— Кори, тебя достают?
Он поднял глаза, удивленный.
— В смысле, в школе?
— Или здесь, в квартале. Ну, знаешь, дети постарше.
— В смысле, толкачи наркоты? Извращенцы? В прошлом году у нас в школе был курс «Веди себя умно и безопасно на улице».
— А ты чувствуешь себя здесь в безопасности?
Я сделал ход. Слишком поспешный — промах столь очевидный, что Кори наверняка решил, будто я сливаю игру.
Он сходил.
— Слушай, я знаю, тут не Пятая авеню, и людей здесь грабят и все такое. Но я могу присмотреть за собой и мамой. — Он обернулся, чтоб убедиться, что Элейн не смотрит, потом залез в ранец и достал нунчаки.
— Кори, тебе незачем…
И тут же по лицу Кори я увидел: он боится, что я расскажу матери. Я знал, что подобное предательство точно означало бы разрыв дружбы, которая устанавливалась у меня с этим мальчиком. И я кивнул, уважая возложенное на меня доверие, когда он поделился своей тайной.
Но позднее, когда помогал Элейн с тарелками, я озвучил свое главное опасение:
— Тебе стоит переехать. Небезопасно растить ребенка в таком квартале.
— Кори — крепкий пацан. Ты бы слышал, что он сказал попрошайке, обругавшему меня на днях. Он тигр.
— Ему двенадцать, Элейн. Ему нужна защита.
— От чего?
— Боже, Элейн, ты не видишь, что за шпана тусуется в этом квартале? Да только сегодня, по дороге сюда, банда хулиганов…
Но скрытый смысл того, о чем я хотел рассказать ей, поразил меня, и нервная тошнота растеклась по моему нутру. А если не случайно юные хулиганы решили перехватить именно меня? Может, уличные детишки почуяли во мне нечто, чего я и сам не знал?
Элейн странно на меня посмотрела.
— Что случилось, Мэтью? Ты кажешься больным.
— Там был маленький пацан, вот и все, — быстро солгал я. — На него слегка наехали. А я вмешался.
Потом, после того как Кори отправили в кровать и мы отзанимались любовью, мы лежали, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев, позволяя поту высыхать на наших телах. В спальне Элейн было душно, ни ветерка. Вентилятор на потолке вертелся, помешивая воздух, который температурой и консистенцией напоминал остывающую овсянку.
Она потрепала меня по руке.
— Кори любит тебя. Ты добр с ним.
— С Кори это несложно. Он умен и хорошо себя ведет. Не знаю, как бы я поступил, будь он паршивцем.
Элейн повернулась на бок, прижалась ко мне. Ее кожа была холодной и скользкой. Она погладила влажными волосами мое лицо, потом пустила свои пальцы бежать по внутренней стороне моего бедра. Опасный жар исходил от нее. Потерлась об меня, напрягая мышцы живота. Она была вся влажная, и я вошел в нее.
— Мэтью, ты меня слышишь?
Она бормотала что-то своим «озорным» голосом, ее голосом Маленькой Элейн, но я не слушал.
— А если я была паршивкой?
Ее слова прорезали секс-транс.
— …если была плохой?
Я попытался уловить ее настрой, не утратив концентрации, не позволяя уму выйти из темного, предсловесного экстаза.
— Я бы отключил кабельное.
— Очень плохой.
— Отдал бы тебя на удочерение через сайт объявлений?
— Мэтью, пожалуйста. — Она перестала двигаться, но ее внутренние мышцы работали, накачивая, выдаивая. — Накажи меня.
— Ты не сделала ничего плохого.
— Притворись.
У меня с фантазией не особо. Любые искусы воображения я постарался оставить в детстве.
— Элейн, я так не могу.
— Конечно, можешь.
(Я не должен.)
— Я не знаю, чего ты хочешь.
— Знаешь.
(Знаю.)
Она уставилась на меня голодными глазами.
— Ударь меня, — проворковала Элейн, сладко и жарко.
— Элейн, меня это пугает.
Моя эрекция убывала, как леденец над огнем. Я пытался воссоединиться с чувственностью, щипая ее соски и кружа языком по изгибу ее шеи. Все тщетно.
Она всосала мою нижнюю губу меж своих зубов и с силой прикусила ее. Боль была — как ледорубом в задницу, небывалая, обжигающая. Я почувствовал вкус крови.
— Боже!
Она ринулась ко мне. Я перехватил ее, прижал ее руки над головой, но, казалось, у нее было вдвое больше суставов, чем у обычной женщины, и втрое больше силы. Она вырвала свои запястья и замахнулась на меня длинными акриловыми ногтями.
Я знал, что Элейн считает это игрой, но внезапно мне стало страшно, словно я бьюсь за свою жизнь.
И я сделал, как она хотела.
Сначала просто шлепнул. Но улыбка облегчения и похоти — и да, даже детского триумфа — мелькнула на ее лице.
Боже, помоги мне, — мне захотелось ударить ее снова.
И не просто ударить, а молотить по лицу, пока нос не сломается, а глаза не станут прорехами в плоти, напоминающими более крупную рану меж ее ног, пока скулы не хрустнут, как скорлупа яиц, а потом обработать ее внизу, начиная с члена…
Члена?
Стыд накатил на меня. Чертыхнувшись, я выбрался из кровати и отправился в туалет, где склонился над унитазом: ужин был опасно близок к возвращению первоначальным путем. Руку, которой я ударил Элейн, все еще пощипывало.
Элейн застучала по двери.
— Мэтью? Мэтью, послушай. Ты не сделал мне больно. Мэтью, ты путем? Что стряслось?
Но как я мог ей ответить, если сам не был уверен? И как я мог уснуть, зная, что мне приснится?
Я ушел из школы пораньше — отпустили из-за больного горла. Папин «олдс» стоял на подъездной дорожке, но его самого не было ни на кухне, ни в комнате, и я поднялся по лестнице, ища его.
На этот раз отец меня не остановил. Холодный ужас морозил мне живот, и я отчаянно пытался проснуться, но был словно в плену сна, тонул в нем и должен был идти дальше.
На пороге родительской комнаты я помедлил. Я никогда туда не вторгался, даже когда мне было пять и я проснулся, крича, убежденный, что силуэт соседского кота за окном — это труп с окровавленными пальцами, только что откопавшийся и царапающий мое окно.
Я робко постучал перед тем, как войти, но комната была пуста.
Так ведь?
Из туалета рядом с их комнатой доносились звуки. Дверь была приоткрыта, и я заглянул.
И чуть не выпалил: «Извините», ведь так говорят, застав кого-то на стульчаке, вот только сиденье унитаза, на котором сидел папа, было опущено, а голова Фредди Бартона ходила вверх-вниз меж его коленей.
Папа посмотрел на меня, но не отстранился. Голова словно росла из его паха, огромная и жирная раковая опухоль с оттопыренными ушами, поднимающаяся из его гениталий.
— Ублюдок! — закричал я. — Ублюдок, я все расскажу!
Я захлопнул дверь и убежал.
Снаружи падал легкий снег. Я бежал, пока позволяли легкие. Потом прошелся, пока снова не смог побежать. И так пока не онемело все мое тело, кроме сердца, где боль была сильней всего, и приглушить ее не удавалось.
Гнев заставил меня бежать даже после того, как легкие и мышцы закричали «стой». Но домой меня наконец привело нечто иное — самая изнурительная из эмоций, стыд. Я чувствовал, что задохнусь от стыда, потому что, когда гнев спал, на берегу моей души остались не отвращение, ярость или гадливость, но нечто более ужасающее — черная зависть к мальчишке, которого использовал мой отец. Зависть и, помоги мне боже, желание.
Часть меня хотела умереть, быть найденным в снегу, чтоб тело мое стало молчаливым обвинением, хуже любых слов.
Вместо этого, конечно, я решил согреться мелодрамой. Я прятался в супермаркете, пока его не закрыли, а потом поплелся домой.
Мама, папа и Рут-Энн заканчивали ужинать. Мама, увидев меня, воскликнула:
— Слава богу, мы в полицию звонить собирались!
Но я знал, что это она меня лишь пугает. Потом отец утащил меня в кабинет и расстегнул ремень. Я хорошо знал этот ритуал, знал, чего ждать. Спустив джинсы и трусы, я улегся на стол отца. Мои яйца так сжались, что я чувствовал, как они давят на почки.
— Скажи это, — велел отец.
Я не мог. Мое горло было обожжено.
— Скажи!
Ремень просвистел, ударив по креслу у стола.
— Ты чего добиваешься? Скажи, или достанется еще хуже.
Слова вытекли, словно слезы.
— Ударь меня.
— Чтоб я слышал!
— Ударь меня!
Мне приходилось говорить это каждый раз, перед каждым ударом, даже когда я так плакал, что слова становились неразборчивы.
Потом отец сказал:
— Есть вещи, о которых достойные люди не говорят, Мэтью. И если еще раз станешь мне грозить — тебе достанется хуже. Намного хуже.
И больше он об этом не говорил. Никогда.
Я знал, что не стоило возвращаться в квартиру Элейн, не с грузом этих воспоминаний. Но по телефону она мурлыкала и обещала искушения столь соблазнительные, что мой член поднялся, как зачарованная змея, пока я слушал подзадоривания Кори на заднем плане прийти, чтоб он еще раз обыграл меня в нарды.
Шла мелкая морось, оставляя улицы влажными и блестящими от дождя, пока я шагал к метро.
Еще до того, как их увидеть, я услышал их голоса. Резкая, насмешливая трескотня попугаев, ругань на английском вперемешку с яркими, грубыми ломтиками испанского. Трое из них толклись под обвисшим от дождя тентом фруктового киоска. Глаза — блестящие и одичалые, голоса как осколки стекла, воткнувшиеся в артерию.
— А жрачка сегодня где, мужик?
Смешки, свист.
Тощий изогнул бедро. Похлопал ресницами, облизал губы.
— Мужик, а че хочешь-то?
Я хотел долбануть их черепушки о бордюр и смотреть, как они разлетаются, словно упавшие дыни. Это были злые дети, нападавшие на достойных людей, считая, что те поделятся с ними своими порочными желаниями.
Пока достиг двери Элейн, я уже кипел от негодования. Я бы вызвал полицию, заявил на хулиганов за проституцию, за домогательства.
Элейн встретила меня в маленькой просвечивающей сорочке с вырезами в стратегических местах.
— Что-то не так? — спросила она.
— Чертовы пацаны на улице. Они опасны. Я копов вызову.
— Мэтью, успокойся. Это не подождет? — Она взяла мою руку и поцеловала костяшки, запястье. Ее ладони были горячими, словно она в духовке их грела.