Лиз просит нас оставить ее одну на несколько часов, она попытается вызвать спасательный отряд, который заберет нас раньше назначенного времени. Мы берем с собой в палатку одну из раций, садимся, повторяем имя Роджера и слушаем. И вот через помехи до нас что-то доносится: какой-то гул прорывается сквозь белый шум, в нем нет ни ритма, ни мелодии, скорее, он похож на частотные колебания, и мы ощущаем их в своей голове. Чтобы услышать его, даже не нужно слушать. Но мы все равно прислушиваемся, распознаем его и реагируем.
Богатенький мажор из тех, что потом становятся воротилами на Уолл-стрит, и который бросил в свое время Йельский университет, не доучившись всего один семестр, чтобы поехать в Портленд за своим парнем – любителем паркура, начинает надевать термобелье. Он замирает, протягивает руки, затем прижимает пальцы к ушам, открывает и закрывает рот. Он кричит, всхлипывает, глотает слюну и откашливается. Пытается говорить, но это бессмысленно. Его слова как будто ничего не значат, и мы забываем их сразу же после того, как он их произносит.
Вермонтец пританцовывает в своих белых в черную крапинку зимних штанах. Он не надел куртку, и помимо штанов на нем только термобелье. Он отцепляет висящий на поясе ледоруб и прижимает язык к его острому кончику так сильно, что выступает кровь. Вторую руку он засовывает в штаны и начинает кричать.
Двадцатидвухлетняя альпинистка – самая молодая из нас. У нее зубной протез на верхней челюсти – несколько зубов она потеряла во время игры в регби. Она привязывает альпинистские кошки к босым ногам нейлоновыми шнурками от ботинок, и кажется, что у нее выросли стальные когти. Она жует свой протез, хрустит им и выплевывает кусочки керамических зубов.
Повар-самоучка, чье детство прошло в различных сиротских приютах Атланты и ее окрестностей, пока в возрасте пятнадцати лет он окончательно не сбежал оттуда, осторожно обматывает вокруг шеи веревку. К каждому концу он прикрепляет по десятисантиметровому ледобуру. Он пытается положить один из ледобуров себе на руку. Но тот соскальзывает и острым концом оставляет рваную рану на его коже.
Когда мы пили виски у меня в палатке, Роджер гладил ступней икру моей ноги. Я ненавижу, когда ко мне прикасаются ноги других людей, но его не остановила. Виски помогает оттаять во всех смыслах слова.
Он спросил меня, почему девять из двенадцати месяцев в году я провожу на антарктических станциях вместо того, чтобы… тут он осекся, предпочитая не озвучивать более удачные варианты. Я хотела солгать ему, сочинить историю о том, что мое детство прошло в глухом бедном поселке на Аляске, родители пили и плевать на меня хотели, поэтому жизнь среди снега и холода – это единственное, что я заслуживаю. Но вместо этого рассказала о том, как однажды нашла мертвую крольчиху в сугробе у нас на заднем дворе. Я взяла ее в дом, закутала в одеяло и прижала к груди, пытаясь согреть и спасти.
Рассказав историю о крольчихе, я замолчала. Мы еще выпили. Потом я начала дразнить его, говорить, что я единственный человек, который поможет ему уцелеть посреди Антарктиды.
Он спросил, спасу ли я его, если он застрянет в сугробе.
Я сказала ему, чтобы он перестал трогать меня своей мерзкой ногой, а потом поцеловала.
Мы выходим из палатки. Здесь так холодно, что кровь стынет в жилах. Мы не видим башни, но знаем, где она. Нам не нужна рация, чтобы услышать ее. Мы идем, вытянув руки вперед, пока они не упираются в ее основание. Мы вслепую размахиваем нашими топорами. Знакомые вибрации передаются из запястий в предплечья, и это приятное ощущение. Башня сдается под остриями наших ледовых инструментов и когтями наших кошек. Мы начинаем подниматься вверх, отрываемся от поверхности ледяного континента. Буря стихает, и даже если и не стихает, она будто перестает существовать, а мы пробираемся внутрь башни и видим, как там что-то движется, клубится или течет, как вода в ручье, как кровь в венах.
Мы смотрим вверх, мы смотрим вверх и видим башню и ее великолепный белый лед – невероятно яркий, сияющий в вечности, сияющий в бездне.
Мне наконец сообщили, что два вертолета из ближайшей швейцарской базы попытаются добраться до нашего лагеря и вывезти нас в течение двенадцати часов, если появится окно в неожиданно налетевшей свирепой снежной буре.
Возможно, окно уже начало открываться. Слабый солнечный свет пробивается сквозь серое небо. Я пытаюсь связаться по рации с палаткой альпинистов, но мне никто не отвечает. Нельзя было надолго оставлять их одних. Я иду, держась за страховочный трос, хотя и так все хорошо вижу, но, черт возьми, в палатке их нет. Повсюду, словно в комнате безалаберного подростка, разбросаны одеяла, пустые бутылки, обертки от еды, одежда и альпинистское снаряжение. На полу и на стенах я нахожу пятна крови.
Я зажигаю факел, хотя солнце теперь светит очень ярко. Я щурюсь и достаю солнечные очки, чтобы спастись от безжалостного света. Горящий факел оставляю около их палатки. Вопреки всему я надеюсь, что альпинисты ждут меня у подножия башни, что в порыве безрассудства они решили организовать там дежурство на случай возвращения Роджера. Я не знаю, когда они ушли из палатки, но видимость могла быть плохой, и не исключено, что они не нашли башни и забрели далеко от лагеря. Я размышляю о том, что они могли заблудиться на ледяных просторах, однако когда я подхожу к башне, я вижу их.
Они находятся примерно в пятидесяти футах над землей и не двигаются. Они – грязные черные точки на немыслимой белизне башни. Жучки, застывшие в янтаре. Я вижу, что их руки и ноги тоже в ледяном плену. Только у женщины-альпинистки, застрявшей по пояс во льду, руки свободны. Она откинулась назад, словно пытается как можно дальше отстраниться от башни и тщетно тянется вниз, к земле.
Я бью по льду кулаками, он мягкий, пластичный и даже липкий. Во льду что-то мелькает: тень или галлюцинация. Я быстро прихожу в себя, кричу их теперь уже забытые имена, а в ответ слышу лишь тишину, она жужжит у меня в ушах, так что начинает кружиться голова, а к горлу подкатывает тошнота. Я падаю на четвереньки и понимаю – под слоем только что выпавшего снега что-то есть. Я раскапываю снег обеими руками и нахожу Роджера. Он лежит лицом вниз, отвернувшись от меня. Я уже достаточно откопала его, чтобы перевернуть, но боюсь делать это.
Тогда я начинаю разговаривать с его затылком. Я рассказываю Роджеру, что нашла мертвую крольчиху через неделю после того, как мой отец покончил с собой. Он был учителем физики в старшей школе, ученики любили и ценили его. Ни другие учителя, ни моя семья – никто не понимал, как подобное могло случиться. Его самоубийство было таким неожиданным. Впрочем, мы с мамой видели – с ним что-то происходит. Он замкнулся, отстранился от нас. Мы не знали, что делать или как это исправить. Как вообще кто-то может что-то исправить? Папа говорил мне, что проводит много времени один, потому что ему нравится слушать звуки в своей голове, и он слушал их все дольше и дольше. Конечно, он рассказал мне об этих звуках только потому, что ему хотелось, чтобы я о них спрашивала.
Я взяла ту мертвую крольчиху к себе в комнату, и она две недели пролежала у меня в кровати. Я открывала в комнате окно, чтобы избавиться от запаха и мух. Была зима, но мух оказалось на удивление много. Шерсть у крольчихи стала отваливаться рыхлыми комками, но я все равно не хотела с ней расставаться. В конце концов, я похоронила крольчиху вместе с подушкой и простыней, когда ее голова сдулась, как шарик, пролежавший неделю после дня рождения.
Когда я заканчиваю рассказывать Роджеру свою историю – на самом деле это еще не вся история, а только ее часть, – до меня доносится шум приближающегося вертолета. Но он какой-то странный. Такое ощущение, что лопасти винта движутся неритмично, а затем шум становится невероятно громким, будто вертолет собирается приземлиться прямо на меня: я чувствую это моей кожей, моей кровью. Слышатся произносимые шепотом слова какого-то первобытного языка; шепот полностью захватывает меня, и я знаю: это те самые звуки, которые слышал мой отец, и со временем все начинают слышать их.
Я поднимаю голову. Ледяная башня взмывает в самое небо и дальше. Она действительно полая. И у нее есть внутренности. И внутри у нее лица, облепленные мухами. Я отворачиваюсь и смотрю вниз. Я не вижу глаз, нарисованных на моих ботинках – мои ноги по лодыжки увязли во льду, и я не могу пошевелиться. А потом я слышу, как Роджер снова спрашивает меня, спасу ли я его.
Общество монструозности
Вы не знаете языков, на которых говорят в нашем городе и уж тем более – в нашем районе. Потому что вам это не нужно. Вы ничего не хотите слышать и ничего не хотите видеть. Это происходит уже давно, так давно, что вы даже не помните, когда все случилось с вами – а ведь бывает и иначе. Но история не об этом.
Хотя нет, каждая история об этом. Я хочу поделиться с вами тем, что знаем мы. Возможно, вам будет трудно понять поступки членов Общества монструозности, но это исключительно ваши трудности.
Они – наши соседи. Живут в таких же многоквартирных домах, которые теснятся рядышком стена к стене, словно пустые коробки из-под пиццы, брошенные в кучу в том греческом ресторанчике на Нортон-стрит. Они – четверо наших детей: три девочки и один мальчик. Каждый учебный день, по утрам, маленький белый микроавтобус с эмблемой частной школы и девизом, написанным на латыни красно-черными буквами, подбирает их на углу Северного проспекта и Дауни-стрит в 5:30 утра. Когда они садятся в микроавтобус, небо над городом все еще серое, а на витринах магазинов опущены металлические решетки, похожие на подъемные мосты замков.
Посмотрите на них, вот они – в своей школьной форме: на девочках – юбки в сине-зеленую клетку, длиной непременно чуть ниже колена, белые блузки на пуговках и синие пиджаки; на мальчике – слишком узкие брюки цвета хаки, изрисованные ручкой, точн