- Это предположения ваши или у вас есть какие-то данные?
- Чего изволите? - переспросил Каменщиков, пожалуй, больше для того, чтобы выиграть время.- Документов на это не имею, дело, сами понимаете, потайное, тут не только что документов, свидетелей лишних старались избегать. Могу доложить, однако, что у графинюшки царские вещицы бывали, это уж точно. И не их ли она в зашитых мешочках через приживалку свою, Викторину Владимировну, прятала где-то? Где и как-не знаю, а только Викторина эта самая потом очень сокрушалась, что мешочки будто бы пропали. Врала, я думаю, для отвода глаз.
- Для чего бы это?
- Как для чего? Ворочалась ведь она потом в Тобольск-то. И что-то вскорости опять уехала. Тут и сомневаться нечего: выкопала она эти мешочки и подалась куда глаза глядят. С таким добром везде рай. По заграницам порхает где-нибудь, божий одуванчик…
В тот же день Михеев передал Никодимовой слова Каменщикова. «Женщина строгих правил» была безмерно возмущена. Надменно закинув голову, она с видом глубоко оскорбленной невинности отвергла навет.
- Этот человек,- брезгливо сипела она,- нагло лжет. Ни я, ни Аnastasiе никогда ничего чужого не брали. Не могли взять. Я бы скорее покончила с собой, чем пошла на это. На сохранение? Но мы и своего-то не смогли сохранить. Те мешочки, о которых он говорит… Да, они были. Это наши драгоценности, дамские украшения. Мои - скромные, конечно, и графинины - довольно ценные. Там был такой солитэр!.. И они пропали. У нечестных людей.
- Так вы их не прятали, а передали на сохранение?
- Вот именно,- удовлетворенно кивала головой Никодимова.- А за границу, как видите, я не уехала. Хотя и могла, меня ведь звал с собой кузен графини. Но я решила умереть еп ра!пе, на родине. А этот господин…- снова нахохлилась она,- Каменщиков, кажется… Он должен был бы рассказать о другом. О фермуаре Александры Федоровны.
- То есть об ожерелье?
- Ну да. Я его знавала, этот фермуар. Императрица короновалась в нем. В «Journal de Paris» писали, что ювелир получил за него тысяч двести, если мне не изменяет память.
- А при чем тут Каменщиков?
- При том,- вытянув указательный палец, многозначительно произнесла Никодимова,- при том, что фермуар видели в Тобольске на груди у жены этого… писаря.
- Вы сами видели?
- Я не имела… э-э… счастья знать госпожу писаршу. Но - говорили люди. Скажем, та же Евлалия Ильинична.
- Фамилия?
- Простите, не помню. Бойкая такая дама. И -нюхает табак.
В тот же день Михеев «заказал» Саидову эту новую свидетельницу. Нюхательницу табака найти оказалось нетрудно: в городе ее знали. Через три дня она уже сидела в кабинете Михеева.
Жеманная старушка в черной кружевной мантилье, обильно испускающей запах нафталина, охотно поделилась воспоминаниями о супруге бывшего царского писца. Морща неопрятный красненький носик и округляя от возбуждения глаза, она в подробностях нарисовала картину, когда увидела обычно скромно одетую Наталью Ивановну при столь шикарном украшении.
- Зашла это я к Наталье Ивановне, а ее дома нет. Говорят, скоро будет. Посидела я, дождалась. И вправду скоро вернулась. У матушки-попадьи на именинах была с Александром Петровичем. А жили они на одном дворе, вот и пришли неодетые, только что у Натальи Ивановны полушалок на плечах. Вернулась она, значит, шаль перед зеркалом в прихожей скинула и за шею схватилась. Да так испуганно. И на меня посматривает. Платьишко на ней, скажем прямо, с претензией, но не ейное, перешитое из царских обносков. Зато на шее-то… Жемчуга! Да какие -любой царице впору. На ней, на царице-то, и видели этот жемчуг в святую обедню как-то. Вот, значит, прикрыла Наталья Ивановна жемчуга рукой, думает - не замечу. А я ей ласковенько: «С приобретеньицем, моя дорогая… Где же вы это, душечка, такое сокровище достали?» А она поскорее, бочком мимо меня - в будуар, в спальню то есть. Переоделась, жемчуга сняла и вернулась. «Это,- говорит,- бабушки моей наследство. Недавно прислали. Померла бабушка». А мы и не слыхивали о таком ее горе, поведала бы нам непременно. Сказала она это и на мужа испуганно поглядывает. А тот хмурится. И меня выпроваживает-иди, говорит, Евлалия Ильинична, спать пора. Куда потом ожерелье девалось, не знаю. Никто его больше не видывал.
Дело как будто вступало в решающую фазу - нашлось одно из самых главных звеньев его. Ожерелье вынес Каменщиков. И он - здесь. Но Михеев не спешил ликовать, горький опыт поисков шпаги научил его сдержаннее оценивать первые обнадеживающие факты. Было - еще не значит, что есть сейчас.
Почти так оно и вышло.
Каменщиков от очной ставки с любительницей нюхать табак отказался, заявив, что он и сам согласен признать: да, ожерелье было в его руках.
- Где оно? - допытывался Михеев, сознавая, что на правдивый ответ надежды мало.
- Тут, изволите видеть, такая история была…- плел свою канцелярско-лакейскую словесную вязь Каменщиков.- Прощения прошу, что утаил, согласно испугу по неопытности… Ожерелье это мне надела на шею Ольга Николаевна, великая княжна. Позвала меня в комнату, пальчики к губам приложила, велела молчать. Потом достала из-за жакета ожерелье это, надела мне на шею, перекрестила и на ухо прошептала, чтоб вынес и сохранил до завтра. Сегодня-де они ждут обыска. А завтра скажут, как поступать дальше. Сами понимаете - служба, сопротивления оказать не мог. Принес домой, снял с себя сей жемчужный ошейник и в шкатулку к жене положил. А вечером, как на грех, у отца Алексея, квартирохозяина моего, день ангела. Алексеи весенние - марта семнадцатого, так, кажется. Были приглашены и мы с супругой. Я-то пришел пораньше, а Наталья Ивановна позднее - сына спать укладывала. Когда она появилась, я чуть сознания не лишился, увидевши на плебейской ее шее царское ожерелье. Вытолкал дуру в переднюю, понужнул по шее и увел домой, благо только через двор перейти. А дома новая оказия - сидит эта носатая пигалица и табачок понюхивает. Еле выпроводил. Вот какая история приключилась.
- Без конца пока история-то. Что стало с ожерельем потом?
- На другой день у меня его уже не было. Днем Ольга Николаевна шепнула, чтобы я отнес ожерелье бывшим горничным ихним, Гусевой или Романовой, они на частной квартире жили. Так я и сделал, как сказано.
Михеев положил перо и, помолчав, спросил просто, как в дружеском разговоре:
- Как вы думаете, Александр Петрович, держали бы нас здесь, если бы мы верили каждому слову из тех, что нам говорят такие, как вы?
- Не смею загадывать,- уклончиво ответил Каменщиков.- Однако прошу верить. Чистую правду сказал.
- А как нам проверить - правда это или нет?
- Хотел бы подсказать, да не возьму на себя смелости. Не умудрен в делах таких.
- А вы осмельтесь, это ничего.
Каменщиков задумался, поглаживая усы.
- Кабы кто из них жив был, Гусева эта или Романова, надо быть, подтвердили бы слова мои.
- А если живы, да не захотят подтвердить?
- Тогда уж не знаю как.
- Подумайте. От этого многое зависит. Верить вам на слово я не могу, сегодня вы опять подтвердили это. Подумайте и о том, что вы знаете еще о романовских ценностях. Что выносили и прятали вы сами или что прятали другие. Чем скорее расскажете все это, тем скорее поедете домой. Договорились?
- Вспоминать мне больше нечего. А вообще, как прикажете,- сухо ответил Каменщиков, явно недовольный исходом разговора.
Обыск в доме Каменщикова на окраине Тюмени ничего существенного не принес. Разнокалиберная посуда - тарелки и чашки из дворцовых сервизов, дюжины две ложечек- десертных и чайных, с вензелями и гербами. Не брезговал в свое время царский писец и мелочью - пепельницами, солонками, то есть тем, что входило в карман. Ни ожерелья, ни шпаги, ничего другого, действительно ценного, не оказалось.
«Прячет? Сумел продать? Или действительно передал все, что выносил, по назначению? - гадал Михеев, перечитывая протокол обыска.- Могло быть и то, и другое, и третье. А могло и так: часть продал, часть прячет, часть - передал».
Неожиданным шансом в пользу Каменщикова было признание Гусевой. Да, она получила от него сверток, не зная, что в нем, для передачи… полковнику Кобылинскому. И, как утверждает, передала. Сошлось и время - март восемнадцатого года.
Предстояло еще допросить Предано, бывшую прислугу Гендриковой.
Паулина Касперовна Преданс, несмотря на то, что всю свою 56-летнюю жизнь прожила в России (Рига, ее родина, в то время входила в состав Российской империи), так и не сумела овладеть русской речью.
Она говорила как человек, первый месяц живущий в чужой стране,- с трудом подбирая (и все-таки перевирая) слова, неправильно строя фразу, неимоверно коверкая произношение. Вместо «пыль» она говорила «пил», вместо «рыба» - «рипа», «люблю» - «лублу». Свой родной язык она, кажется, давно и полностью забыла, а хорошо помнила лишь немецкий, на котором ей приходилось разговаривать в доме высокопоставленной придворной дамы, где она долго служила прислугой. В остальном же она достаточно основательно освоила русские манеры, обычаи, нравы и утирала губы кончиком платка точь-в-точь, как это делают подмосковные бабы.
Высокая и тощая, коротко стриженная, с тоненьким и длинным, как хоботок, носиком на подернутом оспенной рябью лице, Паулина Касперовна и обликом своим являла какую-то странную смесь русского и иноземного.
Закинув ногу на ногу и завинтив их в какой-то немыслимый узел, она попросила разрешения закурить, ловко выбила папиросу из надорванной пачки «Пушки» и глубоко, по-мужски затянулась, выжидательно глядя на Михеева, листавшего папку с ее документами.
Там можно было узнать кое-что о ее жизни.
Не молода - 56 лет. Родилась в Риге. Отец - техник. Училась в гимназии, но, кончив 4 класса, после смерти отца поступила в ремесленную школу. Уже взрослой, двадцати с чем-то лет, нашла более выгодным устроиться горничной в богатый дом. Вместе с хозяйкой ездила за границу, на фешенебельные курорты, обрела респектабельность великосветской прислуги. И не удивительно, что перед войной, в 1914 году, знакомая графиня рекомендовала ее на службу в царский дворец, на ту же роль горничной, в которой она достигла таких успехов. Однако во дворце служба длилась недолго: через т