К счастью, отец почувствовал, какая буря эмоций переполняет Зейна, и прекратил расспросы. Он снова похлопал Зейна по ноге и позволил выбрать песни, которые Зейн хотел бы послушать. Зейн предпочел самые громкие в жанре хеви-метал.
Они больше не разговаривали друг с другом до тех пор, пока не подъехали к дому. Когда они свернули на свою улицу, уже почти стемнело.
– Пап, включи дальний свет. – Зейн выпрямил спину и соскользнул на самый край сиденья. Он положил обе руки на приборную панель, а ремень безопасности туго натянулся у него на груди.
То, что у машины был дальний свет, Зейн выяснил совсем недавно и просил включать его всякий раз, когда они сворачивали на свою улицу, это стало для него чем-то вроде навязчивой идеи. Он представлял себе, как этот яркий свет освещает темные участки в его голове. И по необъяснимой причине ему очень нравилась синяя кнопка на приборной панели, зажигающая дальний свет.
Отец выполнил его просьбу, но сказал:
– Ты меня с ума сведешь с этим твоим дальним светом.
Вместо того, чтобы осветить участок леса, находившегося напротив их маленького дома, свет отразился от бесчисленных белых точек, парящих в воздухе. Однажды отец сказал, что дальний свет не стоит включать во время снежной бури, что дополнительное освещение не поможет лучше видеть дорогу, поскольку снег будет закрывать обзор. Но сейчас снега не было.
– Ты только взгляни на этих ночных мотыльков! – сказал отец, сбавляя скорость и медленно сворачивая во двор.
– Ух ты! Почему их так много? – Зейн прижался правой щекой к стеклу, пытаясь рассмотреть, как высоко они поднимались. Воздух был полон тысячами белых мотыльков, каждый – размером с маленькую монетку. Они были похожи на дрожащие на ветру клочки бумаги, на наполнитель, вылетающий из разорванного плюшевого медведя.
– Сейчас слишком тепло. У нас, в Новой Англии, декабрь, верно? И сейчас, – отец постучал пальцем по индикатору температуры, – тринадцать градусов тепла. Просто бред какой-то.
Зейну даже нравилось, что на улице не холодно. Но, слушая отца и видя его раздражение, он уже не был так уверен в этом. В свои десять лет Зейн по-прежнему считал отца самым умным человеком на Земле. И если он говорил, что с погодой творится что-то неладное, значит, так и было.
– Сейчас намного теплее, чем следовало, и мотыльки решили проснуться от зимней спячки, отложить яйца или что они там делают. В это время они не должны тут летать.
Они доехали до парковки, но отец не стал глушить двигатель. Они просто сидели в машине и ничего не делали.
Дальний свет все еще был включен, и фары выхватывали из темноты кружащееся облако мотыльков, словно притягивающий луч из фантастического фильма. Какое-нибудь невероятное объяснение устроило бы Зейна намного больше, чем то, которое дал отец: с погодой происходит что-то странное, здесь вообще что-то не так.
Зейн внезапно почувствовал, что снова проваливается, но на этот раз не в кроссовки, а в сиденье машины. Он спросил:
– Что случится со всеми этими мотыльками?
В безумной спешке, пытаясь угнаться за отцом, Зейн забывает мобильный телефон. Он успевает только натянуть джинсы и надеть кроссовки, затем хватает черную толстовку с капюшоном и бежит к входной двери.
Очевидно, что отец ни при каких обстоятельствах не должен садиться за руль. После их бессмысленного разговора в родительской спальне и после того, как отец велел Зейну собираться, так как им «нужно уехать», Зейн согласился поехать с ним, но только при условии, что вести машину будет он. Но, конечно же, в итоге за рулем сидит отец и сигналит проезжающим автомобилям.
Двадцать минут спустя они выезжают на магистраль между штатами и застревают в пробке, хотя еще даже не час пик. В оба направления – и на север, и на юг – все полосы забиты автомобилями, включая обочины.
Вероятно, случилась авария. Зейн пытается настроить радио, но слышит только помехи. Он оставляет радио включенным, надеясь, что последует хоть какая-то реакция от отца. Непрерывное шипение сводит с ума.
Зейн нервно стучит пальцами по приборной панели, ему ужасно хочется, чтобы сейчас в руках оказался стаканчик с дымящимся кофе. Он не сказал родителям, что кофеин теперь – его лекарство; они думают, что он справляется с учебой благодаря дополнительным занятиям и системе академической поддержки.
Зейн говорит:
– Пап, ты должен сказать мне, что происходит.
– Все будет хорошо. – Паузы между словами очень длинные. И шипение радио заполняет эти пустоты, засоряя фразы как неуместные знаки препинания. – Ты поймешь, когда мы приедем.
– Папа!
– Это важно. Понятно? Дело в том… Это нечто… Это нечто такое, что мы должны сделать… – Его голос срывается, и он снова начинает бормотать что-то неразборчивое. До Зейна доносятся обрывки бессмысленных фраз и фрагменты исковерканных слов – имитация человеческой речи; высказывания, которые он слышал от отца когда-то давно.
Зейн не понимает, почему ему так трудно перебить отца и сказать ему, что он нездоров, потребовать, чтобы он остановился и позволил отвезти его домой или в больницу. Он не понимает, почему не в силах просто сказать отцу, что с ним что-то не то.
Из-за его неуверенности снова возвращается прежнее чувство вины и растерянности. И творящаяся вокруг бессмыслица: неработающий телевизор, шипящее радио, бесконечные пробки на дороге – всё только усугубляют.
Кроме того, в глубине души у Зейна уже давно зреет зернышко сомнения – ему хочется поверить отцу, ему хочется поверить в отца, он хочет вернуться в те времена, когда они ездили вдвоем на машине и отец рассказывал, как все на свете устроено, даже если Зейн не хотел его слушать.
– Эй, а где мама? Что случилось с мамой?
Отец отвечает:
– Она будет… – Далее следует долгая, ужасная пауза. Радио все еще включено, шипение становится громче, как будто один из них прибавил звук. Однако никто не дотрагивался до кнопки регулировки громкости.
Зейн заканчивает фразу:
– С ней все хорошо? С ней точно все будет хорошо?
– Нет! – Отец хлопает ладонью по рулю. Он вздыхает. Его вздох превращается в бормотание, а бормотание превращается в слова: – Она будет там. Она уже там.
– Там? – Теперь Зейн кричит, он уже на пределе, еще немного, и он потеряет над собой контроль.
– Там! – Отец поворачивается к Зейну. У него безумные глаза и улыбка до ушей, он напоминает маньяка. – Там. Ты… ты ведь понимаешь? Ты должен.
– Нет. Не понимаю. Скажи мне, папа. Где это «там», папа? Куда мы едем? Куда все едут?
Зейн смотрит в окно на другие машины и их водителей. Многие едут в одиночестве и глядят прямо в лобовые стекла. Другие разговаривают сами с собой, их губы двигаются, но слова так и не вырываются за пределы автомобилей.
Мотыльки. Их было так много, они порхали, сталкивались друг с другом. Они летали так, словно были охвачены паникой, как будто знали, что теплая погода – на самом деле какая-то подлая шутка.
Отец сказал:
– Возможно, они проснулись от зимней спячки? А может, и нет, кто их разберет. Завтра должно снова похолодать. И погода опять станет нормальной.
Он потом еще что-то говорил, какие-то совершенно очевидные, но вместе с тем ужасные в своей очевидности вещи; секретные знания, которые никогда не были настоящим секретом.
Слова отца заставили Зейна пулей выскочить из машины и побежать по усыпанной гравием дороге. Камешки хрустели у него под ногами.
Он старался бежать как можно быстрее, чтобы ни один из мотыльков не коснулся его кожи. Их было слишком много. И невозможно было избежать их прикосновений. Их крошечные тельца сталкивались с его головой, легко касались кожи и губ и застревали в складках куртки.
Зейн знал, что так не должно быть, все это неправильно, и он был уверен, что мотыльки своим нечеловеческим разумом тоже это понимали. Зейн не мог выразить словами своих чувств, как не мог прежде рассказать родителям и доктору Колтон о своих переживаниях.
Он остановился под лампочкой над входной дверью. Вокруг нее летали мотыльки. Они садились на дверь и прилипали к стеклянным оконцам, на которых выступил конденсат из-за необычайно теплой и влажной погоды.
Зейн попытался убрать мотыльков со стекла. Они были слишком хрупкими и распадались на части в его неуклюжих пальцах.
Зейн стоял под лампой, окруженный облаком мотыльков, и представлял себе, что коллективное биение их крыльев рождает примитивную песню с одним и тем же все время повторяющимся ритмом и простой мелодией – приятной, на удивление знакомой и быстро забывающейся.
Позже, тем же вечером после ужина с пиццей, Зейн сидел на диване рядом с матерью, ел попкорн и смотрел повторение выпуска телешоу «Самые смешные видео Америки». Она не стала мучить его расспросами. Они еще долго не ложились спать, сидели у него на кровати, накрывшись одеялом. Включив маленький фонарик, они читали комикс про мальчика и тигра и тихо разговаривали, пока он не уснул.
Зейн не стал передавать матери слова, услышанные от отца в машине, о том, как хорошо, что его мозг не такой, как у всех. Не рассказал Зейн и о мотыльках, и о том, что, по мнению отца, большинство мотыльков умрут через несколько часов. И к утру они все будут мертвы.
Пробка больше не двигается с места. Они выходят из машины, как и остальные.
Идут по шоссе вместе с сотнями и тысячами других людей. Зейн пытается заставить отца остановиться, чтобы тот объяснился, вступил с ним в полемику, отмахнулся от него или просто повернулся. Но он ничего этого не делает.
Зейн следует за отцом, и наконец сдается. Явная, четко выраженная целеустремленность людей вокруг лишает его всякого желания сопротивляться.
Не слышно ни шума, ни глухого монотонного гула разговоров. Никто не разговаривает. Раздается лишь топот многочисленных ног, шум дыхания и стоны тех, кому тяжело идти так долго. Они идут много часов подряд.
Небо из голубого становится пурпурным, из пурпурного – серым. Потом – черным, как чернильная клякса, как экран неработающего телевизора. Зейн теряет счет времени. Ему кажется, что солнце должно быть сейчас выше, что оно просто скрылось за грядой облаков, висящих над горизонтом.