Люси Тейлор«То, о чем не говорят»Lucy Taylor«Things of Which We Do Not Speak» (1994)
— Ударь меня, — сказала Элейн.
Я подумал, что ослышался.
— Ударь меня, — повторила она. Я замер, едва войдя.
С тем же успехом она могла бы сказать, что простыни под нами загорелись. Мой член выскользнул из нее, как побитая змея.
Скатившись с нее, я смотрел на потрескавшуюся штукатурку и гадал, почему потолок не был, как обычно, украшен какой-нибудь пробуждающей чресла росписью — «Похищением сабинянок» Делакруа или приятным японским порно XIX века. Тем, что поможет изнуренным или преждевременно вялым самцам сосредоточиться на чем-то, кроме своего несвоевременного нестояка.
— Почему ты это сказала?
— Это Малышка Элейн.
— Боже, только не надо этого дерьма про внутреннего ребенка.
Я перекатился на бок, убеждая себя ничего больше не говорить. Да, я любил эту женщину. Хоть я и знал ее всего несколько месяцев, но любил ее страсть и энергию, то, как она жаждала секса, словно охочая до члена наркоманка, но иногда ее неумолчный психотреп, поп-психология, «Анонимные пережившие дерьмовое детство» и прочая дрянь, которой теперь кормились мозгоправы из списка бестселлеров, — все это доставало.
Как-никак, ничье детство не было идеальным, так? Но ты вырастаешь и забываешь о велике, который не получил на Рождество, и о собаке, которую сбила машина. Ты переходишь ко взрослым делам и оставляешь детство позади.
Я украдкой глянул на Элейн. Она, похоже, медитировала на точку меж своих бровей.
— Я попросила ударить меня.
— Меня это не заводит. Я берегу тебя. Я хочу целовать и ласкать тебя.
— Ты не понимаешь, да?
— Видимо, нет. Просветишь?
— Я не хочу, чтоб ты делал мне больно. В грубости во время секса нет ничего сексистского или злостного. Это просто подстегивает, как на вершине американских горок. Мой терапевт говорит, что это Малышка Элейн — она хочет быть отшлепанной. Она росла среди криков, воплей и ударов. И подсела на хаос.
— Ты представляешь, как тупо звучит, когда ты говоришь о себе в третьем лице? Мне кажется, что у нас тройничок, причем один из нас — несовершеннолетний.
— Пошел ты, Мэтью. Ведешь себя как мудак, потому что стояк потерял.
Она откинула простыни и выскочила из кровати.
Внезапно мне стало очень одиноко.
— Не хочу, чтоб ты уходила.
Мой дружок тоже не хотел. Элейн была танцовщицей и тренером по фитнесу на полставки. Ее тело излучало свирепую, андрогинную энергию. Оседлать Элейн было все равно что заниматься любовью с охваченным похотью питоном. Теперь она бушевала в спальне, собирая предметы своей одежды, разбросанные в безумии либидо, которое, учитывая текущие обстоятельства, казалось печальным и смешным.
— Элейн, прости.
— Слушай, я не прошу тебя делать то, чего ты не хочешь… — Она поняла, что сказала, и мы оба засмеялись. Хотя бы напряжение спало, но одеваться она не перестала. — Мне все равно пора. Кори, наверное, уговорил нянечку позволить ему всю ночь в игры играть.
— Да, скажи Кори, что я нашел набор для коротких нард, который он хотел.
— Это очень мило, Мэтью. Я скажу.
Когда Элейн ушла, я лежал на потных, пропахших сексом простынях, чувствуя себя злым и запутавшимся, дивясь странному мазохизму людей, которым, похоже, нравилось заново переживать травмы своего прошлого. Я всегда избегал мыслей о моей семье. Но теперь воспоминания, такие извращенные, вернулись, каждое со своим жалом, словно жестокий акупунктурист тыкал иголками.
Отец умер в 98-м, и мама жила с моей сестрой Рут-Энн в Иллинойсе. Я иногда звонил, но, даже слушая их голоса, словно внимал языку чужой страны, где когда-то был пленником. Возвращаться в эту страну не хотелось.
Если семья Элейн была пьющей и буйной, то моя, наоборот, тихой, набожной, сдержанной. Молитвы перед едой, месса по воскресеньям. Ни алкоголя, ни сквернословия, голоса не повышали даже от ярости или ликования. За границами тщательно следили и частную жизнь уважали.
Папа преподавал в школе химию и тренировал футболистов.
Рут-Энн, на два года старше меня, была звездой школьного трека.
Я был «мозгом», способным справиться с тригонометрией, но мотался по спортзалу, как бронтозавр после лоботомии, как робкий турист, для которого язык тела был чужд как санскрит.
Футбол был для отца главной страстью. Победа команды влекла общение за ужином, поражение — мрачную тишину. Я не мог не задумываться, что он чувствует, тренируя чужих сыновей, спортивных и дюжих, а потом глядя через стол на своего прыщавого и неуклюжего отпрыска.
Фредди Бартон был на год старше меня — шестнадцатилетний выпускник, еще ниже и менее спортивный. Полагаю, потому я и пытался с ним подружиться. Я пригласил его на ужин и смотрел, как он пожирает два десерта, и надеялся, что отец заметит, как Фредди отвратителен, как его чрево нависает над брюками и трясутся его подбородки. Я подумал, раз уж не могу заставить папу мной гордиться, пусть хоть стыдится поменьше.
Как в тот раз, когда я вывихнул плечо, катаясь на санках, и отец вез меня в госпиталь. Он не утешал меня — лишь сказал, что надеется, я не заплачу. Я чуть язык пополам не перекусил, чтоб не плакать.
Думая о той поездке в госпиталь, я уснул, и прежний кошмар всплыл во всей его жуткой ясности: горло словно прополоскали «Драно». Школьная медсестра диагностировала ангину и отослала меня домой. И теперь я стоял у подножия лестницы, глядя на отца, думая, что он, может, зашел домой пообедать. Он поднял одну руку, как полицейский на перекрестке, и сказал:
— Сюда не поднимайся.
Но наверху была моя комната, и моя кровать, и книги. Меня внезапно потянуло туда. Забраться в постель с книгой и сбежать в джунгли с волнистым черным жуком, бегущим по кремовой странице.
Я рванул по лестнице.
— Нет! — приказал папа.
Свирепый жар шел сверху. Мои ресницы опалило, лоб жгло. Сначала я решил, что это лихорадка. Но внезапно понял — наш дом горит! И мама, и Рут-Энн! Где они?
Я вспомнил историю, которую читал, — о мальчике, спасшем семью из горящего здания. Как хотел я быть этим мальчиком, героем, круче любой футбольной звезды. Видеть гордость и благодарность в папиных глазах, быть кем-то важным.
Я метнулся по лестнице, забыв об опасности, полный решимости спасти маму и Рут-Энн, чтоб папа мной гордился.
Папа преградил мне путь.
Нет!
Он схватил меня за плечи, вынудив смотреть ему в глаза. Они мерцали, как бледные, покрытые льдом камни.
— Есть то, о чем мы не говорим, — сказал он.
Это был кошмар моей юности, и я всегда думал, что мне только показалось, как папа это сказал, — до вечера, когда Элейн попросила меня ударить ее.
После этого, кажется, я слышал голос папы каждый раз, стоило закрыть глаза.
В субботу Элейн не смогла найти няню для Кори, так что я сел на метро шестого маршрута Лексингтона до Восьмой улицы и прошелся до авеню А, купив в магазинчике на углу стейки, бутылку кьянти и апельсиновый «Краш» для Кори.
Когда я вышел из магазина, ранним вечером, квартал уже кишел людьми, которые выглядели так, словно через пару часов заполнят местные неотложки, палаты в психиатричках и вытрезвители. Ведьма с пакетом из магазина проковыляла мимо меня, выплевывая что-то невнятное на всех языках Пятидесятницы. Косоглазая шлюха — экзотическая смесь китайской, латиноамериканской и афроамериканской крови — подпирала дверь обтянутым кожей бедром.
Из открытых окон тараторил рэп. Через дорогу на крыльце публичного дома стояла парочка, бранясь на каком-то диалекте, который звучанием напоминал взрывы поп-корна. Я чуял траву, слышал, как кричат матом, вкушал грязь и помои города.
Черт, как Элейн могла растить сына в такой дыре? Когда-то у квартала были надежды на расселение, но сегодня здесь бродили кучки бродяжек и парочки хмурых шлюх, напоминая испражнения тысяч голубей, страдающих поносом.
— Эй, мистер!
Они оказались рядом прежде, чем я сообразил, что происходит. Стайка пацанов, четверо ребят разных оттенков — от черного и коричневого до болезненно-белого. Они сошли с порога, сплошь жилы да кожа, как костлявые волки в тесных джинсах и ухмылках.
— Тусуетесь, мистер?
Заговорил татуированный пацан, следя за мной черными, хищными глазами дикого ночного зверя. Его кожа была цвета сумерек, словно сажа и дым, а шея — слишком тонкой, длинной и безупречной, чтоб принадлежать парню. На лице была насмешливая улыбка, которую мне хотелось подправить кулаком.
— Говорить умеешь? — спросил другой. Я заметил золотой зуб и услышал, как лопнула жвачка.
Я прижал к себе пакеты и протолкнулся сквозь них.
— Что предпочитаешь, мужик? Отсос? Дрочку? Или в зад любишь?
Я напомнил себе: это просто дети, пытающиеся шокировать. Они пискляво смеялись, как Кори, когда я взял его на фильм, на который не пускают без родителей и в котором, к моему смущению, половина слов была матерной.
— Ну и пошел ты. Ты не местный. И чего тогда? Ты коп?
Я перехватил пакеты в одну руку, а другой толкнул пацана, преграждавшего мне путь. Он потерял равновесие и споткнулся о бордюр. Поток ругательств полетел в меня, как дротики. Я достиг дома Элейн и метнулся в двери.
О столкновении на улице я не упомянул, но, когда Элейн попросила сходить в магазин за заправкой для салата, притворился, что устал. Пока она строгала салат на кухне, мы с Кори играли в нарды на подаренном мной наборе. Умный был мальчик, быстро учился. Я смотрел, как он задумывается над следующим ходом, хмуря брови, черная родинка на его левой щеке подчеркивает бледность кожи.
Белизна и утонченность этой кожи внезапно напомнили мне того звереныша, что я встретил по дороге. И стремительный, жуткий образ: Кори, на несколько лет старше, выпендривается и ухмыляется, его глаза блестят от наркоты и бахвальства, большие пальцы заткнуты в карманы слишком узких джинсов, остальные растопырены, чтоб получилась буква V.