Ветер все усиливался, гоня по небу рваные клочья туч. Здесь, в высокогорье, они были совсем близко, буквально рукой подать, и Валерий уже не впервые задумался о том, какая сила заставила людей поселиться здесь, среди голых камней, где пригодной для земледелия почвы ровно столько, сколько они собственноручно натаскали из ущелий в плетеных корзинах. Ответ представлялся очевидным: этой силой были воинственные соседи, согнавшие предков здешних обитателей с плодородных земель и оттеснившие на почти неприступные кручи, где их и оставили умирать от голода или выживать. И нет ничего удивительного в том, что за века эти люди научились нападать и защищаться не хуже, а может быть, и лучше, чем пасти скот и возделывать виноградники. А потом они почувствовали вкус к легким деньгам и подались в разбойники — не все, конечно, но многие, очень многие. Потому что воин, оставшийся не у дел, должен либо учиться пахать, либо идти грабить и убивать за деньги…
Жук посмотрел на часы, потом на небо и решил, что не станет ждать темноты. Людей в ауле мало, и все они заняты своей скорбью. А ночью, во-первых, темно, хоть глаз выколи, и в этой темноте будет чертовски трудно заметить в толпе кавказцев того единственного, ради которого он сюда явился. А во-вторых, погода — штука переменчивая, и к ночи ветер может стихнуть, оставив Жука наедине с его проблемами.
В последний раз окинув аул внимательным взглядом и не заметив ничего подозрительного, он взвалил на плечи увесистый плоский рюкзак, надел на ствол пистолета глушитель и стал осторожно, чтобы не подвернуть ногу, спускаться по крутому каменистому склону.
Через сорок минут так никем и не замеченный Жук бесшумной пятнистой тенью проскользнул во внутренний дворик крайнего в селении дома. Уже смеркалось, но в окнах не было света: видимо, во время вчерашнего побоища в заброшенном ауле никто из хозяев этого дома не погиб, и сейчас они в полном составе сидели у кого-то из соседей, исполняя древний ритуал разделения скорби по усопшим. Жук сделал шаг в направлении сарая, и тут навстречу ему из будки, гремя цепью, неторопливо выбрался здоровенный, как теленок, косматый волкодав. Черная пасть приоткрылась, обнажая устрашающего вида клыки, но гавкнуть пес не успел: пистолет в руке Валерия негромко хлопнул, и оказавшийся недостаточно проворным сторож упал с пробитым черепом. Остекленевшие глаза уставились на Жука с немым укором, мощные лапы лежали на каменистой земле, как сломанные мертвые сучья.
— Прости, собака, — вполголоса сказал Жук и снял с плеч рюкзак. — Ты же понимаешь: ничего личного.
В полумраке сарая белели торцы припасенных на зиму поленьев. Поленья были кривые, корявые, разной толщины; глядя на них, Жук вспомнил Али-Бабу, который повстречался с сорока разбойниками, как раз когда собирал в горах хворост. Дров было много, и это Жука вполне устраивало, как и ветер, задувавший через щелястые стены.
Высвобожденная из рюкзака канистра глухо булькнула. Жук осторожно, стараясь не шуметь, открыл ее, и бензин с плеском устремился наружу, распространяя характерный аромат, который ни с чем невозможно спутать. Выйдя из сарая, Валерий выплеснул остатки содержимого канистры на стену дома и чиркнул зажигалкой. Пламя взметнулось с негромким хлопком и затрещало, с аппетитом пожирая сухое дерево и сложенный под навесом старый хлам — какие-то рваные матрасы, грязные пластиковые тазики и корыта, сломанные детские игрушки, вышедшую из строя и не дождавшуюся починки мебель…
К тому времени, когда Жук вернулся на свой наблюдательный пост, в селении горело уже четыре дома и два автомобиля. Вокруг мелкими черными букашками суетились люди — поливали водой из ведер и пеной из автомобильных огнетушителей, пытались сбить пламя одеялами и даже одеждой, выгоняли из дымящихся, готовых вспыхнуть сараев скот, уносили подальше от огня детей и домашнюю утварь. Они сражались мужественно и стойко, но раздуваемое сильным ветром пламя на глазах брало верх, карабкаясь по густо застроенному тесно прилепившимися друг к другу домами склону горы и отвоевывая у людей кровлю за кровлей, стену за стеной, постройку за постройкой. Вершину горы заволокло густым дымом, снизу вместо причитаний и плача доносились встревоженные крики.
Через час, когда в селение прибыл первый пожарный расчет, оно уже пылало от края до края, как пионерский костер в ночь перед закрытием лагерной смены. Насколько мог судить Жук, спастись успели все, от столетнего аксакала до последней курицы. Он долго вглядывался через бинокль в толпу, неровным полукольцом окружившую пожарные машины, но никакого Расулова среди погорельцев, разумеется, не было. Это означало, что его там не было никогда: вряд ли кто-то стал бы похищать известного на весь Дагестан человека и расплачиваться за это такой большой кровью только затем, чтобы потом оставить ценного пленника гореть заживо.
Таким образом, задачу можно было считать выполненной, причем именно так, как хотел Быков: быстро, без лишнего шума и ненужных жертв. Насчет домов и сараев Ти-Рекс ничего не говорил, а если бы даже и сказал, что с того? Омлет не приготовишь, не разбив яйца, и ради достижения цели всегда приходится чем-то жертвовать. Зато у федерального правительства теперь есть еще один шанс пустить пыль в глаза мировой общественности и задобрить горцев, выстроив им новенький, с иголочки поселок где-нибудь в долине. Там к их услугам будут все удобства: горячая вода, канализация, теплые туалеты, электричество, связь, Интернет, а главное — круглосуточный милицейский надзор. А пожар, как водится, спишут на случайность — сигарету кто-нибудь не затушил, мусор поджег, или, скажем, дети со спичками баловались…
Жук забросил за плечо пустой рюкзак, сунул за пазуху пистолет и, повернувшись спиной к охваченному огнем аулу, зашагал прочь, держа курс на ближайший райцентр, откуда ходил рейсовый автобус до Махачкалы.
Пассажиру на вид было около сорока или, по крайней мере, хорошо за тридцать. Он был высокий, широкий в плечах, но костлявый и сутулый. Бледное лицо с впалыми щеками было побито оспинами, длинный козырек низко надвинутого кепи затенял блеклые, словно выгоревшие на солнце глаза под жидкими пшеничными бровями. Физиономия была скорее неприятная, да и весь он производил нехорошее впечатление чего-то нечистого, липкого, хотя придраться к его внешнему виду было затруднительно — парень был одет, как все, не лучше, но и не хуже, и даже обувь у него, как успел заметить Якушев, была начищена до блеска.
Попутчика Юрий подобрал в кафе мотеля «Медвежий угол», на который ему столь любезно указал страдающий могучим похмельем прапорщик. Менты, у которых он брал интервью, ему не понравились, хотя он и не мог четко сформулировать суть своих претензий. Масла в огонь подлил Баклан, сообщив по рации, что прапорщик, едва расставшись с Якушевым, стал названивать кому-то по телефону. Это была именно та реакция, на которую рассчитывал Якушев, и он не стал обманывать ожиданий стражей порядка, остановившись в названной ими точке и заказав себе плотный обед, который употреблял без недостойной спешки.
На третьей минуте приема пищи возле кафе остановилась знакомая серебристая «Лада», которая уже не выглядела такой вызывающе новой и сверкающей, как давеча на взлетно-посадочной полосе военного аэродрома. Баклан, в обязанности которого входило подстраховывать Якушева на случай дорожных приключений, уселся за столик у окна и сделал заказ. Он жадно глотал пельмени, делая вид, что незнаком с Юрием, и поглядывал в широкое, от пола до потолка окно, за которым на темном фоне хвойного леса виднелась полупустая стоянка.
В какой-то момент там, на стоянке, образовался тот самый субъект, что в данный момент сидел рядом с Якушевым на переднем пассажирском сиденье «бентли». Он был одет в прямого покроя куртку, которая издалека выглядела кожаной, и растянутые на коленях джинсы из синтетической ткани; на голове у него было поношенное кепи, на ногах — модные и притом старательно начищенные мокасины, а в руке — продолговатая спортивная сумка, с виду пустая или почти пустая. Послонявшись между припаркованными машинами и отдав неизбежную дань восхищенного любопытства украшающему собой это сборище металлолома «бентли», человек со спортивной сумкой вошел в кафе.
Здесь он повел себя примерно так же, как и снаружи, на стоянке, то есть принялся бродить от столика к столику, обращаясь к перекусывающим путникам с каким-то вопросом. Путников было раз, два и обчелся; помимо Якушева и Баклана, за столами сидели два дальнобойщика и семейная пара с двумя детьми. Дети уже успели до ушей перемазаться картофельным пюре и теперь наносили поверх этого чернового грунта слой ванильного мороженого; человек с сумкой о чем-то спросил отца семейства и получил в ответ отрицательное покачивание головы. Жена водителя в качестве главного аргумента указала на детей, и проситель, явно не прельщенный перспективой очутиться на заднем сиденье семейного автомобиля в компании этих картофельно-пломбирных монстров, немедленно дал задний ход.
Следующим на очереди был Баклан. Он отверг просьбу незнакомца коротким небрежным жестом, означавшим «отвали, мужик, и без тебя тошно», и вернулся к своим пельменям, больше не обращая на просителя внимания.
Дальнобойщики встретили человека с сумкой без особого восторга, но вполне терпимо. Они явно были не против его подвезти, но на этот раз против оказался он сам: видимо, его не устроило направление, в котором двигалась фура.
Юрий приканчивал десерт, состоявший из чашки вполне приличного кофе и сигареты, когда проситель приблизился к его столику. Просьба у него была вполне стандартная — подвезти, и высказал он ее достаточно вежливым и в меру униженным тоном. Правда, Якушеву показалось, что вежливость дается собеседнику через силу и что слова, не относящиеся к так называемой ненормативной лексике, он припоминает с трудом, но это ничего не меняло: человек нуждался в помощи, и Якушев был готов ее оказать.
Именно так все и задумывалось: ехать, никуда не торопясь, и искать приключения на то место, которое служит водителю основной точкой опоры. По дороге они с Бакланом