Долго ждать ему не пришлось: процесс пробуждения никогда не отнимал у генерала Курбанова слишком много времени. Его превосходительство сел на кровати, взял с тумбочки швейцарский хронометр в золоченом корпусе и, близоруко щурясь, вгляделся в циферблат. Было без трех минут четыре. Курбанов зевнул, прикрыв рот ладонью, и ворчливо осведомился:
— В чем дело, капитан?
— Две минуты назад на связь вышел Данаец, — доложил дежурный.
Остатки сна мигом улетучились: Данаец никогда не звонил по пустякам, тем более — ночью.
— Почему не разбудили сразу?
— Не успели, товарищ генерал, — едва заметно развел руками дежурный. — Он передал сообщение и сразу отключился. По-моему, ему было неудобно говорить.
— Конечно, неудобно. Ему всегда неудобно говорить, потому что… потому что неудобно. Что он сказал?
— Я записал, — сказал дежурный и протянул Курбанову листок бумаги. — Вот.
Генерал принял у него листок и немного подвигал им взад-вперед, экспериментируя с фокусным расстоянием. Как обычно спросонья и в конце дня, взгляд никак не хотел фокусироваться, буквы расплывались и путались, словно играя в прятки. Виталий Адамович недовольно покосился на дежурного, и тот, все поняв без слов, мигом подал ему лежавшие на столе очки.
— Мартышка к старости слаба глазами стала, — ворчливо процитировал Курбанов, водружая их на переносицу. — Нуте-с, что у нас тут?
«Они все знают. Выдвигаемся через час. Штурм на рассвете», — было написано на листке аккуратным почерком дежурного.
— Надо же, — равнодушно сказал генерал, кладя листок на тумбочку и снимая очки. — Решительный молодняк. А главное, смекалистый. Как же они пронюхали-то, а? Ничего, с этим мы разберемся. А сейчас — вот что…
Задумчиво почесывая дужкой очков переносицу, он посмотрел на дежурного, который, похоже, с трудом сдерживал дрожь азарта. Пареньку не было еще и тридцати, повоевать он не успел, и в нем до сих пор бурлила, требуя выхода, кипучая, деятельная энергия. Записанное его же собственной рукой под диктовку Данайца слово «штурм», конечно же, мигом вызвало в его воображении картины кровопролитного и, естественно, победоносного сражения, могущие показаться заманчивыми только тому, кто ни разу не видел их наяву.
— Сейчас — вот что, Николай, — повторил он, припомнив имя дежурного. — Для начала организуйте-ка мне чашечку кофе, да покрепче, будьте так любезны. Все остальное — потом. Светает нынче поздно, так что часа два — два с половиной у нас в запасе есть. Да, можете сделать чашечку и себе — посидим вдвоем по-семейному…
Последнее заявление прозвучало сомнительно и странно, чтобы не сказать двусмысленно, и наверняка озадачило дежурного — что, собственно, и требовалось доказать. Обычно Курбаши предпочитал общаться с подчиненными в мягкой, чуть ли не в ласковой манере, но они боялись его как огня именно из-за этой привычки то и дело огорошивать собеседника вот такими дикими, не поддающимися однозначному истолкованию заявлениями: давайте мы с вами, генерал с капитаном, посидим по-семейному за чашечкой кофе… Подчиненный после этого впадал в задумчивость и начинал втрое внимательнее обычного следить как за собой, так и за окружающими, опасаясь подвоха. То есть, если бы не то, что время от времени происходило в подвале генеральской дачи, эти его странные высказывания наверняка воспринимались бы как безобидное чудачество, маленький простительный недостаток добродушного мешка с трухой, который мечтает только о том, чтобы худо-бедно доскрипеть до пенсии. Но генерал Курбанов не был мешком с трухой, и его ласковые оговорки лишний раз напоминали об этом окружающим, держа их в постоянном тонусе.
— Разрешите выполнять? — спросил дежурный.
— Выполняйте, Коля, выполняйте, — ласково улыбнулся Курбанов. Ему хотелось добавить: «Да, и не забудьте подмыться», но это было бы уже чересчур: он вовсе не хотел провоцировать случаи дезертирства в своем маленьком гарнизоне.
Дежурный вышел. Генерал встал с постели, накинул халат и, прихватив одежду, отправился в ванную. Непродолжительный контрастный душ вернул ему привычную бодрость; Виталий Адамович оделся, пригладил массажной щеткой остатки волос над висками и направился прямиком в кабинет, прихватив с тумбочки доставленную дежурным телефонограмму. Идя по коридору, он задумчиво рвал ее на мелкие клочки и, войдя в кабинет, первым делом вытряхнул образовавшееся конфетти из ладони в мусорную корзину.
Дежурный уже был здесь. Он стоял сбоку от стола, на котором в свете настольной лампы благородно поблескивал слегка потускневшими боками серебряный кофейник. К кофейнику прилагались две изящные чашки тончайшего фарфора, прозрачные, как лепестки белой розы; сахарница и сливочник отсутствовали, поскольку Курбанов предпочитал чистый продукт.
— Присаживайтесь, Николай, — указал на кресло для посетителей генерал и тоже уселся. — Посты проверили?
— Четверть часа назад, — ответил дежурный. — Все в порядке, товарищ генерал.
Виталий Адамович не напрасно думал об обитателях своей дачи как о гарнизоне. Это и был гарнизон, поскольку с той минуты, как в подвале поселился его теперешний постоялец, численность охраны была увеличена с трех до двенадцати человек. Они круглосуточно контролировали все входы в дом, периметр забора и прилегающую территорию, с тем чтобы к охраняемому объекту не смогла незаметно подобраться даже мелкая лесная козявка.
Генерал разлил кофе и благосклонным кивком предложил дежурному взять чашку.
— Нуте-с, Николай, и как вы намерены отражать штурм, о котором нас так своевременно известили? — осведомился Курбанов, осторожно пригубливая горячий напиток.
Дежурный, едва успевший сделать микроскопический деликатный глоток, поставил чашку на блюдце и сел прямо, будто аршин проглотил.
— Жду ваших приказаний, товарищ генерал, — браво отрапортовал он.
— Никаких особенных приказаний не будет, — сообщил Курбаши, — поскольку в них нет необходимости. Враг нам противостоит малочисленный, хотя и отменно обученный…
— Физрук, трудовик и ресторанный вышибала, — осмелился блеснуть осведомленностью капитан.
— Так точно, — кивнул Курбанов. — Мастер боевых единоборств, фехтовальщик, боец спецназа ГРУ, позднее — ВДВ, человек, за которым числится целый ворох недоказанных эпизодов, каждый из которых достоин стать сюжетом для героической саги — это физрук. Трудовик — десантник, виртуоз ножа, ныне подвизающийся на почве заказного отстрела влиятельных персон. Ну, и вышибала… Вышибала — он вышибала и есть. Просто машина для вышибания мозгов, но при этом очень эффективная. Все они, повторяю, прошли отличную школу, каждый стоит целого взвода. Поэтому распоряжения будут следующие: наблюдение вести скрытно, в окнах не торчать, вдоль периметра с автоматом поперек живота не прогуливаться. Создать впечатление, что дом практически не охраняется, подпустить вплотную и бить наверняка.
— А Данаец? — спросил капитан.
— А чем Данаец лучше других? Он свою работу сделал, мне от него больше ничего не нужно. А пуля — это по делам его самое мягкое наказание, на которое он может рассчитывать.
— Разрешите вопрос, товарищ генерал? А почему Данаец?
— Потому что Троянский Конь — слишком длинно, а просто Конь — грубо и вдобавок непонятно. На самом-то деле данаец не он, а я. Я его смастерил и оставил у ворот Трои. Теперь моя Троя в лице майора Быкова разрушена и сожжена, и нужда в деревянном коне отпала. И вообще, он мне не нравится. Все предатели отвратительны, а этот к тому же еще и дурак. И, как всякий дурак, считает себя умнее всех на свете. Если оставить его и дальше пастись на воле, он может попытаться извлечь выгоду из того, что успел узнать о нас и о наших делах… Что?
Поняв, что ему предлагают поддержать беседу, капитан откашлялся в кулак и осторожно произнес:
— Ну, предатель… Предатель — понятие растяжимое. В конце концов, каждого завербованного внешней разведкой агента тоже можно назвать предателем…
— И это будет целиком и полностью соответствовать действительности. И в то же время не соответствовать. Никакого парадокса тут нет, на самом деле предатель — понятие не растяжимое, как вы изволили выразиться, а просто субъективное. С точки зрения государства гражданин, торгующий стратегическими секретами, — предатель, а сам он себя предателем не считает: он просто зарабатывает на хлеб с маслом и не понимает, с какого перепуга ему ограничивать себя в простых житейских радостях ради процветания людей, которым на него наплевать. То же самое и с дружбой: она крепка и нерушима, пока друзьям нечего делить. А когда встает вопрос о том, чья рубашка ближе к телу, всегда выясняется, что — своя… Именно это и произошло с нашим Данайцем. В разгар контртеррористической операции у меня возникла острая необходимость найти подход к Быкову — вы себе представить не можете, Николай, как мне мешал этот динозавр! А у Данайца, который служил под его началом, в это самое время возникла не менее острая потребность в денежных знаках — мать у него заболела, видите ли, и срочно требовалась операция в заграничной клинике. Поскольку я в ту пору внимательнейшим образом изучал все, что было связано с группой Быкова, этот фактик не ускользнул от моего внимания. Один из наших людей вышел на Данайца и сделал ему предложение, от которого тот не смог отказаться. По словам моего агента, он колебался минуты полторы, от силы две. Не так уж много, согласитесь, чтобы выбрать между крепкой мужской дружбой и здоровьем матери! Он уже тогда понимал, что без жертв не обойтись, но его немного утешило мое обещание свести их к минимуму. И, заметьте, я вовсе не кривил душой! Трупы как таковые интересуют меня лишь постольку, поскольку бывают необходимы для пользы дела. Мне было нужно, чтобы Быков со своей бандой перестал путаться у меня под ногами, и только. В ближайшем же бою Данаец его подстрелил, отправив в госпиталь. Без Быкова группа утратила добрых пятьдесят процентов боеспособности, и дальнейшее стало просто делом техники. При непосредственном участии Данайца была вырезана чеченская семья. Затем — ложный донос, выход группы на боевое задание, взрыв заминированной двери, неизбежная пальба — спецназ, знаете ли, в подобных ситуациях всегда реагирует одинаково, — и дело сделано: Быков разжалован и переведен в захолустье муштровать новобранцев, остальные с позором уволены из армии… Данайцу тоже досталось во время разбирательства, но он получил с этого дела двести тысяч евро и был доволен… вернее, не имел объективных причин для недовольства. Правда, операция не спасла его мать, но я-то здесь ни при чем, верно?