Я поймал ее движение, проследил его направление и увидел в зале своих израильских охранников. Они нарядились в какие-то нелепые растянутые свитера, наклеили бороды и усы, но я их узнал. Пришла моя очередь вопросительно смотреть на Линду.
– Ничему не удивляйся, – как можно более спокойно сказала она, – все будет хорошо. Главное, слушайся своих адвокатов и меня.
На слове “меня” она сделала едва заметный акцент, и я догадался, что слушаться нужно только ее, а еще, возможно, моих охранников. Я кивнул, она тоже. После обмена сигналами Линда довольно фальшиво – думаю, что намеренно фальшиво – посетовала:
– Зря на сделку не согласился. Неплохой был вариант. Мне это стоило некоторых усилий.
Дальше до самого начала заседания она подробно рассказывала, как вышла на молодого и прогрессивного президента Франции, оказавшегося ее однокашником по Сорбонне. В юности они дружили, курили травку, вместе протестовали против глобального потепления и охреневших от жадности транснациональных корпораций. Выслушав ее, француз обещал связаться с рыжим американским индюком и вообще сделать все, что в его силах. Она дала ему свои гарантии, он дал свои – в сочетании с маршем миллионов это, видимо, произвело нужный эффект, вот и… Периодически посреди рассказа в ее глазах появлялись ужас и недоверие.
– Ты понял, ты точно понял? – как бы спрашивала она.
– Понял, отлично понял. Слушаться нужно только тебя. Спасибо, любимая.
– Это очень важно. Они тебя убьют. Не спрашивай, откуда знаю, но я знаю. Ты точно понял?
– Понял, понял. Тебя и охранников…
Ужас, как старая лампочка накаливания, медленно гас, и Линда продолжала распинаться о прогрессивном французском президенте. Сожалела, что у нее не получилось, выражала фальшивую надежду, что, может, в будущем… А потом ужас вспыхивал снова, и она беспокойно спрашивала глазами: “Ты понял, ты точно понял?”
Я опускал веки, через силу улыбался, и она продолжала говорить… Это повторялось несколько раз, это измотало нас обоих. Когда в зал вошел судья и секретарь хорошо поставленным голосом объявил: “Встать, суд идет”, мы оба с облегчением выдохнули.
Суд шёл, как пьяный забулдыга, нелепо спотыкаясь и падая в грязь. Благообразный судья устал стучать молоточком, дурацкие обвинения вызывали в зале смех и возмущение. Но это еще было полбеды. Многочисленные репортеры вели трансляцию в Твиттере, и миллионная толпа на площади с легким запаздыванием повторяла все реакции зрителей внутри суда. Едва люди в зале отсмеются, отсвистят, откричат “позор”, услышав, что я нарушил очередной нелепый закон девятнадцатого века, как спустя десяток секунд от криков на улице начинают дрожать не только окна, но и стены, и пол, и потолок, и даже дубовая судейская кафедра. Публика благоговейно замирала, внимая грозному гласу народа, но вскоре, заведенная этим гласом, подхватывала его, и бардак начинался по новой. Судья сначала просил, потом грозил, после пытался смягчать формулировки, но в конце концов плюнул на все приличия и просто стал гнать процесс к ожидаемому финалу.
Мне пришили все возможное и невозможное. Запрещенную в XIX веке пропаганду нетрадиционных культов – потому что Sekretex помогал пользователям определиться с религиозной идентичностью, торговлю алкоголем без лицензии – из-за рекомендаций спиртных напитков, рекламу наркотиков, каннибализма, фашизма и еще с десяток неведомых мне – измов, незаконный лоббизм, разрушение морали и христианских ценностей, вмешательство в личную жизнь граждан и доведение их до самоубийства. Вся деятельность Sekretex была объявлена преступной – поскольку тот не искал запрошенную пользователями информацию, а рекомендовал им ее по никому не известному и очевидно злодейскому алгоритму. Возражения моих адвокатов, что я не террорист-подпольщик, а уважаемый бизнесмен, что акции моей компании допущены к обороту на бирже, что я прошел сотни проверок, плачу налоги, имею все необходимые лицензии от комиссии по ценным бумагам, что с такой логикой любой бизнес можно объявить преступным, а это уже, в свою очередь, попахивает коммунизмом, судья отклонял. Это вызывало бурное возмущение снаружи и внутри здания. Дрожали стены, от криков “позор” и “долой” почти лопались стекла, но судья упрямо вел процесс к аресту.
Моя индивидуальная американская мечта за несколько минут рассыпалась в труху. Люди везде одинаковы, и власти у людей везде одинаковы, и если станешь ты неугоден сильным мира сего, то забудут они все резко о законах, идеалах и заветах отцов-основателей. Схрумкают быстро и по беспределу. Что в России, что в Нигерии, что в Америке… Я озвучил эту печальную мысль Линде. Но она лишь повторила, как мантру: “Все будет хорошо”, однако после непродолжительной паузы все-таки добавила:
– В России и Нигерии несколько миллионов человек на улицу не выходят, а здесь вышли, и поэтому, Ванечка, верь мне: все будет хорошо. Ты, главное, ничему не удивляйся…
Я в очередной раз дал ей слово сохранять спокойствие – и сдержал его. Я не удивился, когда судья скороговоркой объявил, что ввиду тяжести и обоснованности предъявленных обвинений в выходе под залог мне отказано и поэтому до рассмотрения дела по существу я буду содержаться под стражей. Я не удивился, когда зал разразился проклятиями и люди с первых рядов бросились отбивать меня у охраны. Я не удивился даже тогда, когда гул толпы на улице прервали звуки мощных взрывов и в зале суда повылетали стекла. Я спокойно отнесся к тому, что взрывы прозвучали уже в самом зале и его заволокло едким непроглядным дымом. Я безропотно позволил Линде надеть на меня тонкую, мгновенно прилипшую к лицу пластиковую маску, благодаря которой я смог нормально дышать. И когда она ловко пристегнула наручниками свою руку к моей, я тоже не удивился. И когда несколько моих бравых охранников в растянутых свитерах потащили нас куда-то сквозь непроглядный дым под звуки выстрелов и взрывов, я опять не удивился. Я удивился, лишь оказавшись перед окном с выбитыми стеклами и услышав истеричный крик Линды:
– Прыгаем!!!
Вот это было действительно странно. Окно находилось на пятом этаже, метрах в двадцати от земли. Парашюта или хотя бы зонтика мне никто не предложил. От удивления у меня даже тонкая маска-противогаз отлипла от вытянувшегося лица. Очень сильно я удивился, но Линду, как и обещал, все же послушался. Даже попытался взобраться на подоконник. Оказалось – не нужно. Тренированные руки моих охранников подхватили нас, побаюкали недолго, раскачали и буквально вышвырнули из окна на улицу.
Прыжок веры. Есть такое понятие в философии. Это когда человек, к примеру, подходит к окну, открывает его, прыгает, но при этом верует, что Бог существует и в последний момент обязательно спасет. Сотворит на месте падения сугроб, или стог сена, или что-нибудь еще в этом роде. Если задуматься, вся человеческая жизнь – это и есть один затяжной прыжок веры. Из чрева матери прыгает человек в неизвестность, и шансы разбиться составляют ровно сто процентов. Все рано или поздно приземляются в могиле, и каким бы затяжным прыжок ни был, никому еще не удавалось падать вечно. Но человек все равно верит…
Прыжок веры… Сколько их было в моей жизни? Когда на Каледонском водопаде я решился подойти к удивительной Девочке на шаре, это был прыжок веры. И когда делал Sekretex, это тоже был он, и когда воевал с русским недетским миром – тоже. Но этот прыжок из окна Верховного суда Калифорнии был всем прыжкам прыжок. Полное, без примесей, безумие. Чистая, без сомнений, вера. Падая, Линда кричала: “Все бу-у-у-де-е-ет хо-о-о-о-ро-о-о-о-о-шо-о-о-о-о-о!!!” Наручники, сковывающие наши руки, не давали нам разлететься, дергали нас друг к другу, держали рядом. Я успел подумать, что наручники наконец нас повенчали. Мы никогда не были женаты и обручальных колец, соответственно, не носили. А теперь наручники наши кольца, и пускай недолго мы будем жить, зато счастливо, и умрем в один день. Вот прямо сейчас и умрем…
Я успел заметить несколько перевернутых картинок действительности. Низ и верх постоянно менялись местами, а одуревший от адреналина мозг жадно фиксировал последние, по всей видимости, впечатления. Небо – море мечущихся орущих толп, взбаламученное грозовыми тучами взрывов и косыми стрелами трассирующих очередей. Земля – голубая-голубая, с темным вулканом здания суда и жерлом-окном, извергающим серый удушливый дым. И мы с Линдой между небом и землей, буквально скованные одной цепью, связанные одним чувством, что зародилось давным-давно на Каледонском водопаде, непонятно, падающие или взлетающие. Очень хотелось верить, что взлетающие… Это же прыжок веры, поэтому очень хотелось… И я верил.
Есть такие моменты, ради которых стоит жить. Когда жизнь ощущается каждым атомом тела, каждым волоском на коже. Это был именно такой момент. Никогда я себя не чувствовал настолько живым. Жаль, все очень быстро кончилось. Мы плюхнулись во что-то мягкое, воздушное, пахнущее резиной и пластиковыми пакетами. Это мягкое и воздушное нас проглотило, и наступила темнота. Дальнейшее я помню смутно. Надо мной склоняется человек, он таращит глаза и орет: “…вы…вы…вы?” Чего он от меня хочет? Ну я, допустим, а дальше что? Человек кажется мне знакомым. И только когда я узнаю в нем начальника своей охраны, мне удается расслышать целое слово: “Жи-вы?!” Я киваю и, видимо от шока, теряю сознание.
…Мы стоим около груды сдувшейся резины. Вокруг происходит революция, вот та самая, знакомая мне по черно-белым фильмам советского детства. Штурм Зимнего, залп “Авроры”, матросы, повисшие на кованых воротах дворца. Такое впечатление, что нас никто не замечает, – все бегут мимо, сметая на своем пути цепь из солдатиков в бронежилетах. Они, впрочем, не очень-то и сопротивляются, они не подписывались расстреливать мирных граждан; многие присоединяются к восставшим.
Над площадью зависают несколько полицейских вертолетов. Очень низко, метрах в пятидесяти от земли. Ветер от их винтов срывает с людей бейсболки, шум заставляет пригибаться. Но этого вертолетам мало, и они сбрасывают вниз газовые гранаты, поливают толпу резиновыми пулями, ослепляют вспышками прожекторов, оглушают невыносимым воем из динамиков. Начинаются хаос, давка, столпотворение. Кто-то забирается в замерший за колючей проволокой танк и шмаляет по вертолетам из крупнокалиберного пулемета. Один из них падает прямо на людей и взрывается. Остальные улетают.