а, и отчасти именно из-за этого я сейчас здесь, в отеле, в твоем номере.
Многие приписывают тебе гнусные мотивы публикации этой книги: в ней ты якобы рассказывала о том, как эксплуатировали твою сестру (в том числе, очевидно, речь пойдет и об образах экзорцизма), а также подробно изложила, какую роль сыграла в ужасной смерти твоих родителей, после чего, как ни в чем не бывало, поучаствовала в различных рекламных выступлениях. Но я не из числа этих многих. Я доверяю твоим суждениям, ты мне далеко не безразлична, Мерри, и мне хотелось бы узнать о тебе больше.
Мне кажется, ты поступила очень разумно, когда в самом начале интервью заявила, что свой гонорар за выступление на Комиконе перечислишь в Национальный альянс по психическим заболеваниям. Ты уже смогла завоевать наши сердца, когда только объявила о выходе книги, а после этого окончательно покорила нас, и не только своей щедростью, но и тем, что не скрывала неловкости и смущения. Не знаю, осознаёшь ли ты это, но когда ты неуверенно бормотала о том, что этот свой акт пожертвования посвящаешь сестре, ты вся сжалась, заерзала на стуле и то закидывала ногу на ногу, то снова ставила ее на пол. В этот момент ты снова стала нашей Мерри.
Правда, так странно, что я это говорю? Да, я понимаю, мои слова действительно странные, но что испытываешь ты, когда слышишь их?
Ты не отвечаешь мне. Мы сейчас не в зале С, а стоим друг против друга в номере отеля. В твоем люксе на двадцать третьем этаже, из окон которого открывается вид на залив Сан-Диего и плотину, построенную недавно, чтобы уберечь квартал Гаслэмп от затопления. Кондиционер работает на полную мощность. После проникновения в номер мне захотелось первым делом включить кондиционер, настроить его на самую низкую температуру и открыть шторы, чтобы впустить в комнату все тепло, какое только может дать солнце Сан-Диего, и теперь я вижу, что это был разумный поступок с моей стороны: кондиционер работает без перерыва, и благодаря его шуму у любопытных соседей не возникнет желания помешать нашей частной беседе. По-твоему, я несу полную околесицу?
– Как вы попали ко мне в номер?
Я поднимаю черный ключ-карту. Универсальный ключ. Он был изготовлен специально для Комикона. Мне понадобилось всего пятьдесят баксов, чтобы закупить необходимые материалы, и десятиминутный ролик с инструкцией на Ютьюбе. Труднее всего оказалось выяснить, в каком номере ты остановилась.
Ты опускаешь руки, скрещенные на груди мгновение назад, и задеваешь висящий у тебя на шее пропуск участника и гостя мероприятия. Он заламинирован и прикреплен к шнурку, который украшен значками с символикой различных фильмов ужасов и комиксов. На рукавах твоей простой белой футболки – подписи, сделанные маркером. Я не стану спрашивать, кому ты разрешила оставить эти подписи.
Ты бросаешь взгляд на закрытую дверь номера, которая находится всего в нескольких футах у тебя за спиной. Я не стану тебя останавливать, если ты пойдешь к ней, но не говорю об этом.
Остальная часть интервью в зале С прошла на ура. Место, конечно, оказалось неидеальным. Мне было так приятно видеть тебя, смотреть, как ты активно жестикулировала, – это было даже еще интереснее, чем слышать твой голос, твой новый голос, и чувствовать, как он вписывается в старую историю. Но кое-чего все же недоставало. Я не знаю, чего именно, и поэтому я здесь.
Ты говоришь:
– Если вы не знаете, то мне уж и подавно это не известно. И я не смогу вам помочь. Кстати, как ваше имя?
– Зови меня М.
– Серьезно?
Я продолжаю рассуждать об интервью и о том, что ты не сказала нам ничего нового. Прости, но это так. Вопросы в интервью были очень простыми. Поверхностными. Никакой глубины. Ничего существенного или сложного. Я вхожу в число самых преданных твоих фанатов, и я обожаю жизнеописания, но, Мерри, мне пришлось проделать весь этот долгий путь, чтобы увидеть тебя своими глазами, а еще мне хотелось, чтобы репортер задавал тебе более сложные вопросы. Его вопросы были заранее одобрены тобой или твоими людьми? После выхода книги столько всего произошло, и ты наверняка наняла кого-то?
Ты отвечаешь:
– Я никого не нанимала. Это не в моем стиле. Я горжусь своей самодостаточностью. И раз уж вы называете себя моим фанатом, вы должны об этом знать. Честно говоря, я даже не представляю, чем вы в действительности увлечены, М. Может быть, я поступаю лицемерно – не знаю, какое слово тут лучше подобрать, – посещая все эти мероприятия, но, с другой стороны, я просто заново проживаю то, что уже пережила. Однако я не понимаю, почему вас это так волнует?
Рейчел Невилл – твой биограф – редко появляется на публике. Она лишь пару раз поучаствовала в автограф-сессиях и встречах с читателями на Восточном побережье. Мне довелось побывать на двух таких мероприятиях с ее участием. Она сказала, что работать с тобой было просто чудесно. И аккуратно, почти слово в слово, повторила это оба раза. Мне кажется, это что-то да значит.
Ты смеешься и качаешь головой. Ты ниже меня ростом и совсем худенькая, но, похоже, мое неожиданное появление тебя совсем не напугало. Ты меня ни капли не боишься. Разумеется, тебе и не нужно меня бояться, но я думал, что ты могла хотя бы напугаться. А теперь ты стоишь, положив руки на бедра, в позе супергероини, ухмыляешься, смотришь прямо на меня и спокойно моргаешь безо всякого намека на панику. Я вызываю у тебя смех, досаду, раздражение. Ты ведь уже разочаровалась во мне? Правда?
Я говорю, что мне очень интересно узнать, как ты все это переживаешь.
– Это ведь вопрос, не так ли? Вопрос, который мы все себе задаем. Знаю, я рискую показаться вам самозванкой, но ответы на все эти вопросы есть в книге, М. Оставьте мне ваш адрес, и я попрошу издателя выслать вам экземпляр. Первого издания.
Да, все это явно забавляет тебя. Твоя реакция неожиданна. Я вздрагиваю, из-за кондиционера у меня замерзли руки.
Я говорю, что мне удалось спросить Рейчел о твоих с ней отношениях и о том, продолжаете ли вы с ней общаться. Я делаю паузу и понимаю: тебе интересно, что ответила Рейчел. И ради одного этого момента стоит провести следующие две тысячи дней в тюрьме.
Я рассказываю, что, по словам Рейчел и с ее точки зрения, ты сочетаешь в себе качества отчаянной, до боли независимой дочери и дорогого друга, с которым общаешься не чаще, чем раз в десять лет. Она ответила одно и то же на обоих выступлениях, где мне доводилось ее видеть. На второй встрече на мое замечание, что вместо этого разглагольствования о «сочетаниях» ты предпочла бы использовать термин «Брандл-муха», Рейчел вежливо улыбнулась, но было видно, что она не поняла, к чему эта отсылка.
– Я поняла. И мне она нравится. Рейчел – милый человек, и я думаю, что она верно передала большую часть истории. Настолько верно, насколько это возможно.
Когда вы в последний раз общались?
– Я больше не стану отвечать на ваши вопросы, М. Я и так достаточно долго терпела вас, но моему терпению пришел конец.
Ты не отвечала на вопросы зрителей, и это вызвало у меня разочарование. Возможно, именно это и подтолкнуло меня к тому, чтобы прийти сюда.
– М., вы ведь врете, что были там сегодня? Как-то это совсем не по-фанатски. Я отвечала на вопросы зрителей последние пятнадцать минут…
Те вопросы, которые были заранее записаны на листочках, не в счет. Их явно отбирали загодя, и тебе не нужно было смотреть кому-нибудь в глаза, даже если этот кто-то находился где-то далеко от сцены, в полумраке. Тебе вообще ни на кого не нужно было смотреть.
– М., что за чушь! Я ничего не должна ни вам, ни кому-либо еще. – Ты тянешься к карману и достаешь баллончик размером с ладонь, открываешь красный колпачок большим пальцем, вытягиваешь руку и направляешь эту штуковину на меня.
Я поднимаю ладони вверх. Все идет совсем не по плану. Признаюсь, мне хотелось вывести тебя из себя, разозлить, так как у меня еще не угасла надежда, что ты расскажешь мне о себе что-нибудь настоящее, нечто такое, что никому не рассказывала, даже Рейчел.
Я продолжаю просить, умолять и понимаю, что несу полную бессмыслицу, но о какой-либо осмысленности здесь не может быть и речи. Как я могу объяснить тебе, что история твоей жизни одновременно наполняет и опустошает меня? Как объяснить, какие чувства ты во мне пробуждаешь? Это невыполнимая задача – все равно что поднять над головой океан. Я не умею хорошо объяснять. Но мне кажется… я надеюсь, что ты поймешь меня, поймешь, кто я и что мне нужно, просто когда посмотришь на меня, когда увидишь меня. Я продолжаю говорить, но теперь уже не умоляю, а начинаю рассказывать, кто я и откуда. Делюсь с тобой маленькими подробностями, например, о том, что левое колено у меня больше правого, рассказываю, сколько у меня подушек, на которых я сплю, знаю, это нелепо, но я хочу, чтобы ты узнала обо мне то, что никто больше не знает, хочу показать свою готовность делиться с тобой, подтолкнуть тебя к тому, чтобы и ты со мной поделилась чем-нибудь, чем угодно. А потом внезапно я замолкаю от перевозбуждения и начинаю беззвучно плакать.
Ты садишься на кровать, надеваешь колпачок на баллончик и говоришь:
– Ладно, ладно. Послушайте, если вы успокоитесь и больше не будете так волноваться, я расскажу вам одну историю про меня и мою сестру, М.
Все три деревянные доски одинакового размера и веса. Мама несет свою, словно это спящий ребенок. Отец положил свою доску на левое плечо так, что ее конец свисает у него за спиной, как будто это дурацкий, но опасный хвост. Мерри волочит свою доску по земле. Она одной с ней высоты. Мерри охает, показывая, как ей тяжело, и ворчит из-за заноз в пальцах и ладонях. Она ненавидит занозы. Разумеется, никто не любит занозы, но даже ее старшей сестре Марджори приходится согласиться с тем, что Мерри ненавидит их сильнее всех на свете. Мерри никому не дает вытаскивать или выковыривать их. Она плачет, лягается и кричит (часто начинает еще до того, как пинцет или иголка касаются ее кожи), пока тот, кто пытается вытащить занозу, не сдается, а потом ее сестра с издевкой говорит что-нибудь вроде: «Ладно, пусть она провалится в недра твоей кожи». Ее родители настолько отчаялись, что однажды ночью пробрались к Мерри в спальню и, пока та спала, попытались вытащить противную деревянную занозу, застрявшую у нее в ступне.