Когда свеча погасла, Валентина еще немного поспала. Но боль… Она разбудила!
Укол давно перестал действовать. И это уже второй.
Сломанные кости будут долго срастаться. Тем более без медицинского вмешательства. Да, ей обещали наложить шины, но без рентгена бывший санитар психиатрички не сможет понять, как это нужно сделать. Боль не уйдет ни через день, два, пять… Она не уйдет никогда, потому что баралгин перестанет действовать.
Пока Валентину тешила надежда на то, что Моцарт наиграется и выбросит ее, как поломанную игрушку. Но выбросит на поверхность. Или хотя бы сообщит, где ее подобрать. Хорошо, если не будет поздно и она не превратится в зависимую от анальгетиков наркоманку или калеку. У Вали ноги были нормальными. Стройными, аккуратными, еще и слушающимися. А если она и ходить нормально не сможет? А ведь ей всего пятьдесят пять! Теперь она понимала, что пятьдесят пять — это всего, а не уже.
…Моцарт вернулся с пакетом. В нем, естественно, водка, ампулы и шприцы, хлеб и ноты.
Ноты!
Этот человек действительно любил музыку.
— Почему ты не ела? — спросил он, глянув на закрытую банку. При нем имелся фонарик. Но он выключил его сразу после того, как зажег свечу.
— Мне плохо.
— Сейчас кольну тебя, будет хорошо.
— Хорошо не будет.
— Все равно сейчас лучше, чем могло быть, — наставительно проговорил он и стал возиться с ампулами. — Тебя пытались убить. Ты выжила. И именно я тебя спас.
— Нет, ты спас бы меня, если бы вызвал медиков, — она перестала ему «выкать».
— Я же говорил тебе — что упало, то пропало. Ты оказалась в моем мире. Я принял тебя. Радуйся. Мог бы оставить подыхать…
Моцарт сделал ей укол. Был не вполне трезв, поэтому не сразу попал в вену. Исколол Вале руку. Лучше бы, конечно, в задницу было вколоть анальгетик, но как перевернуться? А придется ведь! Она лежит в моче, пусть и подсохшей. Скоро начнет смердеть. Моцарту, естественно, к вони не привыкать, а ей?
— Как ты себе представляешь наше существование?
— Просто. Я тебя кормлю, пою и колю. А ты мне играешь.
— Я же так долго не протяну.
— Понимаю. Но сколько сможешь.
— И тебе меня не жаль? Я страдаю. И мои близкие тоже. Они места себе не находят сейчас.
— Как говорится, а кому легко?
— А давай договоримся? Ты присылаешь помощь. А я играю для тебя каждый вечер. И приношу бутылку водки. Это как минимум. Могу помочь с документами, с жильем…
— Это мое жилье. Я его высидел. Дождался, когда все передохнут, занял и обустроил под себя. Первым тут жил Академик. Уважаемый человек был в нашей среде. Он знал подземный мир как свои пять пальцев. Не только канализацию, все ходы, даже тайные, правительственные. Загнулся, как и все, от плохой алкашки. Пил все, что горит. Даже очиститель. То ли дело я… — Моцарт откупорил бутылку. Достал тот же стакан, плеснул в него водки. Потом спросил: — Будешь?
Валя мотнула головой и продолжила:
— Хорошо, оставайся тут, раз так нравится. Но остальное ведь тебе не помешает? Водка, еда, одежда. Тебе приходится все это добывать, а я дам.
Выпив полный стакан и закусив хлебом, Моцарт ответил:
— Добывать интересно. Я же должен чем-то заниматься. Да и кинешь ты меня.
— Нет, клянусь дочерью, а я ее люблю больше жизни.
— Первое время будешь подкидывать что-то, потом забьешь. И играть мне перестанешь. Никто бы не стал по доброй воле. Поэтому я буду тебя держать тут.
Он взял инструмент, затем раскрыл ноты перед ее носом. Ого, Брамс! Он Вале не давался. Она не чувствовала его. Да и объективно он был сложен.
— А если откажусь и сейчас?
— Я тебя заставлю играть. Силой или равнодушием.
— Силой — понимаю, но как равнодушием?
— Перестану обращать внимание на твои крики боли. Тебе же понадобится укол через шесть часов, а я не буду его делать.
— Ты не такой ужасный человек, каким хочешь себя показать.
— Я накормил любовника своей жены битым стеклом. Разбил бутылку, растоптал и осколки засыпал ему в пасть. Санитары в дурке сильные. Им надо скручивать буйных. А супружнице в сиську воткнул осколок. Все остались живы, правда, пострадали, особенно он. Меня приняли. Только из-за того, что я проработал пятнадцать лет в психушке, смог симулировать помешательство. Но боялся, что меня раскусят, и сбежал.
— Даже не верится. Мне кажется, ты это выдумал, чтобы нагнать на меня страху.
— Не, если это все неправда, то просто в башке моей что-то не то… Но такая картинка есть. Я не помню своего имени, честно. Но как харкал кровью любовник моей жены, а его губы, десны, язык были в порезах — помню.
— Они провинились перед тобой. А я?
— И ты провинилась. Тем, что тебе больше повезло, чем мне. У тебя дар. Ты красивая. У тебя дочка… А я так хотел детей, а моя курва-жена после трех абортов (не от меня) не смогла забеременеть.
— Давай я тебе сыграю? Не Брамса. А колыбельную. Под нее засыпали мои дети.
— У тебя их еще и несколько?
— Трое вообще-то. Но ближе мне дочка. Сыновья сами по себе, а она очень от меня зависит. У нас тонкая духовная связь… — Она специально так говорила. В психологии Валя плохо разбиралась, но ей думалось, если похититель увидит в ней хорошего человека, то станет теплее относиться.
— А меня мать бросила! На бабку, которую все называли колдуньей. А отца я никогда не знал.
Опять сказала не то? Моцарт любое заявление своей пленницы воспринимал в штыки. И она ждала совсем другого.
— Кстати, помнишь крысенка? — спросил он.
— Со шрамом на морде? Да. Он милый.
— Мне тоже нравился. Поэтому я пускал его сюда. Тут крыс не так много. Далеко от жрачки. И слишком жарко. Но прибегают иногда. Этого я прикормил.
— И?
— Он прогрыз коробку, в которой я хранил яблоки. И покусал несколько.
— Ему нравились яблоки. Ты сам ими кормил его.
— Вот именно! Я его ими кормил. Не надо воровать… — Он сделал несколько шагов в темноту. Вернулся, держа мертвого крысенка за голый хвост. — Я прибил его. Поймал и раздавил. Так что ты остаешься без звериной компании.
Валя заплакала. Тихо, без истерики. Просто начала ронять слезы. По крысенку Митюше и по себе…
— Со мной ты точно так же поступишь? — спросила она, утерев лицо кулаком. Он уже пованивал. Как и вся она. Еще пара дней — начнет смердеть.
— Людей я не убиваю. Только животных. И то не всех. Собак мне жаль. Они такие преданные, ласковые…
— А как же любовник жены?
— Он остался жив. Да, стал инвалидом, но не умер. И супруга отделалась только шрамом.
— Ты обоих искалечил…
— Но не убил же! — Логика железная. И с ней не поспоришь. — И тебя трогать не буду. Сама помрешь, когда придет время.
— Я испытываю адские боли. Но ничем не могу себе помочь. Пощади!
— Хорошо, — быстро согласился Моцарт. Валентина в чудеса не верила, поэтому не стала себя обнадеживать. И правильно сделала. Бомж достал нож и положил его возле ее так называемой подушки. — Когда будет невыносимо, вспори себе вены, — сказал он.
— Что сделать?
— Можно и по горлу… Мне все равно, как ты окончишь свою жизнь. Но я не буду тебя лишать ее. А теперь играй! — и сунул Вале скрипку.
«Я точно подохну тут, — сделала вывод она. — И даже крыс Митюша не объест мое лицо, потому что его убили за то, что он погрыз яблоки…»
Глава 4
Она не сомневалась в том, что любит Аркадия, до тех пор, пока не столкнулась в коридоре с…
Аллигатором?
Нет, это, конечно же, был человек. Но татуировки на его лице делали мужчину похожим на хищную рептилию. Чешуя, ноздри, клыки.
Сначала Майя испугалась. Он шел на нее, такой огромный, страшный. На голове капюшон, а из-под него зловеще сверкают глаза. Они столкнулись. И оказалось, что он еще и холодный. Майя знала, что у аллигаторов максимальная температура тела тридцать пять градусов (посещала ферму, там сказали), и у здоровяка она была как будто примерно такой же.
— Извините, — сказал он. И добавил уже по-английски: — Сорри.
А затем улыбнулся. Татуированные клыки поползли в стороны, и лицо стало еще страшнее. Но Майя почему-то перестала бояться.
Они разошлись. Когда девушка дошла до своей двери, то обернулась. Аллигатор стоял и смотрел на нее. Да с такой страстью, что стало не по себе. Казалось, бросится сейчас на нее, сорвет одежду и овладеет прямо в коридоре.
Майя шмыгнула в номер, закрылась в нем.
Сердце колотилось так, что казалось, выскочит сейчас и запрыгает, как мячик, по полу.
Ни один мужчина так Майю не будоражил. Даже Аркадий, которого она любила. Или… нет? Просто восхищалась его невероятным талантом? И человеческими качествами? Не всеми, но многими. Он был ответственным, трудолюбивым, деликатным, порядочным. Еще Майе нравились волосы Аркадия. В них тонула рука. Но она не испытывала к нему сексуального влечения. Яворский был рыхлым, жарким, потливым. Майя спала с ним без удовольствия. Но о других мужчинах не думала. Даже фантазию не включала, чтобы и в мыслях не изменять Аркадию. Потому что любовь к этому обязывает.
Но сегодня… сейчас… она сделала это. Занялась сексом в коридоре с незнакомцем, похожим на аллигатора. Изменила Аркадию в мыслях! Неужто не любит, а обманывает себя?
Немного успокоившись, Майя позвонила отцу. Назначила с ним встречу. Аркадий снова отсутствовал, но сейчас ее это не расстраивало. В номере имелся чайник и пакетики с кофе. Она решила попить его. А после этого можно сходить в бассейн. Купальник она с собой не взяла, но есть магазин при отеле. Еще и прокат, естественно, но Майя брезговала.
Она высыпала кофейный порошок в чашку, залила его кипятком. Присела на кресло. На подлокотнике лежал планшет Аркадия. Майя провела пальцем по экрану. Гаджет засветился и запросил пароль. Она знала его. Видела, как жених чертит крест, желая воспользоваться им. Сделала так же. Вошла. Увидев иконку приостановленного видео, дотронулась до нее. Думала увидеть концерт. Или кино. Еще кулинарное шоу. Яворский любил такие. Особенно ему нравилось смотреть на битвы конди