…Началась агония. Катерина поняла это по тому, как судорожно его рука вдруг вцепилась в болотный мох. Словно кто-то хотел оторвать его от земли, а он из последних сил цеплялся за нее, как за последнее свое прибежище. И, наклонившись к самому уху Кита, давя рыдания, она зашептала:
— Мальчик ты мой… Потерпи немножко… Скоро тебе полегчает. А как боль уймется, я тебя домой перенесу, лечить тебя буду. Доктора приведу, выхожу… Ты только сейчас потерпи. Голубчик, родненький… Будешь ты жить, будешь!..
Она не знала, слышит ли ее Кит, но эти слова ей должно было говорить, чтобы не верил он в смерть, чтобы о жизни думал в последние свои минуты.
Катерина говорила все громче, потому что Кит теперь протяжно стонал, с каждой минутой все пронзительнее, нестерпимее, и ей стало казаться, что стонет весь мир, она уже почти кричала, полуоглохнув от этого страшного стона, истерзанная этой болью и душившим ее отчаянием.
А потом наступила тишина, и Катерина запнулась на полуслове, вздрогнула, еще не веря, что все уже кончилось, с ужасом ожидая, что сейчас он застонет снова.
Наконец она осторожно коснулась его лба, потом пригладила его еще мокрые от смертного пота волосы и, наклонившись, поцеловала в холодеющие губы. И тут сознание стало меркнуть в ней, все вокруг поплыло, и, медленно опустившись на глубокий мох, она облегченно закрыла глаза.
Из записок Реглера
…Сегодня, перелистывая комплект журнала «Остланд», наткнулся на снимок: райхскомиссар Лозе во время посещения летнего лагеря, где отдыхают дети из областей, особенно часто подвергающихся воздушным налетам.
Быть может, и мои дети могли бы приехать в такой лагерь, здесь, в Латвии? Каким огромным счастьем это было бы для меня! Надо написать Лизбет, пусть постарается все как следует разузнать…
…Сегодня мы с Фис ходили на кладбище, где похоронен ее отец. Посидели на скамейке под огромным старым кленом. Фис немножко всплакнула. Я сказал: это привилегия мирного времени — найти вечный покой в таком месте. Вряд ли мои дети узнают когда-нибудь, где зарыт их отец.
Мимо нас прошла очень странная похоронная процессия: двое мужчин несли детский гробик, за которым шли молодая женщина и девушка; не было ни священника, ни церковного пения. Фис сказала, что немного знает эту женщину, и пошла спросить, кого та хоронит. Оказалось, что умер ребенок, взятый из КЦ[3]. Он был очень слаб и женщине не удалось его выходить…[4].
Я сказал, что не следует верить слухам…
…В газетах все чаще появляются траурные объявления не только о тех, кто пал на поле боя, но и погиб в борьбе с большевистскими бандами. Несколько раз мне встречались имена сослуживцев. Решил больше не посылать Лизбет «Deutsche Zeitung im Ostland», она станет беспокоиться и не поверит, что моя служба протекает в полной безопасности…
На милость победителя
Они сидели в Майгиной комнате, пили фруктовый чай и жевали шоколад. Кроме них, в квартире не было никого.
— Ты не пойдешь сегодня к Даце? — спросила девушка.
— Если бы у тебя нашлось что-нибудь покрепче чая… — неопределенно сказал Хуго.
Она лениво поднялась, пошла в столовую. В дверях обернулась:
— Я понимаю пьющих мужчин, но когда молодая девка всю ночь хлещет водку… — Майга пожала плечами и вышла.
Вернулась с графинчиком какого-то бурого напитка и двумя рюмками.
— Кого ты имела в виду? — подозрительно спросил Хуго.
— Это свекольный ликер, — сказала она, ставя графинчик на стол, — мой отец знает такой рецепт, что пальчики оближешь.
— Ты говорила о Даце?
Майга не ответила, наполнила рюмки.
— Где она пила всю ночь?
— У какого-то Гунара, кажется.
— У Гунара? — Хуго был поражен. — В доме, где я живу?
Майга кивнула.
— Послушай, но они же не знакомы. С какой стати Гунар… Ты ничего не путаешь?
— Они познакомились около месяца назад.
— Черт знает что! — сказал Хуго. — Значит, она была у него на дне рождения?
— Кажется так, но лучше спроси ее сам.
Хуго схватил графинчик и прямо из горлышка сделал несколько больших глотков. Потом вскочил и стал расхаживать по комнате. Майга незаметно следила за ним.
Наконец ему надоело ходить, он снова плюхнулся в кресло, закурил и, наклонившись через стол, в упор глядя на Майгу, сказал:
— Я с нее шкуру спущу, если это правда!
— Ну что ж, — усмехнулась девушка, — на твоем месте… Хорошая трепка ей не повредит.
Майга лениво поднялась, обошла вокруг столика, отобрала у него сигарету и ткнула в пепельницу. Потом села к нему на колени.
Хуго этого не ожидал. В нем проснулась подозрительность. Задрав голову, чтобы видеть лицо девушки, он спросил:
— Послушай-ка, почему ты мне все это рассказала? Вы же такие подруги — водой не разольешь.
Майга рукой обхватила его за шею, щекой прижалась к его щеке. Сказала задумчиво:
— Первый кнут доносчику, да?.. Я всегда была ябедой. Во дворе меня ненавидели, даже били.
Он хотел обнять ее, но она вскочила и потянула его в спальню.
Из ворот Майга и Даце вышли вместе. Они не торопились, и поток работниц обтекал их с обеих сторон.
Некоторое время шли молча, потом Майга спросила:
— Хуго не появлялся?
— Нет.
— А я его встретила вчера вечером. Ну и злой же он был.
— С чего это?
— Узнал, что ты была у Гунара.
Даце резко остановилась. Почти крикнула:
— Кто ему сказал?
Майга тоже остановилась.
— Откуда я знаю? — она смотрела куда-то в сторону. — Может, сам Гунар?
— А черт! Этого мне еще не хватало.
Потом опять молчали до самого дома. Молча поднялись по лестнице. В прихожей выгрузили «товар». Только после этого Даце спросила:
— Чаю выпьешь?
— Пожалуй, — сказала Майга.
Они вошли в комнату, и Даце сразу включила электрический чайник. Коротко бросила:
— Пойду переоденусь.
Майга села в низкое кресло, откинула голову, вытянула ноги. Ей очень хотелось спать.
Через комнату в шлепанцах прошла Даце. Потом в ванной зажурчала вода. Еще через какое-то время забулькал чайник. Но Майгу охватила такая истома, что она сказала себе: черт с ним, пусть булькает…
Потом вернулась из ванной Даце и закричала:
— Чайник же выкипает! Ты что, заснула?
Майга с трудом разлепила глаза:
— Действительно… задремала.
Она все-таки заставила себя встряхнуться, и они стали пить чай с бутербродами. Бутерброды были с печеночным паштетом, но вчерашние. Паштет почернел, а зачерствевший хлеб обдирал нёбо. Но они были голодны и не замечали таких мелочей.
Наконец Даце не выдержала:
— Так, говоришь, он очень взбеленился?
— Хуго?
— Ну а кто же еще?
— По-моему, да, — лениво дожевывая последний ку-сок, сказала Майга. — Грозился дать тебе хорошую взбучку.
— Черта с два! — покраснела Даце. — Я себя бить не дам. Я ему не жена. Я сама себе хозяйка. Выгоню к дьяволу и весь разговор.
Майга маленькими глотками пила чай и смотрела мимо Даце, на стену, оклеенную дешевыми зелененькими обоями, где, к ее удивлению, оказалась невиданная ею раньше картинка под стеклом, в узкой деревянной рамке. На этой картинке жирными черными линиями была изображена лежащая на тахте голая женщина с закинутыми за голову руками, томно взиравшая на мир из-под полуопущенных век.
Странно. Майге показалось, что эта женщина очень похожа на нее. «Это вчера, — подумала она, — вчера я была похожа на эту женщину. Когда Хуго встал, распахнул окно, закурил, я лежала вот так же и смотрела на него, прищурив глаза».
— Ну что ты молчишь, как рыба?! — досадливо сказала Даце. — Я с тобой, как с человеком…
— А что мне тебе сказать? — все еще глядя на картинку, отозвалась Майга. — Ты же сама знаешь, болтовня это все. Никогда ты себе хозяйкой не была, и никогда ты его не выгонишь.
— Ну, это мы еще посмотрим…
— Брось. Не он же виноват, а ты.
— Да в чем я виновата? — плаксиво вскрикнула Даце. — Пригласил знакомый человек на день рождения… Подумаешь! Я же не каторжная!
— Не кричи, — тягуче сказала Майга. — Я-то здесь ни при чем, верно? Хочешь выгоняй его, хочешь живи с ним. Предупредила я тебя, и баста.
— О, господи! Да не кричу я. Но ты же должна понять. С восьми лет я как в тюрьме или на каторге жила. Матери я вообще не помню, а когда умер отец, меня дядька с теткой сразу в деревню забрали. На хутор. А хутор у них — дай боже! Летом по десяти батраков работало. В сороковом, когда большевики пришли, вся семейка в лесу отсиживалась. И меня прихватили. При немцах только вернулись… к родному очагу, будь он неладен! Я как ломовая лошадь на них работала. Думаешь, ценили? Что ни случись, во всем Даце виновата, в субботу вместо ужина — березовая каша… Думаешь, я от сладкой жизни в город сбежала?
— Зато теперь у тебя жизнь сладкая.
— Слаще некуда. Того и гляди накроют. Да в Саласпилс…
Скинув платье, Даце ничком бросилась на кровать и заснула так крепко, что не слышала, как пришел Хуго.
Проснулась она от обжигающе больного шлепка и вскочила как ужаленная. В комнате горел свет. Рядом стоял Хуго, и лицо у него было противное до рвоты.
— Дурак проклятый! — сквозь слезы крикнула Даце.
Он опять замахнулся, но она успела увернуться и снова бросилась на кровать вниз лицом. Навалила на голову подушку. Главное — чтобы не испортил физиономию!
Кричать она не решалась — не дай бог, прибегут соседи, да еще и полицию вмешают. Лучше уж потерпеть. И терпела.
— Ну, хватит с тебя? — сказал он наконец.
Потом вышел в столовую, и она услышала, как булькает ликер. Уходя, он снова заглянул к ней:
— До завтра, мой афельсинчик!
Пародируя Даце, он говорил по-деревенски: афельсин и копе.
Она ничего не сказала, ревела в подушку.