— О, — сказал Ти-Рекс, вглядевшись в россыпь черно-белых картинок, — один легок на помине. Куда это он так нарезал?
На одной из картинок была видна фигура высокого человека в джинсах и камуфляжной куртке, который, стремительным броском преодолев ярко освещенное прожектором пространство двора, птичкой перемахнул через высокий забор и исчез в темноте.
— Кто? — хищно подавшись вперед, спросил Баклан.
— По-моему, Спец, — с сомнением произнес Быков. — Джинсы, армейский бушлат…
— Спец, — уверенно подтвердил Баклан. — И что он?..
— Да ничего, — сказал Быков. Он уже стоял, деловито проверяя обойму захваченного в качестве трофея штурмового пистолета «аграм». — Рванул куда-то так, что пятки засверкали. Махнул через забор, и поминай как звали.
— Вот сука, — мгновенно утратив остатки эйфории, скрипнул зубами Луговой. — Я же говорил!.. Сказочник хренов, профессор кислых щей…
— Ты много чего говоришь, — сквозь зубы заметил Быков. — Это потому, что думаешь мало. Ну, что стал? Дуй за ним! Я поищу Жука и догоню. Машину где оставили — у шлагбаума?
— Машины, — машинально поправил Баклан. — Да, там.
— Дуй! — повторил Быков, и Баклан дунул, поскольку, когда Ти-Рекс разговаривал таким тоном, медлить было небезопасно: существовал риск получить дополнительное ускорение, сопряженное с чувствительными болевыми ощущениями.
— Не доверяешь своим людям, э? — нарочито нейтральным тоном осведомился Расулов, гася окурок в чашке, из которой пару часов назад пил кофе покойный Курбаши.
Окурок коротко зашипел. Быков со щелчком загнал на место магазин и передернул затвор.
— Тебе я тоже не доверяю, уважаемый. В любом случае не тебе их судить. Они за тебя жизнями рисковали.
— Прости, не хотел обидеть. Я вам благодарен — и им, и тебе. Тебе — особенно. Спасибо, что отдал мне Курбаши.
— Охота была мараться, — отмахнулся от благодарности Ти-Рекс. — Ты хотя бы удовольствие получил. Да и оружие в руках способствует взаимному доверию. А то ведь у меня на лбу не написано, что я именно от Шапошникова.
— Верно, — усмехнулся Расулов, дотронувшись до ствола стоящего рядом с креслом автомата примерно таким же жестом, каким хозяин рассеянно треплет за ушами примостившуюся рядом собаку. — Если позволишь, я пойду с тобой.
— Ну а то как же, — усмехнулся Быков. — На твоем месте я бы тут и минуты лишней не остался. Да и что ты тут высидишь, кроме новых неприятностей?
— Верно, — повторил Расулов.
Он встал и привычным движением подхватил автомат. Несмотря на мятый цивильный костюм с выглядывающей из-под пиджака несвежей белой рубашкой и торчащий из бокового кармана галстук, оружие в руках у дагестанца смотрелось так, словно он с ним родился. Быкову пришлось напомнить себе, что этот человек — бывший десантник, ветеран афганской кампании, чтобы подавить инстинктивное желание спустить курок, всякий раз возникавшее у него при виде вооруженного кавказца. В этом плане он не так уж сильно отличался от Баклана, разве что лучше умел держать себя в руках, тщательно скрывая мысли и чувства, не делавшие ему чести.
Вдвоем они бегло осмотрели сначала дом, а затем и двор. Замеченные Быковым изменения сводились к тому, что в холле первого этажа кто-то включил свет, а из гостевой ванной, где бесславно завершилась блестящая карьера генерала ФСБ Курбанова, бесследно пропал его маузер. Роман Данилович видел кобуру от этого пистолета — она висела на стене в спальне, куда он давеча заглянул в поисках затаившихся охранников. На деревянной крышке поблескивала потускневшей медью табличка с именной гравировкой: «Комэску Петру Курбанову за храбрость в боях с контрой. Семен Буденный. 20 сент. 1919 г.». «Мародеры», — проворчал Быков, обнаружив пропажу маузера из ванной.
Помимо всего прочего, исчезновение пистолета указывало на то, что кто-то из его подчиненных побывал на втором этаже. У Баклана при себе маузера не было — такую игрушку не так-то просто спрятать на теле, да Луговой и не стал бы этого делать, поскольку был начисто лишен свойственной большинству мужчин нездоровой, уходящей корнями в далекое прошлое тяги к оружию. Для него оружие было просто оружием — инструментом для насильственного прекращения жизни, таким же обыденным, хотя и необходимым, как для плотника — пила или топор. А зачем плотнику во время работы вторая пила, да еще и антикварная?
Значит, кто-то — либо Жук, либо Спец — поднимался наверх, но не счел нужным поприветствовать восставшего из мертвых командира. Это было странно, как и увиденное на мониторе стремительное бегство Якушева. Картинка получалась красноречивая и довольно неприятная: пришел вместе со всеми, неизвестно на что рассчитывая, подкрался, увидел командира, которого считал убитым, и, вместо того чтобы обрадоваться, почему-то задал стрекача. Ответ на вопрос «почему?», увы, представлялся очевидным, и Роман Данилович с облегчением перевел дух, не найдя ни в доме, ни во дворе убитого ножом в спину или пулей в затылок Жука.
Глава 19
Генерал Курбанов выдавал желаемое за действительное, называя своего осведомителя дураком. Если агент, работавший на него под оперативным псевдонимом Данаец, и был глуп, то не настолько, чтобы очертя голову лезть прямиком в расставленный его превосходительством примитивный медвежий капкан. Едва получив сообщение о гибели Ти-Рекса, Данаец понял, что, независимо от дальнейшей судьбы остальных участников событий, следующий на очереди он. Курбаши больше не нуждался в Данайце; он мог пригодиться для нанесения пары-тройки легких завершающих штрихов, и не более того. При этом знал он слишком много, чтобы его превосходительство с легким сердцем позволил ему и дальше коптить небо. Сам не зная зачем, Данаец все еще хотел жить и потому считал, что внутри генеральской дачи, представляющей собой готовую захлопнуться смертельную ловушку, ему лично делать нечего.
Он рос безотцовщиной, и, сколько себя помнил, главным человеком в его жизни была мама. Даже в сложный период полового созревания, когда бурлящие в крови гормоны превращают подростков в настоящие исчадия ада, его отношения с мамой испортились далеко не так сильно, как у большинства сверстников. Разумеется, он принес ей немало огорчений, но она не стала меньше его любить, и он об этом отлично знал.
Богато они не жили никогда; честно говоря, их семейный бюджет не дотягивал даже до уровня так называемого среднего достатка. Поэтому ни о каком высшем образовании не могло быть и речи, так же как и о том, чтобы откупиться от службы в армии. Он честно отмотал срочную, а потом подписал контракт и подал рапорт о переводе на Кавказ: участникам боевых действий платили приличные деньги, а мама к тому времени уже начала болеть и больше не могла зарабатывать на жизнь самостоятельно, без помощи сына. Какое-то время все было нормально: мама переживала, а он слал ей бодрые письма и денежные переводы, гордый тем, что наконец-то может ей помочь — помочь по-настоящему, а не просто подмести пол в квартире и вымыть после ужина посуду.
Позже ему часто приходило в голову, что все это стряслось именно из-за его дурацкого самодовольства. Он возомнил, что все плохое позади и теперь в его силах сделать так, чтобы мама жила до ста лет, ни в чем не нуждаясь. Видимо, кому-то там, на самом верху, сильно не понравилось его самомнение, и он был жестоко наказан: у мамы обнаружили рак, химиотерапия не помогла, и спасти ее могла только сложная дорогостоящая операция в заграничной клинике. То, что он мог заработать, было каплей в море; время шло, вместе с ним, как вода в песок, уходила мамина жизнь, а он все так же ходил в рейды, кусая по ночам кулаки от сознания своего полного бессилия.
А потом появился человек Курбаши, предложивший приличную сумму за пустяковую, по его словам, работу. Для того, кто позже стал зваться Данайцем, этот пустячок вовсе таковым не являлся, но Курбаши не солгал, пересказывая эту историю капитану Николаше: он действительно колебался не дольше полутора минут, выбирая между жизнью матери и тем, что принято называть воинским долгом. Тем более что ничего особенно страшного от него не требовалось: Ти-Рексу было не привыкать латать дырки в шкуре, и подстрелил его Данаец аккуратно, не нанеся драгоценному здоровью командира ощутимого вреда.
Правда, потом от него потребовали дополнительных услуг, но и это он пережил довольно легко, поскольку, как и многие его коллеги, считал, что хороший мусульманин — мертвый мусульманин. Это была просто еще одна зачистка, в ходе которой, как это частенько случается, пострадали мирные жители. В доме, обитателей которого они с человеком Курбаши перестреляли, как бешеных собак, не оказалось ни одного взрослого, способного держать оружие мужчины. Можно было с большой вероятностью предположить, что упомянутые мужчины ушли воевать — ясно, что не под российским флагом, — а раз так, пенять им и их близким не на кого: на войне как на войне.
Жаль, что все это было напрасно. Заработанные предательством деньги не спасли маму, она все равно умерла, но Данаец пережил и это. Война научила его строить в сознании защитные барьеры, за которыми скреблись и бились, не в силах вырваться на волю, и горе, и стыд, и страх перед расплатой. Он жил, как получалось; Курбаши держал его на коротком поводке, время от времени напоминая о себе разовыми поручениями, которые, надо отдать ему должное, всегда щедро оплачивал. Потом возникло это дело, и он согласился, неожиданно для себя испытав искреннюю радость от встречи с теми, кого когда-то предал и теперь должен был предать вторично. Тренированное сознание и теперь ухитрилось найти спасительную кучу песка, чтобы спрятать в нее голову: будь что будет, авось все как-нибудь само обойдется. Ти-Рекс тоже не лыком шит; может быть, Курбаши сильно переоценил свои возможности, затеяв эту авантюру, и она станет для него последней. А если нет… Что ж, тогда Данаец не потеряет ничего и никого, кроме людей, которые для него и так давным-давно умерли.
Дело вплотную приблизилось к развязке. Ти-Рекс на поверку оказался не так хорош, как о нем говорили: он позволил себя убить, бросив дурачье, молившееся на него, как на чудотворную икону, на произвол судьбы. И дурачье, пренебрежительно отринув призрачный шанс спасти свои шкуры, отправилось прямиком в логово непобедимого Курбаши, чтобы свести счеты с человеком, который мог стереть их всех с лица земли одним движением мизинца. Они вошли в дом, из которого могли выйти только вперед ногами, и Жук, притаившись за углом, мысленно послал ко всем чертям обоих — и смертельно надоевшего своей непроходимой, крикливой тупостью Баклана, и хитрого, непредсказуемого Спеца, у которого хватило ума на то, чтобы вычислить Курбаши, но не хватило на то, чтобы оставить его в покое. Он не испытывал ни малейших сожалений по поводу того, что прямо сейчас происходило с ними там, в доме. Да, когда-то они воевали рука об руку, ели из одного котелка и делили поровну все — и последнюю краюху хлеба, и последний автоматный рожок, и глоток спирта, и жизнь, и смерть. Но с тех пор утекло много воды, и, если разобраться, эти двое никогда не были ему по-настоящему близки. И черт с ними, в конце-то концов! Что сделано, то сделано; прошлого не вернешь, и, пустившись бежать под гору, надо просто перебирать ногами, иначе непременно свернешь шею…