– Ты прав, во всем прав, – сбивчиво шептал Джо, – точнее виноват, но не ты. Люди, люди такие. Я сам об этом думал, только признаться себе не решался. Скоты мы все, а ты просто под руку подвернулся скотам, и пошло-поехало… Ты хороший человек, Айван, я знаю. Я одного не могу понять – почему именно ты? Если б негодяй какой, тогда да, но ты… Прости меня, пожалуйста, за все, мучил я тебя, жизнь скотская заставила. В каждом и скотина, и человек живут. Скоту легче живется, вот и… Прости.
– Да ты чего, Джо?! – возмущался я в ответ. – Совсем, что ли, умом двинулся? Это ты меня прости. Это во мне скот упрямый живет. Упертый я, жесткий, жестокий даже. Я над тобой издевался, а сам знал, что нормальный ты мужик. Над нормальными всегда издеваются, и я…
– Не соглашайся! – отстранившись от меня, вдруг закричал Капитан. – Не соглашайся на его предложение! Он уже здесь, он ждет тебя, но ты не соглашайся! Они тебе ничего не сделают, пугать только будут. Не я уже буду пугать, сместят они меня. Но ты все равно не соглашайся. Ты не должен умереть. Ты не виноват! Я это точно знаю, и они знают. Не соглашайся!
– Я виноват, Джо. Я сам себя признал виновным, и приговор обжалованию не подлежит. Я не знаю, о ком или о чем ты говоришь, но я виноват.
– Нет, искусственный интеллект дает 98,3 %, что тебя использовали втемную. Он не может ошибаться, это же машина. Девяносто восемь, Айван! После твоего рассказа цифры выросли на треть. Тебя действительно использовали!
– И что за сила меня использовала?
– В том-то и дело… – резко утратил горячность Джо. – Высшая, говорит, сила… Мы никогда с подобным не сталкивались. Так и говорит – “высшая”, а на вопрос, что за сила, отвечает: “Вам не понять ее и не поймать, это она вас поняла и поймала”. Чушь какая-то, думали, сбой программы, но админы божатся, что все в порядке. Мол, смыслы и термины, никогда раньше в процессе обучения машины не встречавшиеся, поэтому так туманно и выражается. А как не встречавшиеся, когда в этой дурацкой дорогущей машине есть все человеческие смыслы и термины? Вообще все… Но ничего, я разберусь, я наизнанку вывернусь, башку расшибу, но разберусь! Ты только, пожалуйста, не соглашайся, мне время нужно. Месяц-два максимум…
– Но ты же уже разобрался, Джо, – произнес я грустно. – Минуту назад, сам сказал.
– Что сказал?!
– Да все… Высшая сила – это люди. Ну или скоты, как ты выразился. А я им под руку подвернулся, то есть использовали они меня. Они любого используют, и тебя тоже. Не мы такие, жизнь такая. Хорошее выражение. Точное. А знаешь, какая она на самом деле? Как бы объяснить… Чаще всего не хочешь, а делаешь, потому что она такая, и других заставляешь делать, потому что она такая, а другие тебя, и так по кругу бесконечное количество раз. Вот ваша машинка и зависла.
– Ну нет, нет… – испуганно замахал руками Джо, как бы отгоняя дурное видение. – Не может быть… Все равно я найду, только время нужно, пообещай, что не согласишься…
Я подошел к Капитану и еще раз его обнял. От всей оставшейся у меня души, от всех ошметков обглоданного существованием сердца. Мне везло в жизни и на врагов, и на друзей. Те и другие были настоящие. Это хорошо, когда настоящие. Жалко, правда, что…
– Жалко, что слишком поздно, – произнес я вслух. – Слишком поздно для всего. Для дружбы, для поиска виноватых. Для жизни, Джо, слишком поздно. Да ты и сам все понимаешь. Обещать я тебе ничего не могу. Буду слушать, буду думать, а там… Ну найдешь ты, допустим, эти неведомые темные силы, оправдаешь меня, а дальше что? Выпустят – и стану я жить как прежде? Но теперь все не так, как прежде. Что с Линдой, ты знаешь, что с родителями, ты знаешь, что с миром нашим несчастным, ты тоже знаешь. Да я любому, кто предложит мне более-менее легкую смерть с минимально полезным смыслом, ноги готов целовать. У тебя дети, семья, тебе есть ради чего жить. А мне?
Капитан промолчал. Я молился всем богам, чтобы он не молчал… Но – ни звука, только тишина, как удавка на горле… И тогда я, еле ворочая непослушным, пересохшим языком, пробормотал:
– Веди меня к высокому гостю.
А Джо только молча кивнул в ответ. И мы пошли.
Останавливаемся перед дверью, за которой находится высокий гость. Начинаем прощаться. Я говорю, что всегда звал его про себя Капитаном Немо. Что это мой любимый литературный герой. Умный, благородный, честный… Такой, как он. Джо тоже говорит мне комплименты. Слова не важны, мы оба знаем, что видимся в последний раз. Горько. Сколько могли бы дать друг другу, сколько обсудить, не торопясь, под вискарик и сигаретку… У меня и друзей-то в общем не было. Так уж сложилось, ботаников нигде особо не жалуют. А с ним я мог бы подружиться. Горько. Но и хорошо. Хорошо, что хотя и поздно, но поняли мы друг друга, а поняв, простили… Чтобы окончательно не впасть в уныние, я быстро говорю:
– Долгие проводы – лишние слезы.
И пытаюсь открыть дверь. Но Джо, придерживая ее, шепчет безнадежно:
– Не соглашайся, все равно не соглашайся…
Когда я наконец вхожу, меня, как всегда после долгого перерыва, ослепляет солнечный свет. Все кругом сливается в белую мутную кашу, только еще более белые окна выделяются на светлом размытом фоне. Постепенно глаза привыкают. Я вижу белые кожаные диваны, белый стол, белое кресло. Кают-компания, что ли? В белом кресле, почти незаметный, сидит человек в белых странных одеждах с маленькой белой шапочкой на полуседой голове. На груди у человека черный крест. Без выделяющегося контрастом креста можно пройти мимо, так хорошо он замаскировался, но крест придает образу завершенность, и я узнаю известного всему миру персонажа. Пожалуй, он единственный, кто может потягаться со мной в популярности. Папа Римский Иоанн Павел Третий. Ну ни фига себе, две главные суперзвезды в одном помещении! Он мой антипод, это ж как саммит дьявола и бога. Журналюги душу бы продали за такой снимок…
Его избрали папой года три назад. Он практически мой ровесник, с судьбой не менее захватывающей, чем моя. В начале двухтысячных, будучи студентом, он создал один из первых мессенджеров и загнал его за пару миллиардов каким-то обезумевшим от жадности инвесторам. Мессенджер в результате накрылся медным тазом, а пара миллиардов осталась. Казалось бы, наслаждайся жизнью, как другие вовремя подсуетившиеся умненькие мальчики. Но нет, пытливый юноша, найдя деньги, принялся искать Бога. Да так удачно, что сначала стал епископом, потом кардиналом, а после главой всех католиков мира. Судя по головокружительной карьере, Бога он все-таки нашел… Впрочем, это я от зависти. Иоанн Павел Третий, что называется, хороший парень. Еще на заре церковной карьеры он раздал свои миллиарды бедным; правда, злые языки утверждали, что таким образом он купил место епископа, но это скорее всего ложь. Не стоит место епископа в Эфиопии два миллиарда долларов, а вот пару миллионов, чтобы туда не попасть, заплатить можно… Свою паству в Африке он не только окормлял, но и в буквальном смысле слова кормил. Ел с прихожанами из одного котла, спал на соломенной жесткой циновке и вообще слыл аскетом. Повзрослевший юноша считал, что все беды человечества происходят от тяги к душевному и физическому комфорту. Мол, забывают люди, что юдоль земная – это юдоль страданий. Иисус терпел и нам велел, а кто не хочет, подобен лукавому и место его на сковородке в аду. Странно, зачем бы этому аскету со мной встречаться? Много раз он называл меня дьяволом во плоти, соблазнившим человечество страшным грехом вседозволенности. Впрочем, всегда при этом оговаривался, что дьявол тоже божье создание, хоть и отринувшее Господа. И если я покаюсь, то он, Иоанн Павел Третий, первым прижмет меня к своей груди. Вот за моим покаянием, видимо, и приехал… Проблема в том, что мне не очень хотелось прижиматься к груди папы римского. Не моя это эротическая фантазия. Да, я виноват, но виноват в первую очередь перед людьми – перед Линдой, перед родителями, перед погибшими на площади у Верховного суда Калифорнии, перед миллионами других, с моей помощью искалечивших собственные жизни. Но перед Богом? Далеко это все от меня, не верю я в грозного или, наоборот, доброго дедушку на облаке. В общем, сказки народов мира, даже ух какие страшные и популярные, – не моя тема.
– Здравствуй, сын мой, – первым начинает беседу папа. Он встает с кресла, подходит ко мне и отработанным жестом протягивает руку для поцелуя. У меня дыхание перехватывает от возмущения: какого черта он решил…
– Во-первых, я вам не сын, мы одногодки, – говорю я, едва сдерживая ярость. – Во-вторых, в бога я не верю, ни в вашего, ни в какого-либо иного. И в-третьих, не той я ориентации, чтобы целовать руку мужчине.
– Извини, не подумал, – просто произносит папа. Простота обезоруживает, и я успокаиваюсь. А он тем временем объясняет: – Во всякой работе есть действия, доведенные до автоматизма. Можешь считать это мышечной памятью. И “сын мой” тоже всего лишь вбитая в меня работой устойчивая речевая конструкция. Не обижайся, пожалуйста, ничего дурного я в виду не имел. Надеюсь, теперь ты позволишь задать тебе один вопрос?
– Конечно.
– Вот ты сказал, что не веришь. А что такое вера, по-твоему?
– Даже не знаю… Кстати, как мне к вам обращаться? Поймите правильно, но святой отец или тому подобное…
– Том, зови меня Том, это мое мирское имя, – не дав мне закончить, быстро отвечает папа.
– Хорошо, Том, с именем как-то легче, ну а по сути… Я о вере никогда не задумывался. Глупо думать над тем, что тебя не интересует.
– А ты задумайся. Может, заинтересует. Раз уж мы встретились, задумайся, будь так добр.
Я задумываюсь. Вопрос, конечно, интересный… Что такое вера? Не в бога, а вообще хоть во что-то. Я вот, например, верил, что Линда будет любить меня вечно. Ошибался. Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что это невозможно даже теоретически. Любить могла, но чтобы вечно… Для “вечно” нужно застыть и не меняться, то есть сдохнуть. Но верить было приятно, счастлив я был, когда верил… Или вот в Деда Мороза я в детстве верил… тоже своего рода безумие – какой-то дед ни с того ни с сего дарит мне подарки, потому что я хороший мальчик. А другие деды чего не дарят тогда? Я все тот же хороший мальчик, я ничуть не изменился, а они знай себе гоняют меня во дворе за то, что я по деревьям лажу. Но, несмотря на все логические нестыковки, я все равно верил. Умным был, инте