«Неужели они все дружно взяли и застрелились? — прикидывал Катков, обшаривая лучом фонаря отсек и готовясь переходить в следующий, темневший впереди открытым провалом незадраенного люка. — А что, прикинули, что и рейху, и фюреру полный капут пришел, да и жахнули из своих парабеллумов. Перед смертью шнапса по стакану дернули, свое «хайль Гитлер!» поорали… Нет, Слава, как-то ты нехорошо, неправильно думаешь! Здесь все-таки типа кладбище — хоть и фашистское… Да и какая теперь разница — сами они застрелились, или, допустим, капитан всех прикончил, а потом и сам… Черт возьми, где же то, что не дает спать нашему господинчику в профессорском пенсне?!»
Ящики, вполне соответствовавшие описаниям Егорова, нашлись в крохотном закутке сразу за центральным постом — Скат вспомнил, что именно здесь располагалась капитанская каюта. Все верно, где же еще и хранить суперважный и дорогущий груз, как не под койкой капитана…
Дальше все было относительно просто и даже скучновато: капитан со всеми предосторожностями перетащил ящики в центральный отсек и далее они были подняты на поверхность с помощью длинного троса-конца, к которому крепился сетчатый мешок, напоминавший легендарную авоську советских времен.
Три металлических, обросших какой-то дрянью и слизью ящика лежали на палубе, а Егоров, едва справляясь с нахлынувшим возбуждением, приплясывал вокруг них с тряпкой в руках и бесконечно повторял одну и ту же фразу:
— Ну надо же, а… Не может быть!
— Заклинило мужика, — сочувственно пробормотал Орехов, безмятежно покуривая сигарету и насмешливо наблюдая за профессором, вмиг растерявшим всю свою солидность и неумело протиравшим ящики заметно трясущимися руками. — Ну что там, пан профессор, орлы имперские на крышках сохранились, нет? Или там свастика какая…
— Сейчас, сейчас все увидим и узнаем. — Егоров невидяще посмотрел на подполковника как-то не по-хорошему сверкающими глазами и тут же обратился к стоявшему рядом Боцману: — Ты не стой столбом, а давай их в мою каюту тащи! Ну что, господа военные, приглашаю вас на просмотр — сейчас вскроем ящики и все увидим… Господи, помоги — пусть там окажется именно то, что мы искали!
Вскрывать ящики пришлось резаком, потерянным Водолазом во время нападения акулы и заботливо поднятым на борт хозяйственным мичманом. Когда все три крышки были взрезаны, Орехов, выполняя нетерпеливую просьбу босса, поддел первую ножом. Взглядам присутствующих предстал деревянный ящик — судя по тщательно пригнанным доскам, водонепроницаемый. Еще несколько движений — на этот раз топориком, взятым с противопожарного щита, — и в сторону была отложена и деревянная крышка, под которой обнаружились брезент и несколько слоев вощеной плотной бумаги. Подполковник отвернул последний упаковочный лист и из ящика хлынул самый настоящий поток искристо-радужного света, исходившего от алмазов, рубинов, изумрудов и прочих драгоценных камней, лежавших поверх желтоватой груды тусклых золотых монет…
Орехов никогда не уставал поражаться тому, что самые вроде бы обычные человеческие руки могли создавать такие «штуки», как картины Рафаэля и Поленова, храм Василия Блаженного и деревянные кружева Кижей, изумительное по красоте и качеству отделки оружие, да те же фантастические работы мастеров, ставивших клеймо «Фаберже»! Если архитектуру назвали «музыкой, застывшей в камне», то как называть сказочные цветы, сработанные ювелирами? Может быть, детскими цветными снами, ожившими в игре капель чистейшей росы, которые язык не поворачивается назвать «камнями»? Цветная радуга, чистая вода, играющая голубовато-солнечными лучиками… «Хотя, какая там чистая! Эти камушки небось столько крови видели, что… — вдруг подумалось подполковнику. — Так что, если и радужный тут свет, то все-таки свет недобрый».
— Ты только глянь, Скат… — Орехов бережно держал на ладони изящную изумрудную стрекозу, замершую на поблескивающем капельками алмазной росы листочке. Казалось, еще мгновение — и стрекоза встрепенется и улетит в летний полдень, чтобы вновь беззаботно порхать над сонной гладью старого пруда, заросшего камышом и хрупкими белыми лилиями. — Сразу видать работу «людей с раньшего времени» — неторопливый век и красота на века…
— У нас сейчас другой век! — раздался за спиной подполковника голос Егорова, и тут же грянул выстрел — прямо-таки громоподобный в замкнутом пространстве маленькой каюты…
За ничтожную долю секунды до выстрела Орехов успел рыбкой нырнуть в сторону и вперед, умудряясь в полете извернуться и с молниеносной быстротой дважды дернуть рукой с зажатым в ней ножом…
…Катков окинул взглядом каюту, по которой расплывалась едкая вонь сгоревшего пороха. Зрелище было малоприятное: в разных углах каюты в неудобных, свойственных почему-то только мертвым, позах лежали Егоров и Боцман. У обоих в горле торчали рукоятки боевых ножей, из-под которых тонкими струйками змеилась темная кровь. В руке профессора все еще был крепко зажат пистолет, из которого Егоров и пытался застрелить Орехова, а рядом с неловко откинутой правой рукой Боцмана лежал помповый дробовик — бородач нажать на курок, к счастью, так и не успел.
— Ну, ни хрена себе, сходил за хлебушком… — немного растерянно выдавил Тритон, но тут же добавил обеспокоенным тоном: — Командир, у тебя же кровища хлещет! Он что, задел тебя?
— Нет, это я сам себя за щеку цапнул! — огрызнулся Орехов, прижимая к скуле окровавленный платок. — Старею — зацепил-таки, падла…
— Не, полковник, до старости тебе еще шлепать и шлепать, — трогая ногой мертвую тушу Боцмана и поднимая ружье, негромко возразил Скат. — Два броска, два трупа — для старика совсем неплохо. Ну а теперь расскажи нам, убогим, что это было?
— А сам не врубаешься? — совершенно непочтительно фыркнул мичман и ткнул пальцем в ящик, где по-прежнему мирно поблескивали драгоценные камни. — Эти ребята из-за поганых бронзулеток нас только что кокнуть хотели! Ха, я такой стою, значит, на барахло это любуюсь, как баран на овцу… Ну и сука же наш босс! Был… Командир, а как ты догадался, а? Ну что они нас решили того…
— Тоже мне бином Ньютона! — Орехов швырнул под ноги вконец намокший платок и требовательно протянул руку в сторону капитана: — Слав, платок есть? Дай-ка! Книжки в детстве я про пиратов любил. А там всегда самая хрень как раз и начиналась в тот момент, когда лихие ребята вокруг сундука с золотом собирались… Да стоило только в сумасшедшие глаза нашего профессора посмотреть и сразу все стало ясно — делить пиастры он ни с кем не собирался и нас с первого же дня знакомства приговорил!
— И что теперь? — Тритон, имевший о биноме еще более смутное представление, чем о первом императоре из китайской династии Мин, настороженно прислушался и кивнул в сторону запертой двери каюты: — Сейчас капитан нашего крейсера припрется, а тут два очаровательных трупа — один даже с бородой! И повесят на нас убийство века. Викторович, я в тюрягу не хочу — ну нет у меня настроения, понимаешь! Так что?
— А ничего! — мрачно ответил подполковник, щелкая зажигалкой и поднося язычок огня к зажатой в губах сигарете: — Сейчас акул нашими злодеями вдоволь накормим по вашему морскому обычаю и по новой делом займемся.
— В смысле? — Катков вопросительно посмотрел на командира, шумно выдохнувшего целое облако синеватого дыма.
— В смысле океаны-моря решетом вычерпывать и спутник искать! — Орехов зло и затейливо выругался, на что Скат и мичман переглянулись и уважительно покивали, поскольку таких красивых песен из уст командира еще ни разу не слышали. — Научно выражаясь, обнулим спидометр. Или… Детскую сказочку про мочало знаете? Вот и мы начнем все сначала…
Не вчера сказано мудрыми, что человек с удивительной быстротой привыкает ко всему — даже к вещам, которые еще вчера казались ему совершенно невообразимыми. Чисто теоретически каждый из нас может попасть, например, в тюрьму или на больничную койку. И там через весьма короткий срок приходит понимание, что и за колючей проволокой, и в унылых палатах, пропитанных запахами лекарств, живут люди. Живут и даже умудряются находить в откровенно невеселом существовании какие-то приятные моменты. Кто-то радуется глотку чифиря и забористой папироске, кто-то — вечерней партии в шашка-шахматы с соседом.
Санитар привыкает к малопривлекательному виду мертвецов в морге, для солдата становится обыденностью окровавленный труп, оставшийся на поле боя. Принято считать, что первый убитый оставляет в душе солдата неизгладимый след. Может быть и так, но на войне за первым следует второй, третий — и так до конца, до последнего выстрела. Или до тех пор, пока пуля достанется не врагу, а тебе. И в какой-то момент человек с автоматом в руках просто привыкает к тому, что в конце концов война — такая же работа, как и любая другая. Просто потяжелее, поопаснее и погрязнее, чем прочие. Да, война — это страшно, но и она является всего лишь частью жизни людей. Еще точнее — это другая жизнь, малознакомая обывателю, но слишком хорошо известная тем, у кого в руках оружие, а на плечах погоны.
Орехову, еще будучи молодым лейтенантом, как-то довелось выпивать с одним майором, к тому времени прошедшему Афганистан. Майор, мужик под сорок и в обычной жизни очень немногословный, в тот раз выпил малость лишнего и сказал молодому взводному то, о чем знают все, но предпочитают об этом особо не разглагольствовать. И Орехов накрепко запомнил не очень-то связную, но, по сути, правильную речь матерого комбата.
«Лейтенант, слушай сюда! — толковал майор, покачивая граненым стаканом и варварски расплескивая водку. — Как там тебя? Сергей Викторович? Ну, до Викторыча тебе еще дорасти надо… Так вот, Серега, если отбросить в сторону все условности и идеологическую хрень, то солдат — это просто убийца, главная цель которого состоит в том, чтобы убить как можно больше врагов и самому при этом остаться целым и, по возможности, невредимым. Так вот, спецназовец — это прежде всего высококлассный убийца. Да, звучит жутковато, но войну выигрывает тот, кто лучше остальных сумел отобрать и подготовить армию классных, хладнокровных бойцов, способных быстро и умело уничтожать противника. Уничтожать, понял?! И упаси тебя Бог кого пожалеть! Был у меня случай — в Афгане еще… Не, долго рассказывать… Короче, пожалел я бачу одного сопливого — отпустил пацана. А он, сука, тут же на нас своих бородатеньких навел. Мы тогда пятерых потеряли. Я, я потерял! Ты знаешь, что это такое — матери бойца, которого ты не уберег, в глаза смотреть? Еще не знаешь… А мне пришлось. И тогда я зарок дал — никогда и никого! Пожалеешь одного — десятерых потеряешь! Так что, запомни: хочешь выжить — стреляй, а уж потом думай, стоило ли…»