енно ретировались.
Непринятый дар, к которому, однако, прикоснулся царственный палец, забрал к себе местный архиепископ Макарий. Желая осчастливить старых знакомых, он при какой-то оказии переслал ее в Ивановский монастырь, игуменье Дружининой. Там и хранилась шкатулка в почете под именем царской, хотя ее вернее было бы называть каторжной.
Все это подтверждалось заметками в местных газетах и рассказами старожилов, и основания не верить рассказу Мироновой не было.
Но куда девалось содержимое шкатулки, виденное Липиной и другими? Неужели там игуменья всегда хранила лишь бисер?
Миронова непритворно всплакнула, видя, что ей не верят, а оправдаться нечем. В стремлении доказать свою искренность она даже решилась поведать о всех деталях своего участия в операции по укрытию монастырских ценностей, хотя об этом ее уже не спрашивали: ценности-то эти были давно найдены.
Однако Михеев терпеливо выслушал, а Саидов старательно записал ее рассказ.
«В 1919 году, во время отступления белых, кажется в августе, меня и монашку-канцеляристку Серафиму Короткову вызвала к себе игуменья Дружинина. И сказала: «Надо спрятать ценное монастырское добро, чтобы уберечь его от Чека, когда придут красные. Я для этого нашла укромное местечко».
По ее указанию мы с Серафимой, втайне от других, перетащили ночью из покоев игуменьи в старую монастырскую церковь несколько каких-то коробок и кожаный мешок. В церкви имелась заброшенная лестница, о которой никто не знал. По ней мы и забрались в какое-то темное помещение. Там игуменья показала нам потайное место, обнаружить которое было очень трудно. Туда мы сложили все, что принесли, забросали старой рухлядью, замуровали вход и разрушили лестницу, будто ее и не было.
Кожаный мешок, который мне досталось нести, оказался очень тяжелым, пуда два с чем-нибудь, хотя и невелик по размерам. Что в нем находилось, я не знаю. Помню только, что игуменья сказала: «Вся ценность здесь, в этом мешке» - и велела дать клятву, что мы никогда и никому, ни под каким видом, даже под страхом смерти, не выдадим тайну.
Больше я этого мешка не видела, но слыхала, что через некоторое время его перепрятали на новое место. Будто бы его зарыли, в монастырском саду, в цветнике, под клумбой, что к стене на выход. Если заходить задними воротами, то на правой стороне, недалеко от садовой решетки.
Как я узнала, игуменья применила хитрый порядок: одни только рыли или готовили тайник, другие - только прятали в него, а третьи - или, может, даже четвертые- перепрятывали. Это для того, чтобы запутать следы, если кто выдаст тайну.
И все же после смерти игуменьи, узнав от кого-то о спрятанных монастырских ценностях и серебряной утвари весом до восьми пудов, чекисты все это нашли и увезли. Искали тогда в саду, в малиннике, изрыли весь сад -копали канавы в разных направлениях. В те дни Серафима сказала мне: «Знаешь, ведь если бы они прокопали канаву на пол-аршина дальше, то нашли бы мешок, что мы с тобой прятали в церкви, а потом я перепрятывала. В нем и шкатулка царская была». Но когда мы с ней пошли смотреть это место, оказалось, что мешка уже там не было, его опять перепрятали, видимо, тогда же, еще при игуменье».
Увы, все это было интересно, но бесполезно. В последние дни Саидов с помощниками несколько раз побывали в монастыре и облазили все его закоулки. Нашлось немало старых тайников, но все они были пусты.
- Не могла ли игуменья передать что-нибудь на сохранение отцу Алексею? Они, как вы говорите, знакомы были,- спросил Михеев Миронову на прощанье.
- Могла. Вполне могла. Если небольшое что. Только…- замялась Миронова.
- Что - только?
- Только едва ли передала. Ненадежный человек был отец Алексей. Бражник, картежник, жадный до чужого. Ему вон государь золотую шпагу наследника доверил на сохранение, а он, говорят, присвоил, не отдал слугам, когда пришли за нею. Слыхано ли дело - царя обокрасть! - горестно качала головой Миронова.
- Уж если бога можно на семьсот рублей нагреть, то чего же с царем церемониться? - не удержался от язвительной реплики Саидов.
Утром, собираясь к отъезду в своей уютной комнатке, к которой успел привыкнуть за это время, Михеев по инерции все еще продолжал обдумывать: все ли он сделал, что мог, так ли сделал? Насколько распутался тугой тобольский узелок?
Начальство, посылая его, дало понять, что оно и само сознает малую вероятность успеха, но его, Михеева, задача - доказать эту маловероятность, чтобы больше не возвращаться к вопросу и с чистой совестью сдать письмо-сигнал в архив. Или же, наоборот, представить доказательства перспективности дела.
Что же он, Михеев, скажет там, в Свердловске?
Доказать маловероятность, а по сути дела, невозможность успеха нетрудно. Но с чистой ли совестью он будет доказывать это? Ведь еще не все ниточки прощупаны, узелок не распутан. Существуют непреложные три шанса успеха. И вторая, совсем почти еще не прощупанная версия. Нет, о невозможности он говорить не будет…
А о чем будет? О перспективности? Три шанса из ста на перспективность. Большего же он, к сожалению, представить ничего не может.
Так как же быть?.. А пусть вот так и будет - он скажет все так, как есть, отказавшись от мысли подбирать доказательства под какой-то заранее намеченный вывод. Маловероятность? Да. Но не невозможность. Перспективность? Гм… Как сказать… Но не полное отсутствие перспективы. Так он и скажет.
- Так и скажем! - произнес он вслух, бросив в чемодан платяную щетку и оглядывая комнату-не осталось ли чего своего.
- Ты мне? - окликнула его из кухни Анисья Тихоновна. Сквозь приоткрытую дверь оттуда доносился аппетитный запах отдыхающих после печи рыбных пирогов. Заботливая хозяйка готовила Михееву дорожные постряпушки.
- Это я сам с собой, Анисья Тихоновна,- весело откликнулся Михеев.
- Приятно, значит, поговорить с умным человеком?
- Вот именно,- согласился, улыбнувшись, Михеев.
Он скинул гимнастерку и взял стаканчик бритвенного прибора, собираясь пойти за горячей водой, но у дверей остановился - хлопнула входная дверь, и со двора в кухню вошел кто-то посторонний.
- Доброго здоровья! - приветствовал хозяйку женский голос.
«Ну, раз женщина, значит, надолго», - подумал Михеев и, отойдя от двери, занялся принесенной утром газетой. Однако сосредоточиться не удалось: разговор
сквозь неплотно прикрытую дверь был довольно хорошо слышен.
- Нет, милая моя, не могу, не проси,- убеждала гостью Анисья Тихоновна.- Я бы ничего, да сын не велел. Дом, говорит, казенный, неудобно это - брать нам что-нибудь на сохранение.
- А ты уважь. Сын-то не узнает. Зачем ему знать…- негромко настаивала просительница.- Я в долгу не останусь.
Приглушенный голос ее показался Михееву знакомым, но гостья, по-видимому, сидела спиной к его комнате, и ее речь он разбирал с трудом.
- Да, господи, не надо нам ничего, что ты! А от Андрея своего я отродясь не таилась. Да и зачем это? Мало в Тобольске голбцев, что ли? Через весь город два мешка к нам повезешь, неуж ближе нет?
- Есть-то есть, да ведь здесь знакомее. Сколько лет жила, привыкла,- не сдавалась гостья.
Анисья Тихоновна дипломатично молчала, давая понять, что решения не изменит.
- Что, приехал сын-то? - спросила после выжидательной паузы гостья, указывая, очевидно, на комнату Михеева.
- Нет еще, на неделе жду. Гость там, Андрея знакомый.
«Умно конспиративничает Анисья Тихоновна, молодец!- отметил про себя с улыбкой Михеев.- Сыну следует, научилась».
- Ну, нельзя так нельзя,- заявила гостья, скрипнув стулом.- А согласишься, очень благодарная тебе буду, что уважила.
- Не обессудь,- вздохнула хозяйка.
Услышав стук захлопнутой двери, Михеев вышел в кухню.
- Что это за гостья у вас была?
- Знакомая одна. Картошку на семена купила, просится в голбец к нам. Раньше она когда-то здесь жила и привыкла, говорит, к старому месту. Я бы и пустила, да Андрей не велит. Ну, собрался? Пирожок-то уж остыл, дай уложу тебе.
- Спасибо, Анисья Тихоновна. Напрасно вы это, пропитаюсь как-нибудь.
- Вот то-то и оно, что как-нибудь. Наживешь язву в желудке от пристанской да вокзальной снеди. Знаю я вашу жизнь перелетную. Мой-то тоже все в разъездах. Приедет - худущий, в чем душа держится…
Вечером Михеев, тепло попрощавшись с доброй хозяйкой, выехал на пристань.
Найдя на пароходе свою каюту, опустил створку окна, чтобы выветрить запах карболки после недавней дезинфекции, и постелил постель, надеясь сразу же уснуть. Но быстро-не удалось. И долго ворочался, возвращаясь памятью то к одному, то к другому из впечатлений последних дней.
Как из якорного клюза, поползла длинная цепочка бессвязных мыслей-видений. Обелиск Ермака на крутом берегу… Николай Романов, разгуливающий по саду губернаторского дома… Бульвар против Управления, теперь уже, наверное, вовсю вскипевший зеленью.., Анисья Тихоновна, заботливо укладывающая в его чемодан свои постряпушки…
Последнее, на чем остановилась цепочка, был голос женщины, услышанный утром за стеной, на кухне у Анисьи Тихоновны. «Где все-таки я его слыхал раньше?»- больше из любопытства, чем из нужды, вспоминал он. И наконец обрадованно вспомнил: это же голос Марфы Мезенцевой, как он не узнал его сразу! И, вспомнив, тут же заснул.
ШПАГА НАСЛЕДНИКА
Патраков внимательно выслушал подробный доклад Михеева. Но когда тот заговорил о возвращении в Тобольск, молча достал из папки бумагу и подал ему. Из Омска сообщали, что во Владивостоке на черном рынке был задержан спекулянт-валютчик с золотом и бриллиантами. При допросе показал, что кольцо с бриллиантом он купил в Тюмени у преподавателя каких-то курсов Владимирова. Александр Владимиров, уроженец Тобольска, сын священника, отрицал это и на очной ставке со спекулянтом заявил, что видит его в первый раз, поэтому был отпущен, так как спекулянт признал, что мог и ошибиться.
- Так что же теперь? - все еще глядя в бумагу, спросил Михеев.- Версию с монастырем оставить совсем ради этой - новой?