заиграл многоцветьем витражей и сложным металлическим кружевом флюгеров и решеток. Береза же все эти годы и десятилетия оставалась на прежнем месте, беспристрастно отсчитывая сезон за сезоном и меняя наряд в соответствии со сменой времен года. Она помнила жену хозяина молодой, счастливой, уверенной в себе и смешливой, как девчонка; она помнила рождение сына и то, как хозяин уезжал отсюда в свои частые длительные командировки. Помнила она и то, как, возвращаясь, он заставал жену все менее веселой и молодой, а сына — все более взрослым, угрюмым и скрытным. А однажды, вернувшись, нашел коротенькую, всего из одного слова, записку. Там было написано: «Ненавижу». Соседи рассказали, что «скорая» увезла его жену в больницу, но так и не довезла: женщина умерла от передозировки героина. Героин она взяла в комнате сына, который за три дня до этого был найден мертвым в какой-то грязной подворотне. Сына зарезали дешевым складным ножом, а он, муж и отец, ничего обо всем этом не знал, поскольку был занят важными — действительно, по-настоящему важными! — делами за тысячу километров отсюда…
Это грустное происшествие повредило его карьере, но не особенно сильно: уже тогда о том, чего он стоит, на что способен и какую может принести пользу, знал не только он сам, но и его начальство. Поначалу ему было тяжело, но потом он привык и даже начал находить в своем положении определенные плюсы. Теперь ему не нужно было что-то скрывать, оправдываться, выслушивать слезливые жалобы на одиночество, опровергать обвинения и рассеивать подозрения. Он был умным, деятельным, деловым человеком в самом расцвете сил и влияния на окружающих; у него всегда находилось какое-нибудь полезное занятие и на тоску по поводу своего одиночества просто не оставалось времени.
За окном быстро смеркалось. Охранник включил наружное освещение. Луч установленного на фронтоне под самым коньком крыши галогенного прожектора упал на крону березы, и мокрые ветки засверкали, как полированное серебро. Виталий Адамович Курбанов, всю жизнь, сколько себя помнил, отзывавшийся на кличку Курбаши, с сомнением покосился на мобильный телефон, что лежал у него под рукой на краешке письменного стола. Прямо перед ним тихонько шелестел вентилятором включенный ноутбук. Виталий Адамович с некоторых пор обзавелся хобби, которое сам в шутку называл стариковским, — он писал мемуары, с каким-то непонятным ему самому удовольствием излагая факты, которые, будучи обнародованными, могли наделать немало шума. Впрочем, это было не просто хобби, порожденное наконец-то прорвавшейся наружу застарелой графоманией: мемуары Виталия Адамовича могли послужить и уже пару раз служили ему недурной страховкой. Обстановка в стране все время менялась, политики сменяли друг друга так часто, что за рокировками в верхах порой было нелегко уследить. У каждого из них были свои интересы и свои протеже; не имея против этого каких-либо принципиальных возражений, Курбанов тем не менее старался по-прежнему блюсти свой собственный интерес. И когда кто-то начинал слишком уж крепко наступать ему на ноги, просто давал обидчику для ознакомления пару-тройку страничек своих мемуаров. Как уже было сказано, такое случалось всего дважды, и оба раза оппоненты Виталия Адамовича, ознакомившись с описанием эпизодов своей биографии, которые считали никому не известными и надежно похороненными в далеком прошлом, безропотно уходили с его пути, благоразумно предпочитая синицу в руках камере следственного изолятора.
Эти мемуары были любимым детищем Курбанова, но сегодня работа продвигалась плохо — вернее, совсем не продвигалась. Рассеянно скользя глазами по строчкам, он перечел те несколько абзацев, которые сумел выжать из себя за два с половиной часа, попытался исправить несколько вопиющих стилистических ошибок (попутно ломая голову над тем, какая дьявольская сила водила его рукой, когда он писал этот бред), напортачил еще сильнее, запутался в причастных оборотах и, окончательно взбесившись, выделил неудачный кусок и уничтожил его целиком одним нажатием клавиши. Работа не клеилась, и Курбанов знал, в чем тут дело.
Он снова посмотрел на телефон, но звонить не стал. В общем-то, все разумные сроки уже истекли, но Курбаши обычно старался не беспокоить исполнителей звонками во время выполнения задания. Он всей душой ненавидел такие звонки еще с тех пор, когда сам был исполнителем, а главное, не понимал, на кой ляд они вообще нужны. О том, что твой не вовремя раздавшийся звонок может только навредить делу, а то и стоить исполнителю жизни, даже говорить нечего — это очевидно. Но зачем контролировать по мелочам тех, кому доверяешь? А если полного доверия к своим людям у тебя нет, вряд ли стоит поручать им проведение ответственной операции — все равно завалят дело, контролируй ты их хоть все двадцать четыре часа в сутки…
За воротами дважды просигналила машина. Встрепенувшись, Курбанов машинально посмотрел в окно, но окно выходило на озеро, и сейчас за ним не было видно ничего, кроме ветвей березы, сверкавших в темноте, как серебряное кружево, травянистого заднего двора с клумбами и площадкой для барбекю да высокого кирпичного забора, на гребне которого через равные промежутки тоже были установлены сияющие мягким светом фонари. Въезд во двор находился с другой стороны дома, и, чтобы взглянуть, кто там пожаловал, следовало предпринять кое-какие действия, что и было незамедлительно сделано. Курбаши протянул руку и включил установленный на специальной подставке ниже уровня стола монитор, принимавший изображение с установленных во дворе и доме камер наблюдения. Нужная ему в данный момент картинка располагалась в левом верхнем углу экрана. Там виднелся знакомый микроавтобус — тот самый, ожидание которого сегодня не давало Виталию Адамовичу сосредоточиться на мемуарах.
Рядом с надежно упрятанным от посторонних глаз монитором беззвучно зажегся оранжевый огонек интеркома. Курбанов снял трубку.
— Говорит первый, — услышал он слегка искаженный помехами мужской голос. — Прибыл Сивый.
— Очень хорошо, — ответил Виталий Адамович. — Пусть ведут в подвал, я сейчас спущусь.
— Прошу прощения, — сказал охранник за мгновение до того, как он отнял трубку от уха, — Сивый прибыл один.
— Один? — Настроение начало стремительно портиться. — То есть как это «один»?
— Совсем один, — бесстрастно подтвердил охранник.
— Ладно, — подумав секунду, изменил решение Курбанов, — пусть поднимается в кабинет.
— Принял, — сказал охранник, после чего в трубке послышался шорох, громыхание и щелчок прерванного соединения.
Виталий Адамович повесил трубку, скопировал весь набранный за день текст на миниатюрный дисковый накопитель, удалил его из памяти компьютера и спрятал накопитель в тайничок под крышкой стола. Выдвинув верхний ящик, достал оттуда пистолет — любимый, тщательно ухоженный, холимый и лелеемый, пребывающий в отменном состоянии десятизарядный прадедовский маузер, — поставил на боевой взвод и положил на колени.
Маузер был именной, с врезанной в крышку деревянной кобуры медной пластинкой, на которой красовалась выгравированная дарственная надпись от самого Буденного — в ту пору еще не маршала, а командарма легендарной Первой Конной. Таким вещам, если их удалось сохранить, пронеся через все бури и невзгоды двадцатого столетия, полагается украшать собой стену на самом видном месте — на память, для гордости и чтоб завидовали гости. Но Курбанов, как и те, кто изредка заглядывал к нему на огонек, считал, что оружию не место на пыльном ковре. Превращенное в музейный экспонат, оно чахнет и умирает от тоски; оружие должно стрелять, и старый маузер все еще время от времени постреливал — в основном по бутылкам, — благо патроны к нему Виталию Адамовичу все еще удавалось доставать без труда. Он всегда был под рукой — тут, в верхнем ящике письменного стола, — и, принимая редких посетителей, Курбаши считал небесполезным держать палец на спусковом крючке. Он доверял своим коллегам и подчиненным, но это доверие не имело ничего общего со слепой верой и не становилось меньше оттого, что было подкреплено лежащим на коленях пистолетом.
Он как раз закончил приготовления, опустив напоследок крышку ноутбука, когда в дверь постучали.
— Войдите, — разрешил Курбанов, привычно просовывая указательный палец под предохранительную скобу маузера и касаясь им гладкого железа спускового крючка.
Дверь отворилась, и через порог шагнул Сивый. Кабинет освещался только настольной лампой, укрепленная на гибкой ножке змеиная головка которой была пригнута почти к самой крышке стола, чтобы свет не бил в глаза и падал только на клавиатуру ноутбука. Поэтому в просторной комнате царил полумрак, до поры милосердно скрывавший некоторые детали.
— Я слушаю, — произнес Виталий Адамович тоном, ясно указывавшим на то, что он очень недоволен своим подчиненным.
— Он убит, — сказал Сивый.
Он стоял у порога, и его странно скособоченный силуэт четко выделялся на светлом фоне закрытой двери. Курбанов пригляделся и пришел к выводу, что в позе Сивого действительно есть что-то неестественное, словно он испытывает довольно сильную боль или прячет под полой пиджака что-то большое, увесистое, так и норовящее выскользнуть, например автомат. Дуло лежащего на коленях маузера шевельнулось, поточнее нацеливаясь на посетителя, палец на спусковом крючке слегка напрягся.
— Так, — тяжело уронил Виталий Адамович. — Надеюсь, ты объяснишь, в силу каких — не сомневаюсь, что весьма уважительных! — причин вы нарушили приказ. И, если тебя не очень затруднит, начни с того, почему докладываешь ты, а не старший группы.
— Налим в больнице, — нехотя признался Сивый. — Как это там… Множественные переломы лицевых костей черепа, вот. Врач сказал: не физиономия, а вылитый пазл. Они там до сих пор, наверное, это пазл собирают. Мы в больнице сказали, что он попал под грузовик. Так нам, знаете ли, поверили…
— А на самом деле? — терпеливо спросил Курбанов, заранее зная ответ.
— А на самом деле, Виталий Адамович, это не человек, а какой-то бешеный носорог. На самом деле, если хотите знать, он просто сунул Налиму один раз кулаком в физиономию, и тот теперь до конца жизни будет пластических хирургов кормить. Если выживет, конечно.