, отвозили на дальние заимки подводы с серебряными паникадилами и подсвечниками, обозы с продуктами. Кое-что сваливали прямо в реку: не нам, так и не вам, нехристи! Доходило дело и до прямого сопротивления: кто-то бросил ключи от кладовых в колодец-идите, ломайте пудовые замки да двери железные; кто-то телом своим закрыл вход в соборный придел, раскинув руки поперек двери и вопя: «Не пущу, иродово семя!» Но не помогло, многие тайники были найдены. Поделили найденное вроде по-божески: это вам положено, на это не посягаем, а это вот придется взять - истощенным ребятишкам Поволжья хоть кусок хлеба за это достанется в их костлявые ручонки, может, и удастся спасти от жуткой голодной смерти.
В те суетные и тревожные дни Марфе неожиданно принесли недобрую весть из дома - мать при смерти и желает перед кончиной увидеть ее. Испросив у игуменьи благословения, Мезенцева, наскоро собравшись, тронулась в путь. Игуменья на прощанье наспех перекрестила ее и, думая о чем-то своем, сказала: «Долго-то не задерживайся. Сама видишь, что деется. Нужна будешь - вызову».
Едва успела Мезенцева похоронить мать, не сумела еще и первые поминки справить, как из монастыря примчался посланец: матушка-де немедля требует к себе, только - в тайности, приехать чтоб ночью или под утро.
Марфа не мешкая собралась и с тем же посыльным выехала. Не доехав до монастыря, отпустила возницу, дождалась за ближним озером ночи и неслышной тенью проскользнула в покои игуменьи.
Матушка не спала. Без чепца, в неопрятном бурнусе поверх мятой фланелевой сорочки, шумно дыша, она сидела в кресле с евангелием в руках. В жарко натопленной келье тревожно перемигивались огоньки лампад. Пахло каким-то лекарством.
- Прибыла. Ладно,-просипела игуменья, перекрестив Марфу и сунув ей руку для поцелуя.- Садись, в ногах правды нет.
Марфа села, сдерживая взволнованное дыхание.
- Слушаю, матушка.
- Внимай. Все запоминай. А как сделаешь - все забудь. Ясно тебе? -сверлила ее глазами игуменья, подавшись вперед и вцепившись в поручни кресла.- Подойди к киоту. Видишь образ Параскевы-Пятницы? Вынь его,- приказывала она отрывисто.
Отогнув крепящие уголки, Марфа вынула из пазов киота икону. В открывшемся ящике на полке стояла шкатулка.
- Видишь? Давай ее сюда,- продолжала распоряжаться игуменья.
Марфа бережно поставила шкатулку на стол. Вложила икону на место и встала в ожидании дальнейших указаний. Игуменья, торжественно перекрестившись, медленно приподняла крышку шкатулки. Марфа закрыла глаза - так неожиданен и нестерпим был волшебный сноп переливчатых искр, брызнувший оттуда.
- Тайна сия велика есть,- слышала она, не открывая глаз, сиплый голос игуменьи.- Помнишь, клятву давала? Настала пора тебе свое назначение выполнить… Да ты спишь, что ли? - окрикнула она Марфу.
- Слушаю, матушка,- открыла глаза Мезенцева.
- Вещи эти завернешь в вату и в плат освященный. Потом зашей в клеенку, а поверх - в парусину просмоленную. Шкатулку пустую на место поставь. Внутрь вы-сыпь вот это.- И она ткнула скрюченным пальцем в коробку, стоящую на подоконнике.-Там бисер. Ну, давай с богом.
Трясущимися руками Марфа стала доставать пригоршнями содержимое шкатулки и выкладывать на стол, стараясь смотреть в сторону, а иногда и вовсе невольно закрывая глаза.
А игуменья, навалившись тучной грудью на стол, горящими от возбуждения глазами разглядывала мерцающие в тусклом свете лампад драгоценности. Дряблые отечные щеки ее горели лихорадочной синевой.
- Эка брошка-то богатая! Изумруд-от так и горит, так и горит огнем неземным среди искорок бриллиантовых… Подвески-то сколь баски! На портретах ее, матушки-царицы, видала… Да бережней ты, дура! - прикрикнула она на Мезенцеву, когда та выронила что-то из трясущихся рук на пол.
- Ожерелье бриллиантовое с камнем аметистом. Богатство-то какое! Сотни тыщ, поди, стоит…- продолжала игуменья, положив свои крупные руки на стол, почти касаясь ими сокровищ и царапая когтями скатерть.- Аметист - архиерейский камень. У архиереев в митре первое дело аметист. И на посохе тоже. Сыздавна так идет. Слыхала, что и у католических владык та ко же. Кардиналу новому папа римский допрежь всего колыю с аметистом дарил - с назначением тебя, дескать. Ране-то, в старые времена, говорят, цена ему была такая же, как алмазу… А еще будто, кто к винному зелью пристрастен, камень этот жаловали. Поверье такое есть -аметист от пьянства спасает, пары винные в себя вбирает. Отсюда и прозвание ему греки дали - непьяный камень. Может, поэтому носили его епископы, грешно им питъ-то. Погоди-ка…- оборвала себя игуменья.- Еще одно присовокупить сюда надо.
Она с натугой поднялась с кресла и, опираясь на встречные предметы, добралась до аналоя, стоящего перед киотом. Откинув покрывало, приподняла наклонную крышку его, достала из потайного ящика кожаный мешок и высыпала из него на стол груду золотых и серебряных, усыпанных драгоценными камнями вещей.
- Гермогеново да Варнавино добро, епископов наших тобольских,- хрипела игуменья, перебирая вещи.- Наперсный крест с жемчугами да изумрудами. Еще - с аквамаринами. С александритом, что ночью, при лампаде, красным огнем сияет, а днем - зеленый. Любили владыки камешки баские… Панагия с рубинами на золотой цепи - патриаршья награда. Еще панагия, эта с жемчугом. Перламутровая, с бриллиантами… Кажись, к коронованию Варнаве даденная. А это вот мой крест, игуменский, купчиха Лыкова при доброхотном вкладе своем в монастырь преподнесла. Мужа со свету сжила, угару в комнату его ночью напустила, вот и замаливала грех-то. Зато сама хозяйкой стала, приказчика, с коим давно путалась, в мужья взяла… Завертывай все вместе- и царское, и наше. Полежат вместе, не подерутся,- осклабилась она.
Непослушными, словно одеревеневшими руками Марфа, подчиняясь подсказам игуменьи, завертывала вещи. Все эти сверкающие броши, подвески, кольца, часы при прикосновении к ним словно жгли руки, и она не раз испуганно отдергивала их, зажмуривалась.
А игуменья сипло, зловещим шепотом продолжала свои наставления:
- Куда спрятать - сама решай. На меня теперь не рассчитывай. За мной послезавтра придут. Селафаила, дура, прости меня господи, потиры золотые куда-то спрятала, а куда - забыла. Чека с меня требует, а я бы и отдала, да где возьму. Обыском всеобщим грозят. В монастыре пока сей сверток прятать нельзя. Поедешь снова в деревню и увезешь с собой. Пуще глаза храни, ни на шаг не отходи. С ним, добром-то, и спи. А как заслышишь, что успокоилось у нас тут, вези обратно. А лучше бы…- приостановилась она, задумавшись.- Обитель все одно в покое не оставят. Надо другое место искать. И думаю я вот что. Обратись-ка ты от моего и от своего имени… тебя-то уж он уважит,- криво усмехнулась она,- к Василию Михайловичу, к Томилову. Мужик он верный - честный, твердый, богобоязненный, в новую власть не верит, старой ждет не дождется. Дом у него свой, с виду не броский, а добрый, надежный. Сам Василий-то не из крупных воротил, да и притих вовремя, на него с обысками да конфискациями не пойдут, не та птица. Серой пичугой сокол прикинулся. Ему в самую пору такую святыню хранить… А впрочем, как знаешь - вся надежда теперь на тебя и ни на кого более. Помни: об этом знаем только мы с тобой, что передаю я тебе все это. Ни одна душа не знает. Ни из наших, ни из мирских. Новую клятву не беру с тебя, и той хватит.
- Ой хватит! И после смерти, наверное, помнить буду,- простонала Марфа.
Когда все было кончено, сверток был плотно упакован, в окно проглянул жидкий рассвет, в приемной, через комнату, завозились келейницы. В корпусе напротив замигали огни - монахини подымались к заутрене.
- Пора…- забеспокоилась игуменья, прислушиваясь к звукам просыпающейся обители.- Накинь платок так, чтобы никто не узнал тебя, если и встретит. А лучше - никому на глаза не показывайся. Иди через сад к задней калитке. Вот ключ. А там в леске подожди, я подводу пошлю.
Час спустя Марфа ехала по прибитой ночным дождичком дороге, дрожащими руками прижимая к себе мешок с тяжелым узелком на дне его.
Вот когда начались они, подлинные мучения. Когда иной раз и жизни не рад, нося ежечасно, ежеминутно знобкую тревогу за судьбу доверенной святыни, за клятву страшную, за ответственность перед богом и перед тем, кто придет потом и потребует…
Вернувшись спустя чуть не месяц из своего села, Марфа в Тобольске Томилова не нашла: уехал под Обдорск потихоньку сбивать рыбацкие артели к весенней путине, меха у туземцев скупать. Ожил Василий Михайлович, в рост снова пошел.
А где хранить? Сперва в келье у себя держала под половицей и, бродя по лесу, по монастырю ли, по городу, все приглядывалась, где бы схоронить надежно кладь опасную.
Каждый дом, каждую лесенку, каждый камень осматривала с этой мыслью - словно наваждение. «Уж не рехнулась ли я?» - думала она порой.
В могилу свежую усопшей монахини Таисии зарыла однажды. А неделя прошла -не утерпела, выкопала и обратно принесла: как магнитом к могиле ее тянет, все около нее крутится, подозрения навлечь можно.
А тут, как на грех, как-то под утро спросонья толстая Препедигна в соседней келье во весь голос заорала: «Обыск! Чека идет!» Не помня себя, выбежала на огород Марфа, прижимая к груди под рубашкой узелок, ценой сорванных ногтей добытый из-под половицы.
Бросила его, не соображая, что делает, в колодец.
Бросить-то бросила, а достать как? Вот и вокруг колодца стала ходить, как привязанная, хоть колодец-то заброшенный, давно уж никто из него воду не берет. С тех пор, как кошка в нем утонула, другой выкопали, поближе.
Тут подошла зима, занесло огород снегом, и несколько успокоилась Марфа - кто зимой к тому колодцу пойдет? Однако каждое утро бежала смотреть, нет ли следов на снегу, не шастал ли кто в ту сторону.
Побывала за то время и у Томилова. Поведала про мороку свою, про наказ игуменьи покойной. Василий Михайлович сосредоточенно выслушал, пообещал помочь весной, достать узел из колодца. Но на предложение взять себе на сохранение ответил уклончиво - там-де видно будет.