Снова потекли для Марфы то спокойные, то тревожные дни и ночи. Временами казалось, что вот лежит он себе на дне колодца, этот злополучный узелок, и никакой человечине нет до него дела, значит, нечего волноваться и изнемогать от страха, можно спать спокойно и безмятежно. А иногда накатывала гнетущая тоска и какая-то сумасшедшая, изводящая душу тревога. Темной ночью просыпалась в поту от ноющего под сердцем страха и бросалась к окну, вглядывалась в узенькое оконце кельи, сквозь переплет тополиных ветвей на белую пустыню огорода. Долго стояла босая, вцепившись руками в косяк окна, слушая гулко стучавшее сердце.
По весне Василий Михайлович достал узелок и вычистил заодно колодец - за этим-де и приходил. Но принять клад к себе опять отказался - дома бывает сейчас редко, все больше в разъездах, мало что может случиться в отсутствие. Марфа снова унесла узел в келью. Сказавшись больной, подолгу, неделями не выходила на люди.
А тут подошло и то, чего все опасались, но о чем давно поговаривали,- решение о закрытии монастыря.
Зажужжала обитель, как пчелиный рой, резко разделившись на два лагеря. Одни, смиренно шепча молитвы, собирали тощие узелки и разбредались по селам, заимкам, по городу - к родственникам, к знакомым, к тем, кто может дать угол. Кто помоложе - шли в при-слуги, на промыслы, в кустарные мастерские, сбросили рясы, смешались с толпой мирских рабочих людей.
Другие сопротивлялись, как могли, забаррикадировались в кельях, позакрывали на тяжелые замки церкви, склады, мастерские, пряча все подручное. Но с Чека шутки плохи - наиболее ретивых саботажников взяли под стражу.
Под одну такую «зачистку» чуть не попала и Марфа, сиднем сидевшая в своей келье в ожидании выхода из положения. Завидев входящих в монастырь чекистов, накинула платок, уложила узелок в корзинку и - в чем была - черным ходом выбежала во двор. Огородом пробралась к задним воротам и кинулась берегом реки в город. Версты через две, когда купола монастырских храмов скрылись за пригорком, остановилась перевести дух и присела. Мутный Иртыш лениво лизал прибрежную гальку у ее ног. Визгливо голосили чайки, словно крича Марфе: «Чего уселась? Поди прочь!» Она тоскливо смотрела на водную гладь, на щепки и куски коры, беспомощно, как слепые щенки, тычущиеся в берег, и чувствовала, как все тело ее, вся душа наливаются отчаяньем.
«Да что же это, господи?! За что мука такая? Зачем мне эта казнь египетская? Живут же люди спокойно, бытием радуются, спят беззаботно, красотой мира божьего наслаждаются. А я как в чадном тумане живу, света белого не вижу, душе покоя не нахожу…. Да пропади оно пропадом! Бог дал, бог и взял. Не будет на мне греха, если кину я эту обузу в Иртыш, сил моих нет больше, господи!»
Она встала и, сжав в руке тяжелый узелок, широко, через голову, размахнулась.
«А клятва? - заговорил в ней другой голос.- Клятва страшная, что игуменье перед образами давала в ту душную темную ночь, словно пронизанную снопом переливчатых искр, брызнувших из шкатулки? Бросить всегда успеется. Может, и обойдется, придумается что-то, что снимет бремя с души?»
Марфа бессильно опустила руку и зябко поежилась. Волна, подступавшая к сердцу, отхлынула, уступив место звеневшему в ушах расслабленному покою.
«А Василий Михайлович? Пойти к нему еще раз. Если уж и теперь откажет, тогда - в воду, в Иртыш эту обузу. Господь с ней, пусть бог покарает, как захочет, лучше любая кара, чем этакая жизнь».
И она решительно зашагала к виднеющемуся вдали Тобольску…
- Что ты, что ты?! - замахал на нее руками Томилов, услышав ее решение.- И думать не моги. В Иртыш!.. Разве это можно? А установится настоящая власть, прежний порядок, тогда ведь с тебя отчет спросят. В Иртыш заставят лезть, по дну шарить.
- Что же делать-то? Измучилась я. Лучше жизни решиться…- простонала Марфа.
Томилов задумчиво поскреб бороду.
- Коль такое дело, давай сюда, разделю с тобой докуку эту. С тобой добро-то?
- Со мной, будь оно неладное,- облегченно вздохнула Марфа.
- Давай пока… До завтра. С утра я своих отправлю куда-нибудь на весь день, а ты приходи. Утро вечера мудренее, что-то придумаем, найдем добру место.
На другой день он привел Марфу в подполье и выложил свой план: закопать клад в дальнем отсеке, а проход в него наглухо закрыть ларем - помещения и так хватает. Так и сделали. Только сверток разделили на две части и разложили их в две стеклянные банки, а те, в свою очередь, в дуплянки из-под масла. Залили внутренность и крышки воском и для надежности еще завернули каждую в отдельности в брезент. Затрамбовав яму с захороненными в ней дуплянками, смазали для верности весь пол жидкой глиной, загладили и посыпали мусором. Марфа, перекрестив потный лоб, шумно вздохнула:
- Все. Слава тебе, господи. Словно камень с души…
Томилов притащил два кряжистых лежня, вкопал их до половины в земляной пол, поставил на них большой деревянный ларь, наглухо прикрывший проем в другой отсек, и прибил его к лежням железными плотницкими ершами.
- Вроде теперь надежно. Не сыскать никому,- удовлетворенно сказал он, оглядывая подполье.
Надежно-то надежно, а время снова понесло свои козни на Марфу. Словно бы все наладилось. «Святыня» в покое, под боком. Уйдя из монастыря, поступила в услужение к архиепископу Назарию, проживая то у него, то в доме Томилова, где издавна считалась своей, особо привечаемая богомольной матерью Василия Михайловича, еще в давние поры мечтавшей видеть ее своей невесткой.
А вот на-поди - пришлось опять переживать, принять сумятицу в душу. В одну из ночей исчез Василий Михайлович, заранее отправив семейство к тетке в Ишим. Марфа попробовала через подставных лиц взять дом на себя, но просчиталась, не запаслась необходимым документом, и дом перешел в горсовет. А поселились в нем - кто бы мог подумать - милиционеры! С тех пор вроде и хозяйка она клада, а вроде и нет. Даже когда удалось на время получить доступ в подполье, и то - близок локоть, да не укусишь. Сидя у освещенного фонарем ларя и перебирая в нем для виду проросшие картофелины, она с тоской думала о том, когда же наконец господь снимет с нее это бремя. Стук брошенной в ларь картофелины заставлял ее вздрагивать, вспоминая первые комья земли, брошенные Томиловым на укрытые досками в яме кадушки.
«Стук-стук»,- отдавалось тогда и в ее сердце.
Стук ударившейся о дерево лопаты словно пробудил Мезенцеву. Она всмотрелась в открытую яму. В глубине ее среди черной жирной земли тускло желтела отковырнутая от доски трухлявая щепка. Все подались ближе к яме.
- Все,- про себя, чуть слышно прошептала Марфа, смахивая прокатившуюся по щеке слезу.- Все. Конец мучениям… А может, начало новым? О господи, господи!..
Передохнувший Саидов уже зачищал остатки земли с досок, аккуратно и бережно укладывая ее на выросший около ямки холмик.
Михеев встал на колени и склонился над ямой. Затем, взяв ломик, решительно ковырнул им трухлявые доски. Осклизлые гнилушки брызнули на стенки ямы, обнажив конусообразные брезентовые свертки. Саидов торжественно вынул их и поставил на краю ямы.
- Это? - хриплым от волнения голосом спросил Михеев, оглянувшись на неподвижно стоящих Томилова и Мезенцеву.
Томилов молча кивнул головой, сглотнув слюну…
Михеев взрезал ножом просмоленную оболочку. Под ней обнажились стянутые обручами потускневшие клепки дубовой кадушки, в каких обычно хранят масло или мед. Вскрыв залитую воском крышку, он вытащил из кадушки стеклянную банку с притертой пробкой. Внутри ее, проложенные ватой, были плотно набиты кольца, браслеты, ожерелья… Михеев медленно, пожалуй даже торжественно, приподнял банку в руках, поворачивая ее перед светом. Тысячью искр засверкали проглядывавшие сквозь вату грани самоцветов, жарко заблистало полированное золото.
- Все,-выдохнул Михеев. И, бережно прижав к груди кадушки, направился наверх.
Поезд уже прошел Камышлов, на остановках все больше толпилось людей с мешками, корзинами, кошелками- поставщики свердловского рынка. В вагоне пассажиры переодевались, брились и чистились, пожилые бабки, заранее собравшись, терпеливо сидели со своим нехитрым багажом на коленях, хотя до города оставалось еще несколько часов.
Михеев побрился вечером в Тюмени, переодеваться ему было незачем, да и не во что, он вышел в тамбур и закурил, нарушая свой давний запрет - ни одной папиросы натощак.
Конец дороги ощущался им и как конец многомесячной, многотрудной, но успешно законченной работы. Однако даже звенящее внутри чувство радости, успеха, удачи часто уступало место иссушающей усталости, «выпотрошенности», что ли. Казалось бы, в душе должно быть одно ликование - экое дело провернул, такая «добыча» едет в одном с ним поезде под надежной охраной в специальном купе почтового вагона, ликуй и пой, улыбайся во всю рожу - заслужил. Героем, конечно, он себя не воображал и роли своей в операции не преувеличивал - просто честно делал порученное дело, распутывал узелок, каких ему и его товарищам приходилось распутывать немало. И материальная весомость успеха тут не во главе угла - были критерии позначительней, которые в рублях не оценишь. Но право быть довольным собой он, кажется, заслужил.
Однако к ощущению измотанности, разрядки долговременного нервного напряжения примешивалось какое-то неясное чувство чего-то то ли недодуманного, то ли невспомненного.
Тугой клубок человеческих судеб, который он разматывал все эти месяцы, волновал необычностью - изломанностью, непонятностью, несоответствием тому, что по его, Михеева, мнению, должно быть нормой человеческого поведения. С врагами он встречался и раньше, но то были враги «понятные» - откровенные. А тут… Та же Мезенцева, главная фигура во всей этой истории, кто она - враг, слепой исполнитель чьей-то злой воли, случайный соучастник?
Записывая растянувшийся на целый день рассказ Марфы Мезенцевой о мучительных для нее годах хранения клада, Михеев ловил себя на том, что временами словно бы даже сочувствует ей, человеку в общем-то некорыстному, несшему столько лет непосильную ношу. Но тут же чуть не с возмущением гасил такую непозволительную для чекиста сентиментальность - разве гоже сочувствовать врагу?! Но враг ли все же она, если не корысти ради и не из ненависти к чему-то терпела свою «казнь египетскую», как стоном вырвалось у нее? Что толкало ее на это?