Он очень нехорошо посмотрел на Хуго, но денег дал, хотя последнюю бумажку добавил несколько поколебавшись.
На следующий день возле гимназии Хуго, как бы случайно, встретил Риту. Она еле поздоровалась с ним. Но он постарался как можно лучше сыграть в «прежнего Хуго», и девчонка стала постепенно оттаивать. Под конец он набрался смелости и пригласил ее в кино. К его удивлению, она совсем немножко посомневалась, а потом сказала: ладно, давай сходим.
Фильм был о композиторе Чайковском, музыки — до потери сознания, а какой-то князь с голым черепом все время подкатывался к кипящему самовару и аристократически хлестал чай. Но Рите фильм понравился. По дороге домой она загадочно и печально говорила о сродстве человеческих душ, а равно и об их отчуждении, о том, что «все-таки есть нечто предопределяющее» и проч. и проч. Хуго вел себя на пятерку с плюсом, глубокомысленно поддакивал и весь был — внимание.
Ему все время казалось, что Риткина болтовня имеет какое-то отношение к Эрику, но он подумал, что лучше это имя не упоминать. Тише едешь, дальше будешь.
А потом, уже лежа в кровати и напрасно пытаясь заснуть, он перебрал в памяти все обстоятельства этого идиотского вечера, и ему захотелось исколошматить ее — заносчивую зануду, в которую он когда-то был по-мальчишески влюблен, из-за которой ходил, как неприкаянный, и мечтал увидеть ее во сне. Кретин! Но когда он подумал, что девка до потери сознания втюрилась в Эрика, ему стало больно. А почему — один черт знает.
Но чувства чувствами, а вот организация-то, похоже, живет и здравствует. Это он сразу почувствовал и решил действовать соответственно.
Рита так никогда и не узнала о своей роли в том, что последовало за ее сближением с Хуго.
На запад и на восток
В тот день, а какой именно это был день, Ренька теперь ни за что бы не сумела вычислить, слишком уж все смешалось, запуталось, концов не соберешь, так вот, в тот день Валя не явилась на работу. Случай был редкий, но если бы не напряжение последних недель, Ренька подумала бы: мало ли чего, может, разболелись зубы, может, случайно дрова подвернулись на зиму, не упускать же случай… Но теперь, когда нервы у них у всех звенели, как натянутые струны, Валькино отсутствие не давало ей покоя.
Но сначала она все-таки зашла домой. Ни Доната, ни Ольги не было. Судя по всему, они даже не заходили, и у Реньки екнуло сердце…
Она наскоро перекусила, потом поерзала на стуле, стараясь думать о чем-нибудь постороннем, но, поскольку из этого ничего не вышло, сорвалась вдруг, как укушенная, с места и решила бежать в гараж, авось Димка еще там, он же иногда допоздна задерживается.
Но надо же! Она еще дверь запереть не успела — на лестничную площадку выглянула Магда.
— Послушай-ка, ты знаешь, что творится?
И, схватив Реньку повыше локтя, затащила к себе.
— Садись, — Магда чуть ли не силой шлепнула ее на стул. — Жрать хочешь?
Ренька помотала головой, потом спросила с явной нетерпеливостью:
— В чем дело-то?
— Красные уже под Ригой. Сегодня их в Балдоне видели. Приехало несколько танков, постояли, попросили показать им дорогу к городу… Может, они уже в Задвинье?
— Брехня, наверное. А если и так, то тебе-то что? — раздраженно сказала Ренька.
— Как это что? — вскинулась Магда; вскинулась и тут же увяла. Плюхнулась на табуретку, почти запричитала: — Да меня же… к стенке… Весь дом знает, что я с немцами спала. Донесут ведь, сволочи. Они же от зависти лопались: колбасу жрет, масло жрет, ни забот, ни хлопот, знай себе — патефон заводи…
Странное чувство овладело Ренькой: с одной стороны, действительно — шлюха, подстилка фашистская, но с другой… Ведь не вредная же, помогала, даже как-то по-своему оберегала Реньку от всякой грязи, заботилась, подкармливала… Так что же, плевать в нее теперь, так, мол, тебе и надо… И Ренька сказала:
— Да успокойся ты! Разнюнилась! Тоже мне — главный военный преступник. Расстреливать ее станут!
Поднялась, похлопала Магду по мясистому плечу. Не очень-то человечно было бросать ее безо всякого утешения, ведь не враг же, а просто дура, но не до дур было Реньке.
— Поговорим еще, Магда, не реви. А мне по делу надо. Ждут.
Магда покорно кивнула и стала сморкаться в огромный мужской платок. Горько ей было — никому до нее уже дела нет.
Димки в гараже не оказалось.
«Это ж надо, как рано смеркается», — сказала себе Ренька и с легкой грустью подумала, что лето проходит, скоро пожухнут листья, станут валяться на тротуарах коричневые каштаны, выскочившие из расколовшейся кожуры; придется таскать из подвала дрова, потому что в квартире станет сыро и неуютно, придется вставать, когда за окном еще темень, умываться ледяной водой, растапливать плиту, бежать на лестницу в холодный туалет…
— Барышня!
Не окликни ее этот сгорбленный человек, она бы прошла не поздоровавшись, хотя здоровалась с ним давно, потому что жил он в одном доме с Валькой и сто лет уже работал почтальоном.
— Ой, — сказала Ренька, — здравствуйте!
Он не замедлил шага, не взглянул на нее и, словно в пространство, сказал:
— Не ходите туда. Там полиция.
Так вот. Все так перепуталось, что когда они втроем оказались на взморье, и как воры ночные проникли в дачу Димкиного дядьки, то в голове у Реньки только страшно гудела и звенела пустота. Да ноги точно свинцом налились.
А Димка и Эрик все говорили и говорили нервным свистящим шепотом, из которого доходили до Ренькиного сознания только отрывочные слова, уже не будоражившие, а раздражавшие своей утомительностью и ненужностью, и от слов этих в ней что-то мелко-мелко дрожало.
Она демонстративно подошла к кровати, прикорнула, попыталась заснуть, но в ушах как бы застыл тот голос: полиция там… полиция…
Вот и пришел их час. Все, что было отдаленно страшным — в мыслях и в мыслях же отвергалось — надвинулось теперь, как кошмар, и ничего героического уже не приходило на ум, а было до безобразия страшно и хотелось кричать: Валька, Валька, Валюша!.. Ведь бьют же тебя сейчас, мучают…
Эрик никогда морально не готовился к провалу. Знал, что рано или поздно такое может случиться, но не делал из этого проблемы, которая только издергивает нервы и ускоряет провал. Если история с Эглайсом и научила его чему-то, так это обузданию чувств. И то раннее утро страшной зимы сорок первого что-то заморозило в нем навсегда. А может, мороз проник в него раньше, намного раньше…
Утро началось так.
Как и было у них условлено, раз в неделю, за час до начала занятий приходил он к каналу — в трех кварталах от дома Эглайса — и возле железного мостика спускался к берегу. Минут через пять-десять по мосту проходил Эглайс, насвистывал. Если из «Риголетто», Эрик отправлялся в гимназию, если марш из «Аиды», он шел вслед за Эглайсом, туда, где можно было поговорить без помех. Разговоры, впрочем, ограничивались двумя-тремя фразами: пойдешь туда-то и скажешь то-то…
Так длилось три месяца. Октябрь, ноябрь и декабрь. Но вот Эглайс не появился…
По уговору Эрик должен был, ничего не доискиваясь, уйти и явиться только в следующий четверг. Если Эглайс не явится и тогда — конец, больше сюда не приходить никогда. Разве что придет к нему кто-нибудь и спросит: у вас не продается картина Пурвита?
Так вот, в тот четверг, не дождавшись Эглайса, Эрик не то, чтобы нарушил правило, а просто немножко схитрил. Если слово «схитрил» применимо было к его тогдашнему состоянию.
«Хитрость» заключалась в том, что в гимназию он пошел не напрямик, а сделал некоторый крюк, дабы пройти мимо дома, где жил Эглайс.
Темно еще было, восьми утра не стукнуло, и в этом чиновничьем районе прохожих почти не встречалось. Только дворник фанерной лопатой скреб снег и с натугой забрасывал его в жестяную лохань, привязанную на детские санки.
Над подъездом горела синяя лампочка, и снег, в пределах ее досягаемости, тоже казался синим, хотя возле санок был он каким-то черным, что ли.
Наверное, Эрик так бы ничего и не узнал, если б не вышел из парадного наспех и несуразно одетый, трясущийся пожилой жилец, засыпавший дворника хаотическими вопросами. Дворник их выслушал все, не перебивая, потом сказал:
— Да нет, его там, в квартире ухлопали, а это жена его распахнула окно и головою вниз. Мозги, натурально, всмятку. Кровь? Да, наверно, и кровь. Кто тут во тьме разберет…
Все это было давно, и все это Эрик перечувствовал, пережил, передумал и поэтому нового провала не ощущал так остро, как Ренька.
А Реньку они еще за квартал узнали. Хотя — ведь было темно как же могли узнать? Но Эрик помнит — как только свернули за угол, Димка сказал:
— Едрена-матрена! Ренька маячит. Собственной персоной.
И спрыгнув с велосипедов, они убедились — Ренька.
Удивительно кстати завыли сирены. Если до этого кто-то и был на улице, то теперь наверняка не осталось уже никого.
Ренька тряслась, как в лихорадке, а факты выяснились такие: у Вали полиция, Донат и Оля не вернулись с передачи.
Итак, кто, кроме них, оказывался под ударом? Димка сказал, не задумываясь:
— Ты дуй к Ритке, мы с Ренькой к Роберту. Встретимся возле музея.
Это было логично. Но Димка не знал про Жанну. Про Жанну знали только Эрик и Донат.
Дверь открыла Элина. Слава богу, Димку она уже знала на вид и поэтому только шикнула:
— Не грохочи!
Увидев Димку на пороге комнаты, Роберт как-то упруго выбросил себя из огромного кресла и — то ли не разглядев выражение Димкиной физии, то ли заведомо оное выражение игнорируя, — поздоровался в собственном стиле:
— «Мысль» читал? Так как же? Убил он потому, что был сумасшедшим или стал сумасшедшим потому, что убил? — И посмотрел на Димку победоносно.
Походил по комнате. Стал более снисходительным.
— Ваш Леонид Андреев все-таки того… не Федор Михайлович. Тот бы такой оплошности не допустил.
— Какой еще, съел бы тебя черт, оплошности? — терпеливо, как Джек-потрошитель, спросил Димка.