кадр. Здесь был крохотный частный пляж для тех, кто жил в нашем маленьком районе между Депо-стрит и Сансет-лейн, – клочок крутого песчаного склона рядом с большим рестораном «Океанский дом». Во время прилива он даже не был похож на пляж, а скорее, на дюну или песчаный утес. Я ходил сегодня на пляж и не знаю, может, дело в эрозии, или моя память все сильно преувеличила, но теперь там остался только небольшой, едва заметный склон.
В предпоследний день отпуска Ронни бегом взбирался по крутому склону, прыгал вниз, взмывая в воздух, и приземлялся в песок, погружаясь в него по колено. Он так много прыгал, что у него потом все ноги были в ссадинах.
Я прыгнул с ним несколько раз, но после таких приземлений у меня заболели лодыжки. Склон был слишком крутым для меня. Я спустился и забрался на каменный волнорез, а затем спросил Ронни, что, по его мнению, происходит с папой, и он ответил: «Я не знаю». Я спросил, не хочет ли он завтра встать пораньше и вместе со мной последить за ним, когда он отправится на пробежку. Ронни ответил: «Я не знаю». И все. Он спрыгнул, снова забрался наверх и опять спрыгнул.
На этом замечательном фото мне удалось запечатлеть Ронни во время прыжка. Его руки заведены назад, ноги впереди, глаза закрыты. Если смотреть на него достаточно долго, то невольно начинаешь ждать, когда же он наконец приземлится.
Правда, здесь почти ничего не видно? Слишком темно.
Я проснулся, услышав, как захлопнулась входная дверь. Она с силой ударилась о дверной короб, заскрипели ее петли. Насколько я могу судить, дверь до сих пор скрипит. Было темно, но я не посмотрел на часы и не стал будить Ронни или еще кого-нибудь. Я быстро надел кроссовки, взял свой фотоаппарат с прикроватной тумбочки и выбежал из дома.
Ночь была облачной: ни луны, ни звезд. Папы нигде не было видно, и я испугался, что слишком замешкался. Улицы были пустынными, так же как пляж и парковка перед рестораном. Я направился к мотелю, где покупал колу, но и там его не нашел. Однако дверь в номер, куда он обычно ходил, была открыта настежь, и свет внутри не горел. Стараясь двигаться как можно бесшумнее, я побежал по Олд-уорф-роуд, затем – через парковку к другому корпусу мотеля, который находился справа от того, где была открыта дверь. Я прижался спиной к стене и крадучись пробрался к двери, держа перед собой камеру. Я уже собирался войти внутрь, сфотографировать то, что там было, и убежать.
Но тут я кое-что услышал. Звук доносился издалека, как будто его принесли океанские волны. Кто-то плакал. Я сразу понял, что это папа, хотя никогда не слышал от него ничего подобного.
Я побежал на пляж перед мотелем, но никого не увидел, поэтому пошел обратно к ресторану «Океанский дом», к нашему маленькому частному пляжу с крутым склоном и каменным волнорезом, тут-то я и увидел его и сразу спрятался за волнорезом. Он был не один. Другой мужчина вел его в воду.
Было слишком темно, чтобы рассмотреть все в деталях, но, кажется, на голове у папы был мешок. Другой мужчина держал что-то в руке, возможно, пистолет. Я не знаю. Был отлив, и они шли долго, миновали волнорез, и лишь после этого оказались по пояс в воде.
Я не знал, что делать, поэтому сфотографировал их. Понятия не имею, заметили ли они вспышку от фотоаппарата.
И я не видел, чем все закончилось. Было слишком темно, а они – слишком далеко. Но когда другой мужчина вернулся на пляж, я снова спрятался за волнорезом. Он прошел всего в нескольких футах с противоположной стороны от камней волнореза. Я слышал его тяжелое дыхание.
Я плохо помню дальнейшие события той ночи. Не знаю, пытался ли я найти папу на пляже. Как долго просидел, сжавшись в комок, около волнореза, как добрался до дома и как лег в постель к Ронни? Именно там я проснулся на следующее утро. Я никому не рассказал о том, что видел. Я был в шоке. Мне было всего тринадцать.
Два дня спустя волны выбросили его тело на берег. Во всех газетах писали о туристе, утонувшем во время ночного заплыва.
После того, как мы вернулись домой, после похорон, я забрал из проявки мои фотографии и хотел пойти в полицию и все им рассказать, все показать. Но на снимках ничего такого не было, к тому же прошло много времени, я был напуган и, если честно, злился на отца за то, что с ним случилось такое.
И вот эта фотография. На ней почти ничего не видно, не так ли? Слишком темно. Когда я смотрю на нее – а я много лет подряд смотрел на нее каждую ночь перед сном, – то как и в случае с фотографией, на которой была запечатлена уже знакомая вам дверь мотеля, мне кажется, что если хорошенько вглядеться в нее, то можно увидеть его. Но здесь лишь черная вода, очертания пляжа и волнореза. И ничего больше. Ничего не видно.
Однако есть еще одна фотография, на которую я также смотрел все эти годы.
Я переместил ее на последнюю страницу. Этот снимок я сделал после того, как мы ушли из магазина, где продавалась та футболка, и перед тем, как мы снова собрались все вместе. Мы тогда были вдвоем с папой. Здесь просто мой отец, который идет по тротуару в центра Ярмута, не так ли? Но приглядитесь. Вот здесь, у него за левым плечом. Видите здоровенного парня через две витрины от отца? Он скрылся под навесом, хотя нельзя сказать, что он прячется. Он наблюдает из-за своих зеркальных солнечных очков. На нем облегающее белое поло, и выглядит оно угрожающе, точно так же, как и желтая рубашка. Это тот самый парень в желтой рубашке, с которым папа разговаривал на пляже в первый день каникул.
Я рассматривал вашу фотографию почти двадцать пять лет, четверть века. Сложно представить себе, как быстро пролетело это время. В какой-то степени я все тот же мальчишка, прячущийся за волнорезом. Но, вместе с тем, я сильно изменился.
Самое забавное, что я никогда этого не планировал. И я не скажу, будто искал вас все это время. Даже когда я увидел вас, я не занимался вашими поисками.
Честно говоря, я даже не хочу знать, почему вы это сделали. Конечно, для меня это было важно, но вместе с тем, какая теперь разница? Ладно, мне кажется, я знаю, почему вы на это пошли. Догадаться было совсем несложно. Несколько лет назад я спросил маму о той ссоре, которую случайно подслушал, и о том, почему она разбила окошко на входной двери. Она сказала, что папа спустил в букмекерской конторе четыре куска, а в 1986 году это были большие деньги, не так ли? Да, разумеется.
Видите этот фотоаппарат? Он принадлежал моему деду. Вам сейчас примерно столько же лет, сколько и ему, когда он умер. Как бы там ни было, но я поддерживал фотоаппарат в рабочем состоянии. Помните «Поляроиды»? Наверняка помните. Я думаю, вы много чего помните.
Ну что ж, сейчас вы сидите в номере отеля, примотанный скотчем к стулу. Ваш рот заклеен скотчем, повсюду синяки, запекшаяся кровь, и трудно рассмотреть лицо, но это вы. Знаю, в сравнении с вами на той, другой фотографии, вы теперешний похожи на гротескного Брандл-муху. Но это вы, пусть раньше вы и казались мне выше ростом.
Я привез вас обратно в Денниспорт. Как в старые добрые времена, правда? Мы сейчас в отеле «Ракушка» рядом с рестораном «Океанский дом». Я оплатил номер вашей картой, но не волнуйтесь, сейчас не сезон, поэтому цена была просто замечательная.
Это последняя фотография на последней странице моего альбома. Я снял ее, пока вы еще не проснулись. Для человека вашего преклонного возраста у вас отличный сон.
Я пока еще не принял окончательного решения. Могу оставить вас здесь и вернуться домой к жене и ребенку. Вы вызовете полицию или будете преследовать меня сами, или обратитесь к кому-нибудь за помощью, чтобы они разобрались со мной. Или вообще ничего не станете предпринимать. Может быть, я просто развяжу вас, взгляну, как вы, старый, изрядно помятый человек, хромая на обе ноги, уходите отсюда, и этого мне окажется достаточно. И все будет хорошо.
А может, сегодня ночью я возьму вас за руку, за ту, которая дрожит даже сейчас, когда она примотана скотчем у вас за спиной, и вместе мы войдем в воду, в ту самую воду. Конечно, это уже не та вода, она другая. Но может, оно и к лучшему.
Так что, не исключено, что мы выйдем отсюда, пройдем вдоль волнореза, окажемся по пояс в воде и постоим там, чувствуя, как холод окутывает нас. И тогда, возможно, вы хотя бы признаетесь, кто вы, что сделали с ним и что сделали со мной.
Где все мы будем
Зейн лежит на диване, накрывшись только вылинявшей желтой простыней, в комнате работает телевизор, но звук выключен. Удивляют его не столько боли в спине и тяжесть в голове, сколько то, что он совершенно не помнит, как переместился сюда, на этот диван, из своей спальни.
Обшивка старого дивана протерта до дыр, кое-где из нее торчат пружины. Всякий раз, когда он пытается пошевелиться, до него доносится странный звук, словно удар металлического гонга, разносящийся по пещере, а источник этого звука запрятан где-то глубоко за обтрепанными подушками.