— Так вот, хозяин, я предлагаю вам мир. Вы спросите, на каких условиях? Впрочем, вы умный человек, и сами понимаете, что нас интересует. Ну, а мы, со со своей стороны, забудем прошлое. Навсегда. Этой земле нужны ваши руки и ваша любовь. Земля не должна осиротеть.
…Вот тогда это и случилось. Гарайс бросился к пулемету, и необычную тишину того дня разорвала оглушительная, несмолкаемая очередь. Казалось, что взводный прирос к своему «максиму». На ничейной земле не осталось ни одного живого. Латыши и немцы лежали вперемешку, теперь их побратала сама смерть… А два года спустя Бруверис снова встретил своего взводного, только на сей раз тот был уже не в форме царского офицера, а в мундире новоявленной латвийской армии. Рядом с ним стоял капитан немецкого ландвера — союзник, помогавший убивать тех самых стрелков, которых Гарайс когда-то бросал на германские окопы.
— Теперь слово за вами, хозяин.
— Дерьмо! — громко сказал Бруверис.
Валя вышла из вагона последней. Доната словно током ударило. Он быстро отвернулся. Все как во сне. Вот только — сейчас ли ему это снится или три года разлуки были дурным кошмаром?
Когда Валя прошла уже шагов тридцать, он медленно двинулся вслед за нею. Никак не укладывалось в голове, что эта молодая женщина в цветастом платочке, в старой жакетке, громко хлопающая по тротуару деревянными сандалиями — та самая Валя, что, кажется, еще так недавно была для него самым близким человеком на земле. Была? А сейчас разве нет? Да, конечно же, и сейчас! Хотя, как ни крути, а человек отвыкает от человека. И не то чтобы это была отчужденность… Впрочем, черт его знает, может быть, именно отчужденность, отъединенность какая-то появляется. Словно раньше одна душа у них была на двоих, а теперь у каждого своя. И Донату страшно, а вдруг они так навсегда и останутся — каждый при своей душе?
Да и не только это. Есть еще одна загвоздка, над которой задумался он, только вернувшись в Ригу.
Почему его взяли в школу разведчиков, почему направили сюда? Да потому, что здесь у него и родственники, и друзья, и знакомые. К ним-то Донат и должен обратиться в первую очередь. Но ведь он же вроде чумного! За ним смерть ходит!
Вот окликнет он сейчас Валю, и с этой самой минуты она уже будет связана с ним такой веревочкой, которую ни ему, ни ей не распутать, не оборвать. Великое это счастье — встретиться с нею снова, ну, а дальше?..
Опять же Рената. Дочь его брата родного, только-только жить начинает, но и ее ведь не пощадят. Так имеет ли он, Донат, право распоряжаться их жизнью?
Расстояние между ним и Валей постепенно сокращается. Улица пустынна. Верхние окна домов золотятся от солнца. Теплый, умиротворенный, совсем летний вечер. На булыжной мостовой воробьи расклевывают конский навоз и чирикают, чирикают…
— Валюта! — зовет Донат, и собственный голос кажется ему чужим.
— Надо его оттуда выкурить, — говорит Цукур. — Подобраться к конюшне с другой стороны, навалить соломы и поджечь.
— Может, ты сам и возьмешься за это, — усмехается Эзергайлис. — Только учти — весь двор у него на виду, и, ей-богу, непонятно, кто кого держит в осаде — мы его или он нас.
— Шибануть его гранатами, и делу конец, — твердит Пичка.
Грант уже снова опоясался ремнем, вытащил из кобуры свой армейский вальтер и так сжимает рукоятку, что костяшки пальцев кажутся отмороженными — настолько они побелели.
— Мы все время будем держать его под обстрелом, — говорит Грант, — а вы, Цукур, выберетесь через заднее окно, проползете к сеновалу, наберете соломы и… Впрочем, это ваше собственное предложение, так что незачем вас учить.
— Слушаюсь, — после некоторого промедления говорит Цукур и щелкает каблуками.
Бруверис слышит, как в его доме с треском распахивается заднее окно, то, что выходит на огород. В ту же минуту из двух передних окон со звоном вылетают стекла, и начинается пальба. Рыжий сначала испуганно всхрапывает, потом поднимается на дыбы, и его отчаянное ржание перекрывает выстрелы.
Бруверис быстро перебирается в угол, за толстый опорный столб. Двери конюшни хотя и массивные, однако винтовочная пуля может пробить и такие. Правда, теперь он не видит осаждающих, но он же старый солдат, он понимает, что эти молодцы вовсе не собираются идти на приступ, они прикрывают того, что выбрался в огород и сейчас подбирается к конюшне с задней стороны. Ну, а зачем он подбирается, это тоже ясно.
Бруверис оглядывается на Рыжего. Рыжий перестал ржать. Он положил голову на загородку и, наверное, косит на хозяина своим большим влажным глазом. Правда, в конюшне почти темно, но Бруверис прямо-таки чувствует этот взгляд. И впервые за сегодняшний день у него сжимается сердце.
А потом Рыжий снова вскидывает голову, прядает ушами, и опять тоскливое ржание оглашает конюшню. Теперь и Бруверис, несмотря на пальбу, слышит треск горящей соломы. Он шарит в углу, нащупывает вилы, достает из кармана носовой платок и накалывает его на один из зубцов. Затем просовывает этот флаг капитуляции в щель между створками ворот. Стрельба разом смолкает. Треск огня слышится теперь совсем отчетливо. Рыжий храпит и переступает с ноги на ногу. Бруверис выводит его из стойла. Гладит морду и целует в мокрые ноздри. Потом распахивает ворота и, открыв складной нож, чуть ли не на треть всаживает лезвие в круп своего коняги. Рыжий отзывается бешеным, возмущенным ржанием и, ничего не понимая, оскорбленный в своих лучших чувствах, выносится во двор.
Бруверис быстро отступает в дальний угол конюшни. Здесь уже ползет сквозь щели горький, удушливый дым. Жаль, конечно, что из семи патронов шесть останутся неиспользованными, но Бруверис знает — во время перестрелки его могут ранить, и тогда он рискует попасть к ним в руки живым. А права на такой риск у него нет. Он вставляет дуло нагана в рот и нажимает на спуск.
Из записок Реглера
…Слава богу! Получал письмо. Да, был большой налет, но их район пострадал меньше других. Несколько дней была затруднения с продуктами, потом опять все наладилось. Только вместо шнапса выдали вино.
Недавно и в Риге на стенах домов появились большие белые стрелы, указывающие путь к ближайшему бомбоубежищу или просто к открытому месту, где тебя не засыпет развалинами. На одной из таких стрел написано: «Rettungsweg — Friedenhof»[2].
Но вряд ли здесь можно ожидать таких разрушительных бомбежек, как в Германии. Не случайно сюда разрешили въезд немецким семьям, оставшимся без крова. Узнал об этом от одной пожилой дамы. Она приехала с пятилетней внучкой. Как только завоют сирены, у девочки делается припадок, ее мама увязла в расплавившемся асфальте и сгорела заживо…
…Бродили по городу с моим случайным знакомым (ефрейтором из Люфтваффе). Его тоже интересуют редкие книги. Потом пошел к Фис. Она полурусская, полунемка. Живет в той части города, которая раньше называлась Московским форштадтом. Это неспокойный район, и добравшись до нее, я облегченно вздыхаю. Фис очень крупная женщина с удивительно мягким нравом. Квартирка бедненькая, но все блестит чистотой. Когда я прихожу, ее мать (прекрасный и чуткий человек) вспоминает, что обещала проведать соседку. Мы остаемся вдвоем, ужинаем, и только здесь я могу хотя бы немного и по-человечески отдохнуть…
«Вольная охота»
С кладбища они шли вместе. Тужурка просто не мог тут же, после похорон вернуться в квартиру, где уже не было Янциса. Ему и подумать было страшно остаться там с его матерью — что-то в ней жуткое появилось, что именно — непонятно, но уж точно — жуткое. И Тужурка инстинктивно потянулся к Димке, потому что из всех ребят, пришедших на кладбище, Димка показался ему самым крепким. Ну, самым витальным, что ли, как сказал бы Янцис. Жизнестойким. Да и Димка, наверное, понял, как хреново парню. Все время рядом стоял, потом потянул за рукав: пошли!
Долго шли молча, а куда — непонятно. Да Тужурка и не спрашивал — куда. Идут и ладно. Когда тебе плохо, надо идти. Пока не свалишься от усталости. Прошли Задвинье, перешли через мост, попетляли по Старому Городу. Потом — Бастионка, Эспланада. Возле Художественного музея Димка сказал:
— Пошатайся здесь минут десять, мне надо в гараж забежать.
Тужурка кивнул и, сунув руки в карманы, стал «шататься». Время было уже предвечернее, но светло как днем. Прохожие появлялись редко, и все какие-то неторопливые, задумчивые. Тихо здесь было, даже машины почему-то не проезжали. И странное ощущение нереальности охватило Тужурку. Словно попал он в фантастический город, где живут вне времени, где все безмолвно, а люди — призраки, тени живых людей. И сам он тоже какая-то тень, ни с кем и ни с чем не связанная, так — пустота и бесцельность.
Край предзакатного неба был настолько зеленым, что и в Прибалтике редко увидишь, а длинное перистое облачко, и впрямь похожее на перо, — таким золотисто-оранжевым, каким ничто другое в природе не бывает, и от этого ощущение нереальности усиливалось еще больше. Даже треск мотоцикла был сначала сам по себе, не входил в сознание, отторгался, как нечто ненужное, но когда рядом с Тужуркой завизжали тормоза и Димка крикнул: садись! — вся нереальность рухнула карточным домиком, мгновенно и навсегда — хорошо, если она приходит к людям хотя бы один раз в жизни.
Когда въехали в лес, день сразу, без перехода сменился вечером. Ну, не то чтобы настоящим вечером, а как бы поздними сумерками, потому что белый лист бумаги, прикрепленный Димкой к сосне, виднелся еще вполне отчетливо.
— Так только бабы стреляют, — и Димка заставил его стать не лицом к дереву, а правым боком, а потом еще и руку чуть-чуть согнуть в локте. — Теперь давай. Только нажимай плавно, не то дернется.
Плавно сначала не получалось, ствол неизменно дергался то вверх, то в сторону, и проклятый белый лист казался Тужурке чуть ли не заколдованным. Хорошо, что не разозлился, тогда бы наверняка так ничего и не получилось. Но Тужурка сумел задавить в себе раздражение и стыд за собственную беспомощность, и, когда Димка сменил магазин, вдруг сразу стало получаться.