- Фанатизм!- Михеев даже оглянулся, будто это сказал кто-то рядом. Вот оно, это слово, а с ним, пожалуй, и разгадка, мучившая его в последние дни.
Расхожее в общем-то словцо, к месту и не к месту упоминаемое, памятно ему хотя бы потому, что и его самого как-то раз обозвали фанатиком. Однажды в жарком споре, где он отчаянно защищал свою точку зрения, ему бросили: «Фанатик, вот ты кто». Михеев не обиделся, не уверенный - стоит ли. Но после зашел в районную библиотеку и попросил дать ему несколько словарей.
- Почему несколько? - спросила строгая библиотекарша, считавшая себя еще и воспитательницей читателей.
Михеев не нашелся что ответить, и она принесла два увесистых тома. Но, видя, что читатель не удовлетворен, провела его в глубь хранилища, в тесный лабиринт стеллажей.
- Здесь словари и энциклопедии, квинтэссенция всех знаний,- сказала она многозначительно, даже торжественно.- Только ставьте, пожалуйста, на место, не перепутайте, ради бога!
Оставшись один, Михеев принялся тут же, при свете тусклой лампочки разбираться в этой квинтэссенции, листая томики, тома и томища, новых, старых и совсем старых энциклопедий и словарей - толковых, фразеологических и прочих.
Толкование слова его удивило. Во-первых, неоднозначностью, даже разнобоем. А во-вторых, тем, что почти в каждом объяснении встречалось упоминание об изуверстве: «Слепой ревнитель религиозных догм», «Человек исступленной религиозности, изувер». А рядом характеристика, пожалуй, даже лестная: «Человек, страстно преданный какому-нибудь делу».
Выходит, что суть фанатизма необязательно в слепом служении религиозной идее?
Михеев с досадой захлопнул очередной том «квинтэссенции» и выбрался из лабиринта полок.
- Нашли что хотели? - заинтересованно осведомилась библиотекарша, недоумевая, почему же вся мудрость человечества не помогла ее читателю прояснить интересующий вопрос. Михеев смущенно развел руками, и она обидчиво отвернулась от него.
«Так, может, дело в слепоте, с которой служат идее? - додумывал он уже на улице.- И в самой идее, конечно,- нравственна и прогрессивна ли она! Служение реакционной идее даже без изуверства - безнравственно…»
На том Михеев тогда и закончил свои разыскания и раздумья о фанатизме, хотя и не был до конца удовлетворен ими, да и не знал, как и где это может пригодиться.
Теперь - сегодня! - пригодилось. Чтобы разобраться в своем отношении к Марфе Мезенцевой, полтора десятка лет мучившей себя и около двух лет - его, Михеева, и десятки других людей. К ней, скрывавшей от государства принадлежащие народу ценности, которые в эти годы так нужны были стране.
Да, не изувер она, не исступленный в ненависти
человек. Но - слепо и истово служивший реакционной идее, храня верность несуществующему «царственному дому».
Слепота служения - не индульгенция от греха неправды. Именно она, идейная слепота, вела старушку, принесшую вязанку хвороста на костер, сжигавший Яна Гуса, защитника угнетенных. Она толкала к изуверству некоторые секты старообрядцев. Слепота может привести даже доброго по природе человека к преступлению против нравственности и закона.
Мезенцеву можно пожалеть как запутавшегося из-за своей слепоты человека, но оправдать ее ни перед законом, ни перед нравственностью нельзя.
Поезд уже отошел от Шарташа, слева в окнах поплыли кварталы утреннего Свердловска, справа - строящиеся здания Втузгородка. По пыльной Восточной громыхали грузовики. Трудовой уральский город начинал свой рабочий день.
ЭПИЛОГ
- Пиши: кулон с бриллиантом, аметистом и плетеным жемчугом… Бриллиант на пять карат. Аметист… Да на жемчуг… Пиши: шесть тысяч золотом…
…Прямо с вокзала Михеева вместе с ценностями доставили в кабинет к Свиридову. Высыпав на стол содержимое банок и разровняв по зеленому сукну сверкающую груду золота и самоцветов, Михеев и сам замер от восхищения. Благородная красота созданных природой богатств в соединении с вдохновенным искусством человеческих рук покоряла своим величием. Разве одними рублями оценишь это!
Свиридов, медленно обходя стол, шумно крякал от восхищения, довольно похлопывал по плечу замершего с пустой банкой в руках Михеева. Хватнув со стола какую-то замысловатую вещицу, взвешивал ее на руке и подмигивал Патракову:
- Сила! А?
Патраков стоял молча, заложив руки назад и неторопливо, но цепко оглядывал разложенные веши. Казалось, он равнодушен к ним - так спокоен и безразличен внешне. Но иногда надолго задержавшийся на чем-то задумчивый взгляд выдавал его - всегда угрюмоватое лицо как бы светлело, прояснялось.
- Как думаешь, на сколько это потянет? - спрашивал его Свиридов, очерчивая рукой круг над столом.
- Не знаю,- отвечал, не отрывая взгляда от стола, Патраков.- Эксперты подсчитают.
- Вот-вот,- подхватил Свиридов.- Давай их скорее, пусть считают. А ты, герой,- хлопнул он снова Михеева по плечу,- пиши давай рапорт. Самому! - поднял он вверх палец.
- Пиши: брошка агатовая с осыпью розочками. Больше четвертной не стоит - работа дешевая, без души делано. Кухарка разве такую нацепит… Браслет золотой, дутый, с четырьмя аквамаринами. Камни дорогие, а считай- испорчены. Без смыслу натыканы, да и грань не та - игры нет. Постой… Тут не иначе как двое или трое один камень гранили… Так и есть.
- Как это вы узнали, Петр Акимович?
- А чего тут знать-то, всякому видно. Когда камень гранишь, никому не передавай и сам на другое не отрывайся- игры не будет. Это уж закон такой. Камень - он руку твердую любит, хозяйскую. Как, например, лошадь норовистая хозяина с полслова понимает, а чужому и дотронуться не дает… Нет, плохой камень, в перегранку его надо. Да и вещица вся разве только кабацкой девице впору - понимающему человеку ее и надеть стыдно…
Теперь, когда Михеев имел возможность пристальнее и внимательнее ознакомиться с каждой вещицей в отдельности, он тоже уловил эту поразительную разнохарактерность драгоценных украшений, их разностильность и разновкусицу.
Рядом с вещами высокой ценности, истинными шедеврами ювелирного искусства, можно сказать - национальной гордостью, соседствовали дешевые, безвкусные поделки, мещанский ширпотреб. Розочки, сердечки, сентиментальные надписи на брелочках… Дутое золото, которое и купчихи уже со времен Островского перестали носить…
Да, прав поэт русского драгоценного камня и выдающийся знаток его академик Ферсман, заявив: «Архивы открывают нам - последние русские цари не умели ценить русский камень… Погибли исторические камни, пошли на слом прекрасные изделия, проданы по дешевке с аукциона». Только в 1906 году «Кабинет его императорского величества» продал более чем на миллион золотых рублей камней, в том числе уникальные русские изумруды, старинные аметисты. Зато убогая безвкусная дешевка, пусть иногда и очень дорогая по материалу, потекла рекой в шкатулки цариц и великих княжен.
Вот брошка в виде русского трехцветного флага - трешки не стоит, да и то только если обратить в чистое золото. Браслет с брелочком «1914» - опять же только бери на вес, иначе ничего не стоит… А что за цифра на нем - 1914? Что за памятное событие захотела отметить бывшая императрица этим мещанским сувениром? Уж не память ли о скандальной связи с генералом Орловым, ее Соловушкой, связи, слухи о которой дошли до самого Николая? Николай тогда в гневе надавал супруге пощечин (свидетельствует Анна Вырубова!) и распорядился выслать этого надменно-красивого усача в Египет… Но, кажется, это было не в 1914-м, а раньше…
А вот еще брелок - с цифрой «1912». Еще какая-то память. А это? «Фашистский знак» - назвал его в описи Блиновских. Но Михеев уже знал, что это такое. Знак свастики, который немецкие фашисты сделали эмблемой своей партии, родился задолго до них. Он известен археологам еще с каменного века. В древней Индии почитался священным знаком, символом огня и солнца. Но еще задолго до фашистов его «принял на вооружение», сделал своей тайной эмблемой кружок фрейлины Анны Вырубовой, ярой почитательницы и верной слуги Распутина. В этот кружок входила и Александра Федоровна.
- …Пиши,- продолжал диктовать Блиновских.- Часики дамские, эмалевые, с цепочкой жемчужной, с гравированной монограммой «ТН»… Татьяны Николаевны, значит… Еще часы. Ручные, с браслеткой бриллиантовой. Рублей на двести пятьдесят бриллиантов будет. Но часики ржавые, в дело не годятся…
- Не прошло им даром купанье в колодце,- вспомнил Михеев.
- Пиши дальше, товарищ Михеев. Кулон бриллиантовый с изумрудной вставкой. Вещь редкостная, государственная…
…Государственная! Вот именно, старик прав. Такие вещи - гордость национальной сокровищницы, ее «неделимый фонд», как, скажем, рублевская «Троица». Это не продается и не дарится. Это шедевр искусства - всенародная собственность, а не игрушка венценосной модницы.
Это понимал еще Петр I. В 1719 году он принял решение об особом хранении «подлежащих государству» драгоценностей и выработал для этого специальный «регламент». Как государственные регалии, так и драгоценности, хранимые до этого в шкатулках цариц, он повелел хранить в камеральной части.
Однако после смерти Петра многие его наказы забылись. Веселая, любившая гульнуть и пошиковать «императрикс Елисавет» снова перетащила многое из камеральной части к себе в опочивальню. Старались не отстать от нее и другие. Раздаривали любовникам и именитым заморским гостям. Оплачивали щекотливые услуги. Под нажимом бережливых царедворцев, понимавших, что растаскивание государственных сокровищ к добру не приведет, в 1856 году пришлось издать высочайший указ: «Хранящиеся в бриллиантовом кабинете Зимнего дворца бриллианты и разные украшенные оными предметы переместить в Галлерею драгоценностей Эрмитажа, соединив оные с подобными же вещами, выставленными в шкафах сей галлереи». То есть приравняли их к музейным экспонатам, надзор за которыми уже был вне поля зрения царя. Но, поскольку при отборе таких вещей для Эрмитажа многое еще по-прежнему оставалось в личных царских покоях, пришлось принимать еще одно постановление. В 1884 году присмотр за оставшимися драгоценностями от доверенных лиц перешел в ведение Государственного контроля. Постановление подчеркивало, что отныне драгоценности являются собстве