- На бусы не похоже?
- Может, и похоже, не разглядела.
- Куда ж она потом девалась, шкатулка-то?
- Кто ее знает. Только что после смерти игуменьи не нашли ее. Накануне еще была, знаю. Мать-казначея, что потом настоятельницей стала, все обшарила, много чего всякого нашла, а шкатулку - нет. Меня пытала, не знаю ли я. А я, говорю, почем знаю. Посмотри за кивотом, там была. Разворотила казначея кивот, а там пыль одна. Место, правда, знатко, где стояла шкатулка-то.
- Выходит, передала ее игуменья кому-то?
- Может, как не может.
- Кому, например?
- Вот уж и не знаю, что сказать. Мало кому она доверяла, игуменья-то наша. Недоверчивая была.
Разговор заходил в тупик: старуха в самом деле ничего не знала о передаче шкатулки в другие руки. Да и была ли она передана, не осталась ли где-то там же, в монастыре, укрытая той же игуменьей в новом месте? Видно было, что Агния ничего не собиралась скрывать, о тайнах она имела свое понятие: зачем скрывать то, в чем нет ничего плохого? Да и знать она, несмотря на близость к игуменье, могла немногое - нелюбопытная, кроткая, исполнительная слуга, с которой не церемонится, но и близко к тайнам не допускает хозяйка.
Михеев поймал себя на том, что он с совершенно, казалось бы, неуместным чувством теплой жалости смотрит на сухонькую, немощно согнутую старушку в стареньком дырявом платке, выцветшей латаной юбке, глухую и почти слепую - кроткое, беспомощное существо, жалкое в своей неприкаянности. У ног ее на ковровую дорожку натекла лужица грязи. Подошва одного из дряхлых опорков отстала, и в ощерившийся деревянными зубами просвет выглядывает голый палец.
- Ну что ж, бабушка, спасибо и на том, что вспомнила. Далеко живете-то?
- Да ведь как тебе сказать. Тебе - близко, мне - далеко. Ползу-то я как улита.
Михеев наклонился к Саидову:
- Отправь-ка ты ее, пожалуйста, на вашей пролетке. Будь другом, сделай…
Саидов удивленно посмотрел на него, но отложил перо и, взяв старуху под локоть, повел к выходу.
Как на очень близкое к игуменье лицо монахини указывали на бывшую благочинную монастыря - Мезенцеву. Найти ее оказалось нетрудно, она никуда из Тобольска не выезжала.
«Я, Мезенцева Марфа Андреевна, по монастырю Рахиль,- записывал Саидов ее ответы на вопросы Михеева,- родилась в 1875 году в селе Блинниково в семье зажиточного крестьянина. Кроме земли и хозяйства отец имел еще и торговую лавку. Я до двенадцати лет жила в семье, а потом переехала в Тобольск, к брату, занимавшемуся там мучной торговлей, и помогала ему управляться по дому. Восемнадцати лет ушла в монастырь…»
- Почему? - спросил в упор Михеев.
Мезенцева - высокая, статная, степенная и медлительная в движениях - повела на него темными, глубоко посаженными глазами.
- В те поры это не запрещалось.
- А все же? По своей или по чужой воле? Или случай толкнул? - настаивал Михеев, с интересом оглядывая ее скромную, но добротную и аккуратную одежду, не по возрасту свежее, почти без морщин лицо с крупным красивым ртом. «Красавица, наверное, в молодости была»,- подумал он.
- По своей доброй воле, по собственному хотению,- ответила Мезенцева, но почему-то отвела глаза.
- Продолжайте,- предложил Михеев.
«…Когда брат женился, я, испросив родительского благословения, ушла в обитель. В 1915 году игуменья поставила меня хозяйкой монастырского подворья в Тобольске. На исходе 1920 года вернулась в монастырь, была рукоположена в благочинные…»
- Но ведь вы, кажется, до этого не были полноправной монахиней? - спросил Михеев, доставая из стопы папок на столе какое-то старинное «дело» с черным восьмиконечным крестом на обложке.- До революция вы числились в белицах, то есть в послушницах.
Мезенцева проводила медленным, цепким взглядом «дело», легшее перед Михеевым.
- Постриг я приняла в двадцатом году,- неохотно ответила она.
- Что же так поздно? Двадцать пять лет жили в монастыре, а постриг не принимали?
- Так уж получилось,- вздохнула Мезенцева.- Думала, может, домой вернусь, мать у меня хворая, уход нужен.
Михеев молча перелистал «дело» и отложил его обратно в стопу папок.
- Дальше? - попросил он.
«…В монастыре я прожила до его закрытия, а после поступила в услужение к архиепископу Назарию. Когда он в 1930 году умер, жила в частных домах, зарабатывая тем, что услужала знакомым людям по хозяйству, а летом - на поле и в огороде…»
- Биография интересная,- заметил Михеев.
- Да уж какая есть,- спокойно парировала Мезенцева.
- А за что вы сидели, Марфа Андреевна?
- Кто не сидел,- так же спокойно ответила Мезенцева.- От сумы да от тюрьмы не отказывайся. А за что - вам лучше знать.
- Ну, все же. Чтоб старые бумаги не ворошить,- потянулся опять Михеев к папкам.
- За имущество… обители,- с вызовом глядя на Михеева, ответила Мезенцева.
- Как это за имущество? Растратили, что ли, на своем подворье?
Мезенцева не приняла иронии.
- Прочитали в бумаге, что, значит, за сокрытие монастырского имущества и за сопротивление при его изъятии.
- Вот это понятнее,- захлопнул папку Михеев.
- Что ж тут понятного? - зло переспросила Мезенцева.- Свое прятали, не чужое.
- Свое? - не удержался Саидов.- Да была ли там вашего-то хоть кроха? Народное все… Народ нес, а вы у него последнюю медную копейку…
Мезенцева не удостоила его взглядом.
- Так за что все-таки посадили вас тогда? - повторил вопрос Михеев.
- Укрыли добро свое - утварь церковную, иконы, евангелия не сдали, как приказано было.
- А может, не только иконы и евангелия?
Мезенцева молчала - дескать, я все сказала.
- А серебро, ранее описанное, не прятали? - чувствуя, как в нем накипает злость, но сдерживая себя, откинулся на стуле Михеев.- А муку и сахар, что с подворья были привезены? В землю зарывали - пусть сгниет, да ребятишкам Поволжья не достанется, пусть пухнут с голоду - так? Что ж молчите, Марфа Андреевна?
- Как все, так и я,- угрюмо выдавила Мезенцева.- Отсидела, сколько положили - две недели, и ладно. Что, снова сажать будешь? За старое…
- Царскую шкатулку вы прятали?
- Нет, не я,- быстро, без раздумья ответила Мезенцева.- Я за муку да за сахар сидела.
Михеев удовлетворенно отметил: значит, шкатулка с ожерельем все же не миф. Была. А может, и есть еще… Мезенцева, однако, сидела спокойно, с непроницаемым лицом.
- А кто?
- Не знаю. Я на подворье была при царе-то.
- Зато когда изымали монастырские ценности, вы были там, в монастыре.
- А вот и нет,- словно поддразнивая Михеева, качнула головой вбок Мезенцева.- Я в то время в обители не была. Отпустили меня в деревню, мать хоронить. Месяц там находилась.
- Эвон как,- усмехнулся Михеев.
- Можешь проверить. Книги церковные посмотри, запись об отпевании есть. В сельсовете справься, там сторожем старичок служит, соседом нашим тогда был, помнит.
- А за муку когда садили?
- Это уж после, когда вернулась.
- И о шкатулке больше не слыхали?
- Не слыхивали. А была она?-не то интересуясь, не то сомневаясь, спросила Мезенцева.- Если и была, так…
- Что - так?
- Что с возу упало…
- То подобрать можно,- подхватил Михеев.
- Подбирай, если знаешь где,- зло и насмешливо глянула ему в глаза Мезенцева.
- А вы знаете?
- А я и не теряла.
«Язычок остер!» - оценил про себя Михеев ее быстрые и находчивые ответы. Заглянув в составленный по допросам список знакомых игуменьи, спросил:
- Кто такой Томилов?
Мезенцева ответила не сразу. Казалось - думает, изучающе вглядываясь в Михеева.
- Нет, не припомню.
- Я напомню. У игуменьи частенько бывал.
- Я не келейница, у дверей ее не сидела. Кто там ходил к ней - где мне всех знать.
«Может, и в самом деле не знает?» - подумал Михеев.
- Не там ищешь, дорогой,- прервала его молчание Мезенцева.- Что ты меня словно по косточкам обсасываешь? Сказала тебе: непричастная я к этому. Верь, не прогадаешь.
- Где же, по-вашему, искать надо?
- У отца Алексея, вот где. А в обители все, что было спрятано, все найдено, не сумлевайся. Отец Алексей в большом доверии у царя был. Подарками царскими хвалился, да не в них дело. Шпага царевича у него.хранилась, точно тебе говорю. Вся золотая, бриллиантами осыпанная. И еще что-то - не то ожерелья, не то корона царицына. Вот где щупать-то надо было. Так и увез с собой все добро - с верных слов говорю тебе, слушай меня… Пока вы там бедных монахинь за иконы какие-то таскали, отец Алексей - иерей хитрый, что и говорить,- благословлял вас за это, что не его, а нас, грешных, тормошите зазря…
- Что ж тогда не сказали властям, вам беспокойства, глядишь, не было бы.
- Не наше это дело. Не спрашивают, так не сплясывай, так у нас говорят.
Отец Алексей. Домашний священник Романовых в Тобольске. Особо близкое к ним лицо. Пожалуй, ему могли доверять больше, чем какой-то незнакомой игуменье… Был смысл прислушаться к словам Мезенцевой.
Саидов, которого Михеев спросил об отце Алексее, тоже слыхал раньше о нем, но к слухам о золотой шпаге и царской короне отнесся с сомнением: обывательской болтовни такого рода по Тобольску все эти годы ходило немало. Тем более что отец Алексей до последних лет жил здесь же, в городе, как говорится, у всех на виду и только лишь года два или три назад выехал в Омск к детям, где и умер.
Однако вечером, докладывая в Свердловск о ходе работы, Михеев счел нужным сообщить об этом Патракову. Тот отнесся к сообщению как будто безразлично, только лишь предложил тут же уточнить «исходные данные» о семье попа.
На другой день Михеев имел возможность допросить Липину: она прибыла с утренним пароходом из Омска.
К сожалению, надежд его Липина не оправдала. Эта ловкая в своем кругу интриганка, наглая и плутоватая, всю жизнь мечтавшая об игуменском клобуке, о власти, получила ее в конце концов тогда, когда власть эта уже была призрачной и ни доходов, ни почестей особых не принесла ей. Еще какое-то время она была игуменьей доживавшего свои дни полуофициального монастыря с двумя-тремя десятками монахинь-полукалек, которым больше некуда было податься.