на которые вы тратите уйму времени. Отбросив всякую двусмысленность, смею предположить, что в вашем нежелании отвечать на эти возмутительно неподобающие заметки, неважно, подлинные они или нет, скрыто нечто большее, но я воздержусь от попытки поиграть в психолога и поставить вам окончательный диагноз. Тем не менее, я давно уже наблюдаю за вами. Эти заметки (неважно, реальные или нет) и то, что вы сменили в доме замки и поставили деревянную бейсбольную биту (нет, не ружье, никакого оружия; я знаю еще по вашему роману о вторжении в дом, как вы относитесь к оружию…) у стены рядом с кроватью, а также то, как вы бродите ночами по дому в поисках злого, вторгшегося в ваше жилище ночного выгульщика вашей собаки (прошлой ночью вы дважды, будто призрак, обошли весь дом в одной только серой футболке с символикой группы «Hüsker Dü» и черных трусах), говорит об особом значении всей этой, на первый взгляд, никак не связанной между собой ерунды, даже если вы боитесь заявить об этом вслух. Или признаться в этом. Все не так уж и сложно, и вы мало отличаетесь от других людей, которым приходилось жить в страхе. [[Эй, а теперь небольшая ремарка, мы даже используем двойные скобки, чтобы отделить от остального текста, создать небольшую стену, которая удержит Фортунато в его бочонке, если так можно выразиться. Вы помните ваше первое выступление на Нью-йоркском Комиконе? Помните, как вы волновались, как сгорали от стыда, когда назвали одного из знаменитых выступающих именем его не менее известного брата? Ну да, бывает. Так вот, о вашем выступлении. Оно прошло не очень удачно. Но я не поэтому вспомнила о нем, я же сказала, что хочу немного отойти от темы. Вместе с вами тогда выступали другие писатели, и одним из них был довольно неприятный немолодой уже автор подростковой литературы, который, как и подобает модной знаменитости, немного опоздал, вам он показался самовлюбленным и мерзким, и когда прозвучал вопрос о «бессмертной прозе», в споре с ним вы выплеснули все свое недовольство. Знаменитый подростковый писатель сказал, что вам не стоит включать в свои книги упоминания соцсетей, мобильных телефонов и прочих отсылок к современности, так как через много лет, когда читатели захотят познакомиться с вашим творчеством, они сочтут его устаревшим. Знаю, это ужасно смешно, правда? Тот чертов парень, который пишет полное дерьмо, думает, что люди будут читать его литературный шлак (ну ладно, я слишком жестока к знаменитому подростковому писателю, но это вовсе не означает, что мои характеристики его трудов, а также предположения об их дальнейшей судьбе, неверны) в будущем, потому что он не указывает точных дат и не марает своих романов упоминанием смартфонов, или интернета, или электрических зубных щеток, или мячей «Нёрф», или танца Электрик-слайд, или кроссовок от «Рибок» с подкачкой воздуха, или кабельного телевидения, или кинотеатров, где места располагаются, как на стадионе? Я не знаю, в какой момент технологический прогресс был отвергнут всемирно признанной бессмертной прозой, но, возможно, во избежание риска не стоит также упоминать холодильники, безлошадные повозки, мощеные дороги, проводную телефонную связь, радио, телеграф или прессу. Так что да, его прозу тоже не назовешь… кхм… бессмертной. Вы начали свой ответ с: «Я абсолютно не согласен со всем, что вы сказали», и произнесли эти слова с полуоскалом, полуулыбкой. Затем вы продолжили (в моем пересказе): верить в то, что ваши произведения останутся в веках, самонадеянно и сумасбродно (вы использовали эти слова на Комиконе? И кто там жаловался на чрезмерное самолюбование, а?), гораздо практичнее, хотя и весьма сложно, писать для читателей, которые живут и покупают книги сейчас. К чему взваливать на себя непосильную ношу написания книги, которую будут читать люди через пятьдесят лет, если через эти пятьдесят или пять лет вообще останется кто-то живой? И даже если по затопленной или расплавившейся и дымящейся золе будут рыскать похожие на мух люди-мутанты, кто сказал, что их хозяева из Скайнета позволят им что-нибудь прочитать? (Вы пытались произнести это так, чтобы фраза звучала как мрачная шутка писателя ужасов.) Вы сказали, что писатель должен думать только о том, как рассказать историю. Если ему нужно использовать текстовые сообщения, твиты, упоминание краудсорсинга или другие элементы современной культуры, то в этом нет ничего плохого до тех пор, пока эти современные детали не начинают добавляться ради бездумного любования и как поп-культурные отсылки ради самих отсылок (и здесь вы разошлись и пытались высмеять невероятно популярный бестселлер, по которому сняли кассовый фильм). Если эти детали становятся неотъемлемой частью вашей истории и сделана она хорошо, так, чтобы вы смогли что-то сказать читателю – нечто такое, к чему стоило бы прислушаться, что вызывало бы определенные эмоции, тогда «бессмертная проза» обойдется и без посторонней помощи. Затем вы упомянули «Нейромантика» Гибсона, процитировав первое предложение из него, и хотя юные читатели не знают, что такое серое зерно на экране старого телевизора, настроенного на пустой канал, однако эта фраза и сама сцена все равно остаются понятными, так как данная деталь помогла автору построить свой мир, рассказать историю и является важной частью этой истории, которая продолжает волновать читателей, потому что автору действительно есть что сказать.]] Несмотря на ваше довольно красноречивое и справедливое (тот парень и правда был полным идиотом) публичное заявление в пику оппоненту во время вашего с ним общего выступления на Комиконе, послушать которое пришли чуть больше сорока зрителей, вы боитесь смерти и смерти ваших произведений, вы боитесь, что вас забудут, боитесь, что вы занимались и занимаетесь совершенно бессмысленным делом, что оно так же бессмысленно, как попытка Элизы сосчитать дырочки на потолочной плитке или как до ужаса жалкий костюм мумии Джеффа, и, в конечном счете, вы боитесь той пустоты, в которой будет навечно заточен Мартин Уикс по прозвищу Поп. Я серьезно, почему К.Б. (это действительно я? Или эта К.Б. ваше альтер эго, мистер Двусмысленность?) все время должна говорить о том, как это полезно и весело писать связанные друг с другом произведения и создавать единую литературную вселенную, в которой вы являетесь ее звездой, ее черной дырой, ее богом и ее дьяволом? Возможно даже, мои инициалы «К.Б.» (хмм, где я могла их видеть прежде? Я вас сейчас развеселю!) олицетворяют ваше очевидное (иногда в очевидности нет ничего плохого, как и в тяжеловесности тоже могут быть свои достоинства, мистер Двусмысленный Ужас) писательское желание (временами невысказанное и неосознанное) создать нечто такое, что переживет вас и переживет надолго, создать нечто такое, что сможет заполнить бесконечную пустоту в конце этой книги. Послушайте, я все поняла и не виню вас. Вы не уникальны с подобными мыслями. И мне хотелось бы обсудить это с вами лично, как только вы закончите читать все, что я написала. Пожалуйста, дочитайте до конца. Если вы бросите, это будет нечестно. Вы можете просто оставить здесь закладку и отложить книгу. Я еще не решила, будете ли вы читать мои записи, стоя у кухонного стола, или сидя в кресле, или, что скорее всего, в дело вступит защитный инстинкт, и вы будете ходить по коридору на первом этаже, держа эту заметку в руках (а Холли будет бегать за вами, но очень осторожно, опасливо, ведь она чувствует ваше настроение, видит, что вы расстроены, она начнет дрожать и в какой-то степени станет вашим фамильяром), вы услышите шум собственных шагов и легкое постукивание лапок и коготков Холли и начнете прислушиваться к другим звукам в доме, возможно, вы их услышите, а может, и нет, но это неважно, потому что вы не сможете помешать тому, что случится в конце, и вы будете злиться на себя, что не заметили ничего странного, когда вошли в дом, не обратили внимания на Холли, которая встречала вас не так бурно, как обычно. Вы будете читать это и представлять, как я вся сжалась в комок, притаилась за книжным шкафом и готовлюсь выпрыгнуть, сжимая в руках оружие (возможно, самодельное) или хуже того, у меня вообще ничего не будет, я нападу с голыми руками, и, возможно, вы на этом месте бросите читать и просто притворитесь, будто прочитали остальное, чтобы у вас было больше времени на размышления, чтобы вы могли придумать план: подойти к входной двери (заперта; вы не успеете открыть ее вовремя) или к двери черного хода (аналогично заперта), но я не позволю вам зайти так далеко. Вам не стоит волноваться: пока вы все еще читаете эти строки, у вас есть время, время дочитать до конца, или даже чуть больше, хотя я не могу вам этого обещать. Вы ведь понимаете это, правда? Я хотела бы сначала поговорить с вами, если у нас действительно будет время, я заставлю вас признаться в вашем страхе не только перед смертью, но и перед забвением, в страхе, что вас забудут все, кого вы когда-нибудь любили, вы навсегда утратите все, к чему прикасались, что было для вас особенно важно среди тех мелочей, которые вы могли считать смыслом своей жизни. После первой волны паники и ужаса вы поймете, что уже видели меня прежде в темном доме, когда были совсем одни, а иногда и не одни. Вы расскажете мне о тех прекрасных днях, когда постигали смыслы эфемерной и неосязаемой природы всего сущего, универсальность этой бесплотности. Каждый эпизод жизни ждет одна судьба, судьба полнейшего забвения и небытия, и есть какая-то неописуемая красота в нашем совместном существовании во всем этом – и бла, бла, бла. Я не пытаюсь издеваться над вами. Правда, не пытаюсь. На самом деле, в сентиментальности нет ничего плохого, и я здесь не для того, чтобы рассказывать вам о ваших заблуждениях. Я не пытаюсь рассуждать о «смысле жизни». Не мне заниматься такими вопросами. Я понимаю, почему вы так сражаетесь за все это. Я просто хочу вам сказать, что нет никакого бессмертия (ни для Шекспира, ни для Малютки Тима [и персонажа книги, и исполнителя из Вегаса], ни для величайших героев, ни для самых страшных злодеев, ни для вас, ни для кого бы то ни было), есть лишь одна физическая и абсолютная пустота. Вы скажете, что понимаете это. Так и будет. Затем наступит моя очередь для неожиданного откровения. Я удивлю вас, и спрошу,