Взяла я Уильяма, принесла домой, перед сном начала читать «Гамлет, принц датский», чтобы разговор тот мерзкий с дядей Кешей перебить.
Елки-палки! Как люди жили… Как думали, как говорили. Быть или не быть? Что благородней духом? А, Люсьен, что благородней, как думаешь? Не знаешь? А надо знать! Шутки кончились. Знай, что благородней ополчиться на море смут! И смести их противоборством! Или ходи с дерьмом в душе и слушай, как оно хлюпает при ходьбе.
Я аж всплакнула в подушку. А тут свет пропал. Такое у нас часто бывает. А тетя Маша на ночной. Я зажгла свечку, поставила у кровати и стала дальше читать. Тени от свечи по потолку колышатся, страшновато аж. И тут я натыкаюсь: «Так трусами нас делают раздумья…». Опять про меня, господи. «И так решимости природный цвет хиреет под напором мысли бледной». В точку бьет умница Уияльм! «И начинанья, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия!» Теряют имя действия… Аж мурашки побежали по спине и озноб пробил. И глаза на мокром месте, хорошо, что не видит никто. Кто ж такой переводчик хороший? Какой-то Лозинский. Не отдам эту книгу в библиотеку! Пойду другую какую-нибудь в книжном магазине куплю, а эту не отдам. Моя будет…
Так трусами нас делают раздумья… Все, завтра начинаем реализацию плана.
Первый пункт несложный, разговор с Коляном. Грустно, девушки, но это мы уже проходили, поэтому я знаю, что будет дальше. Тогда, в первый раз, несколько лет назад, это было не грустно, а просто умереть хотелось. Разрывало мою душу так, что аж через край било. С тех пор все затянулось, корочкой покрылось, где-то в закоулках души попряталось. Вот не в голове, а именно в груди. Могу место показать, где свалено все это. Но придется опять говорить. Сейчас, похоже, в последний раз.
Встретила Вислякова после службы, как бы случайно, глазки в пол и вперед. Начало самое трудное. Я вас люблю, чего же более…
— Коля, прости меня, если тебе не понравится то, что я скажу. Только не перебивай меня, пожалуйста, хорошо? Просто выслушай. Женись на мне! Я буду тебе хорошей женой. Очень хорошей, поверь мне! Самой лучшей. Я буду ждать тебя с работы, ну, со службы. Я буду готовить тебе ужин, у нас будет ребенок. Мальчик или девочка, мы будем тебя ждать со службы.
— Ты что, беременна? — спросил Висляков, оттопырив мокрую нижнюю губу.
— Пока нет. Но я хочу быть с тобой. Всегда быть с тобой. Что я еще могу тебе сказать? Женись на мне, Висляков! Я буду хорошей женой. Не пожалеешь!
— Точно нет? — с облегчением спросил Вислый.
— Нет. Ну а что ты мне ответишь? Видишь, как у нас тут, в Борзе, все наоборот, по-дурному все, не так, как нужно! Не по-людски! Я не должна этого говорить, я виновата, это так глупо!
— Ничего не выйдет, — как-то с трудом выдавил из себя Вислый. — Все. Закончен бал, догорела свечка, угу. Не по себе дерево рубишь. Найдешь себе другого, в Борзе. В общем, чао, бамбина, сори.
— Это все?
— Ну, да. Все, — обычно грубый голос Вислого задрожал. — Все. Точка.
Вислый повернулся и пошел.
Конечно, это не все, что я тогда сказала Вислому. Но в данном случае преамбула не важна.
А амбула проста, как колумбово яйцо — чао, бамбина… Ну, не впервой. Когда-то ревела от этих слов. Молоденькая тогда была. Жить не хотела. Совсем не хотела, тетю Машу пугала до смерти. Но недаром говорят: «Перемелется — мука будет».
Чао, бамбина…
Хотя если мой Колян окончательно перешел на итальянский язык, правильнее было бы сказать не бамбина, а ба́мбола. Потому что ба́мбола по-итальянски — это кукла, которую забрасывают на чердак, когда она надоедает. Ну а чао — это прощай. Хотя мне кажется, что прощаться, пусть даже на итальянском языке, нам еще не вышел срок.
Так что а риведе́рчи, Колян, до встречи.
Глава 13Плохие события
После этого разговора с Люсьен ноги сами принесли Вислого в «Садко». Колян не железный же. В груди что-то так сдавило и не отпускает. Прямо жжет, зараза, хоть в санчасть иди. Кто знает, чего стоило ему произнести это самое «Чао, бамбина». И как бы хотел он уткнуться головой в грудь Люсьен и сказать «Люська». И пропади они все пропадом, эти карьеристы-придурки со своими папами-полканами.
И появился бы у них в части кроме Димы-дурачка еще и Коля-дурачок. Ну и хорошо. Вислый налил очередную стопку из пузатого графина, принесенного Фигурой, и стал ковыряться вилкой в мясном ассорти.
Постепенно костлявая рука ослабила хватку, и по телу разлилось приятное тепло. А нужен ли кто-то ему, кроме Люсьен — борзинской красотки, которая лет пять, сколько стоят ДОСы, бегает к холостым лейтенантам в общежитие? Ну и что? Кто что скажет — Колян пасть порвет. Как Дима-дурачок за свою Наташку. Вислый опрокинул в широкий рот очередную рюмку.
Вот сейчас он точно знает, что такое счастье. Счастье — это оказаться сейчас в доме Люсьен, чтобы не было этих потных и наглых рож вокруг. Чтобы был запах свежих фиалок от Люсьен, чтобы горели свечи в старинных канделябрах и чтобы было тихо. Только тихое дыхание Люсьен, и все. Какой он дурак! Какие все придурки. Прыгают, подпрыгивают придурки, что-то пытаются ухватить там вверху… А счастье — вот оно, рядом, пахнет свежими фиалками. Только недоделанные карьеристы, вроде него, Вислого, этого счастья не видят.
Дать бы кому-нибудь сейчас в рыло. Вон их сколько вокруг. Наглых, орущих, плюющихся слюной рыл. Сейчас он встанет и пойдет к Люсьен. Но не сразу. Сначала напоследок Вислый закажет оркестру песню. Или сам споет, он знает отличную песню — «Курсант-отличник, армии маяк, курсант-маяк! Так на него держи равненье!».
Вислый допил водку и, выписывая ногами кренделя, пошел к оркестру.
— Маэстро, всем слушать мою команду! — прохрипел он и положил на барабан двадцатипятирублевую купюру. — Мой адрес не дом и не улица! Мой адрес — Советский Союз!
— Мы не играем этой песни, может, что-то другое? — сказал гитарист.
— Нет! Аллес капут! — зарычал Вислый. — По моей команде! Понял? «Мой адрес не дом и не улица» давай, запевай! И чтоб объявили — песня для ракетчика Вислого!
Гитарист пожал плечами и, посоветовавшись с остальными музыкантами, заиграл вступление. К микрофону подошла сухопарая певица с распущенными волосами, одетая в длинное черное платье, и объявила:
— Для нашего друга ракетчика Вислого звучит эта песня.
Перебирая ногами и эротически покачивая в такт скромными бедрами, певица запела:
Я там, где ребята толковые,
Я там, где плакаты «Вперед!»,
Где песни рабочие новые
Страна трудовая поет.
Народ в зале как ни в чем не бывало начал танцевать. Колян уставился блуждающим взглядом на танцующие пары. Быдло! Это же он заказал им эту песню! И никакой благодарности! Пусть танцуют… А Колян сейчас пойдет к Люсьен. В отличие от этого пьяного быдла он знает, где лежит его счастье. Он надел шинель и, шатаясь из стороны в сторону, пошел к выходу.
— Я там, где ребята толковые, я там, где плакаты «Вперед!». От тайги Забайкалья до цветущих Карпат маяки нашей славы негасимо горят!!! — заорал Вислый, выйдя на крыльцо ресторана.
Сидевший в милицейском «луноходе» усиленный наряд из горотдела напрягся.
— Шапарь сказал брать только ракетчика, — сказал патрульный сержант.
— Вроде ракетчик.
— И пьяного. Просто выпившего не брать. Ждать пьяного.
— Так ведь уже пятые сутки ждем.
Вислый стоял на крыльце «Садко» и раскачивался, как тополь на ветру.
— «Я сегодня там, где дают «Агдам»[28], — заорал он следующую песню.
— Вроде подходит, — сказал сержант. — А ну пойди проверь, — обратился он к заросшему щетиной мужичку неопределенного возраста, сидевшему на заднем сиденье «лунохода».
Это был Сопель, местный бич, состоявший на учете в Борзинском горотделе. Сам майор Свиридов за помощь органам в спецоперации обещал снять Сопеля с учета. Ради этого стоило постараться.
Сопель вышел из бобика и двинулся к Вислому.
— Сейчас в морду дам, — опасливо сказал он, подойдя к раскачивающемуся на ветру Вислому.
Однако вместо того чтобы начать избивать Сопеля, как было задумано Шапарем, Вислый обнял его за сутулую спину и истошно заорал:
— Курсант-отличник, тверже шаг! Труба зовет нас на ученья!!!
Сопель, стараясь вписаться в сценарий спецоперации, выработанный начальником вытрезвителя, вырвался из объятий пьяного офицера и стал его оскорблять:
— Козел! Сейчас по морде дам!
Вислый развернулся и удивленно уставился на Сопеля.
— Убью! — сказал он, угрожающе выкатив глаза.
— Сейчас я тебе перышко под пято ребрышко! — дерзко сообщил Сопель.
— Убью ногой! — облизав толстые губы, прорычал Вислый.
— Петух лагерный! — продолжал честно отрабатывать свою роль Сопель. — Конь педальный!
На этот раз провокация сработала, и Вислый схватил Сопеля за горло.
— Пасть порву! — заорал он ему в лицо.
Патрульный рванулся было из бобика, но сержант задержал его:
— Рано! Он должен избить его.
Сопель с перепугу ударил свободной рукой Вислого в нос.
— Убью! — заорал Вислый, не отпуская горло Сопеля.
— Ну-ка, пойди щелкни их, — сказал сержант эксперту-фотографу, которого они привезли с собой.
В это время на шум из ресторана вышла Ирка Фигура с металлическим подносом в руках. За ней из дверей вывалился изрядно выпивший пехотный лейтенант и, что-то невнятно бормоча себе под нос, попытался обнять ее за талию. Фигура, узнав в военном, который сцепился на крыльце с каким-то местным бичом, парня Люсьен, подбежала к ним и с размаху огрела Сопеля металлическим подносом по голове.
Собственно по такому сценарию и начиналось большинство потасовок в «Садко», за которые Гнус уже давно грозился уволить Фигуру. Сопель отпустил Вислого и, потеряв от удара подносом ориентацию, стал озираться по сторонам и трясти головой. Возможно, на этом бы все и закончилось, но пехотный лейтенант решил заступиться за Фигуру. Подбежав на неверных ногах к только начавшему отходить от удара подносом Сопелю, он обрушил на него свой кулак. Сопель коротко вскрикнул и окончательно обмяк в руках Вислого. Из его разбитого лица потекла кровь. В это время фотограф-криминалист сверкнул вспышкой. Ослепленный вспышкой Вислый выпустил полуживого Сопеля и со страшным криком «Мы смертники!» бросился на фотографа. Они оба покатились с крыльца ресторана.