А что, будь девка из помощников, купил бы для своего механика, не задумываясь. Быть может, новые сны начнет генерировать. Это как со смешением красок. Если у вас пять цветов, вы ограничены в выборе. А если начинать смешивать?
Так и с механиками.
Видимо, ещё не время.
Подождём. С радостью и нетерпением буду ждать, ибо первые признаки смешения эмоций у моего механика начали проявляться. И сон в тот раз такой отличный смонтировал, зараза. Выспался я с удовольствием. Ни один ещё механик – а было у меня их за всю жизнь трое – такого восторга щенячьего не доставлял. Самый первый с ума сошёл, второй механик спекся – редкую чернуху проецировать начал, мама не горюй. Третий староват стал, сероват, выдохся. Мелко мечтать стал, серо мыслить принялись. Сейчас, наверное, доживает свой век в семье какого-нибудь бедняка, изредка балуя патрона скудными чёрно-белыми диафильмами.
Проснулся я после чудесного сна жутко довольный и с высоты высокого чина выписал своему сновидцу премию с повышением. Как ни крути, но агентство механиков не отпускает из-под колпака.
Хорошую премию выписал. Большую премию.
В тот вечер механик ещё шире улыбался.
Заикаться даже начал. Такое, правда, было с ним поначалу. Потом пропало.
Странный он.
Благодарил в тот вечер ежесекундно, краснел, как девица на первом свидании, ломался, жеманился. Мне даже неловко стало. Не первый же год мы с ним знакомы. А с другой стороны, не сын же он мне, в конце-то концов, да и не родственник вовсе, чтобы с ним на короткой ноге держаться. Или как там раньше говорили. На коротком поводке? На коротком хвосте? Не помнит никто.
В один из тех дней я задумался: так кто он мне такой? Просто киномеханик снов? Просто слуга? Или не просто киномеханик? Подумал я, подумал и решил, что раз в голову пускаю, то почему бы и не помочь хорошему – своему – человеку? Взять, так сказать, в семью. Чтобы он не прислугой был, а своим. Не станет меня, возьмут и переманят на сторону завистники. И отбить парня будет некому. Дети у меня малые, жена умерла пять лет назад. С прислугой и рабами у властей разговор короткий. Деньги, деньги, деньги. Все провоняло монетами, бумажные купюры хуже тряпки половой. Бумага в дефиците. Я и не помню, когда последний раз видел чистый лист. Всю целлюлозу на банкноты извели. Деньги ходят, носятся, трутся, рвутся, портятся. А новой бумаги нам взять больше негде. С поверхности давно никто ничего не приносил.
Много думать я стал в последние месяцы.
Механик меня косвенно на размышления толкает.
После последних снов – а сны у механика глубокие выходят, вдумчивые, острые – перестал я делить людей на плохих и хороших. Только «свои» и «чужие».
И механик-то свой.
На семейном совете приняли его в семью.
Возражать он не стал. Выслушал, покорно кивнул и улыбнулся. Такой шанс не каждому выпадает. Даже фамилию взять согласился. Вторую фамилию после своей.
Его выбор. И я не буду возражать.
И он никогда не возражал.
Сон же после совета был ещё краше первого.
Механик весь вечер говорил о какой-то Мэри Поппинс и изумрудном городе. Доселе я от него этого имени не слышал. О городе он и подавно не заикался.
Как всегда перед сном, он взял меня за руку, достал из кармана монетку, подбросил в ладони несколько раз, поймал, и не разжимая ладони, медленно закрыл глаза. И тут же силы мгновенно покинули меня, будто кто насосом выкачал, а разум накрыло свинцовым одеялом. Тяжелым и холодным.
Сон на цыпочках пробрался в сознание.
Яркий сон, теплый, воздушный, словно папье-маше и разноцветный, будто колпак у шута циркового, фейерверком взорвался в моей голове. Помню бабочек громадных, словно птиц, помню радугу над зелёным душистым лугом, помню, если вам это сравнение покажется здесь уместным, как я летал дождевым зонтом над горами. Как пушинка, как лепесток, как майский жук, которых никто из нас никогда не видел живьём. Так и парил я под облаками, раскидывая лопатой мутную белую вату в разные стороны. Копал, копал, вгрызался и углублялся, созидал вокруг себя огромные неподъемные горы, сметаемые ветром в одну секунду. А потом рухнул с высоты на перину. И будто в мёд густой-густой провалился, прилип, застрял, запутался, как букашка крошечная. И такая нега небесная меня окутала, по рукам и ногам связала. Рай.
Казалось, в раю я и проснулся.
Но нет.
Тесные квартиры под землей были такими же тёмными. Своды давили на плечи, а сырость пропитывала кости насквозь. Еще немного и соль проступит сквозь кожу. Ржавая тухлая соль. В носу привычно засвербило. Металл и плесень. Горло солидарно запершило с носом. Кашель не проходил вот уже который год. Кашляем, чихаем. Когда же это всё закончится?
Где-то капала вода, звонко бухая по жестяному настилу перед домом.
Бах, бах, бабах.
Как же ты надоел, грязный и сырой мир.
Закопать тебя, зарыть, спрятать с глаз долой ещё глубже.
Копошимся, копошимся, копошимся.
Как ослепшие кроты, как хитиновые мерзкие медведки, что копают с каждым годом вглубь, вглубь.
К ядру.
Туда, где теплее.
На поверхности жизни нет.
Куда же пропал мой киномеханик снов?
Мне стоило заметить метаморфозы намного раньше.
Дурак я, дурак. Слепой старый дурень!
Звоночки были, да я прохлопал. Три дня назад он какой-то раздражённый с прогулки пришёл. Злой, чёрствый, грубый, хамоватый. Разговаривал резко, с вызовом, слушал неохотно, перебивал постоянно. Шумел и кашлял. Совсем изменился сновидец. Домашние поговаривали, что на радостях запил.
Только вот не верю я им.
Не может он запить на радостях. Да и какая радость? Понимаю, если бы с горя. Но какое горе? Почему молчит, стервец? Я же ему не чужой. Я же свой.
Мы с ним свои.
Бывало, вечером – перед сном – встретишься детали обговорить, подробности описать. И разговор часа на два затягиваешь специально. И ловишь себя на мысли, что как можно раньше стараешься с механиком встретиться, наговориться, надышаться его энергией и светом.
Так он все по два раз выслушает, переспросит – чтобы никакой ошибки – по три раза, потом мне всё по четыре раза повторит. Громко и с выражением
И тут нате.
Вот уже второй день не появляется. Пропал, провалился под землю – ещё глубже, исчез, растворился. В агентстве снов молчат. У них информация о каждом механике с первой секунды жизни и до настоящего момента копится, хранится, анализируется. Следаки хреновы. Если уж и они не знают, куда пропал мой друг, совсем, видимо, беда пришла в нашу жизнь. Без предупреждения и объявления. В агентстве суматоха – сами в поисках, сами в растерянности, ибо это не первый механик, который исчез. В приватном разговоре большой человек сверху пискнул о сотне.
Жалобно-жалобно так пискнул, слово мышка. Ибо и у него механик исчез одним прекрасным утром.
Синяки под глазами и трясущиеся лапки «мышки» мне сильно не понравились. Но не верить повода не было.
Через день механик пропал и у соседа.
Через три механик пропал у самого министра.
Еще через неделю мы остались без снов.
Мир померк. Чёрный подземный мир, разукрашенный силами механиков в пёстрое дерево, живо превратился в тусклый пожухший куст. Куст тут же высох, сломался и сгорел в тёмных коридорах бессонного города. Сквозняк подхватил золу и выбросил в решётки вентиляции. Яркие образы в головах подземных жителей сменились мигренями, болями и бредовыми галлюцинациями. Производство остановилось, работа застыла, город в одночасье захирел и растворился в бредовой туманной дрёме.
Люди потеряли покой.
Люди забыли отдушину.
И начали понемногу задыхаться.
Грусть пронзила сердца, печаль просочилась в души, гнев гулял по улицам и коридорам без спроса и разбора. Лишь те, кто не мог позволить механиков, чувствовали себя, как и раньше.
Жили, работали, спали и видели сны.
Какое же дорогое удовольствие. Как наркотик, мы подсели на механиков, позабыв, что сами когда-то без труда могли видеть сны. Сперва механики были чем-то вроде лекарства для особо тяжёлых случаев, затем богатые мира сего переманили механиков для своих утех. Я и не помню, когда в моём роду перестали видеть сны. Знаю, что задолго до появления меня на тёмный свет.
Иметь механика в нашей семье всегда было нормой. Выбора мне не предоставили. Мы начали привыкать к наркотику. И с каждым днём дозы требовались всё больше.
На смену механикам пришла боль.
Ломка становилась невыносимой изо дня в день, головы гудели от нетерпения, мысли сгорали в желании.
Вспыхнув ярким пламенем, неожиданно всё потухло. Потухли и мы.
Потух мир.
Через год город успокоился.
Лишь надежда – тонкая и робкая – тлела где-то между рёбер.
Успокоился и я. Но так же ярко помню сны, что напоследок сгенерировал мой механик. Порой в полуночном бреду я перебираю по косточкам и крупицам каждое мгновение того волшебного путешествия, ловлю руками каждый листок и каждую каплю, сорвавшуюся с седых облаков в последний полёт. Догоняю, рву, кусаю, пытаюсь проглотить и завладеть. Но сон убегает, улетает, просачивается сквозь пальцы.
Каждое утро я просыпаюсь в слезах.
В холодных, как воздух под землей.
Однажды утром в дверь постучали. На пороге лежал свёрток.
Без обратного адреса, без печати и бирки. Почта без бирок письма не шлет. Выходит, отправитель еще минуту назад был за порогом. Что за секретность?
Я осторожно развернул коробку, смахнул несколько капель, что успели скопиться, интуитивно нащупал, как же посылка открывается. Тяжёлый брус, шершавый и ровный лежал на дне коробки. Достал, открыл, перевернул пару бумажных картинок. Буковки, цифры, линии, завитушки и окантовки. Что за чудо? Столько буковок! Столько слов! До сих пор таких диковинных бумаг я не держал в руках. Да вообще я такого количества бумаги никогда не видел.
Неужели это то, о чем я думаю?
У нас в городе все устроено просто донельзя. Покрутись вокруг себя – ни одной буквы по сторонам не приметишь. Кнопки, рычаги, картинки, клавиши. Все интуитивно понятно даже ребенку, все упрощено до безобразия. Нигде ни одной буквы, нигде ни одного слова. Жизнь в темном городе сама собой вывела чтение из круга необходимых для воспитания занятий. Первые годы мы боролись с болезнями, хворями, сыростью, грязью и мглой, которые по пятам шли за нами от начала до конца. Дети рождались во мраке, взрослели во мраке и умирали также во мраке. В густом, затхлом коконе мы взрослели и старели, любили и ненавидели, боролись и сдавались.