«Надо же, - чертыхнулся про себя Карев, - допустить такую оплошность! Теперь попробуй расхлебать». Но виду не подал.
- И все? - рассмеялся Карев. - Глупенькая. Это не мне, это…
- Ты за кого меня принимаешь? - изумилась жена.
Перебивать было бессмысленно. Надо дать ей выговориться, потому как, до тех пор пока она это не сделает, слушать его не будет.
Слушал и вспоминал, кто же сказал: «Брак - долгий разговор, прерываемый спорами». К их семье такое утверждение не подходило: он никогда не позволял себе повысить тон или снизойти до скандала. Супруга с успехом делала это за двоих. На поле боя, который она не так уж редко затевала, ее высоты были господствующими, а он чаще всего отступал, зализывая невидимые миру раны. Самое грустное заключалось в том, что спокойствие мужа в таких критических ситуациях распаляло ее фантазию. Все. Кажется, пошло на убыль. Можно вступать в диалог.
- Ларочка, клянусь честью, письмо адресовано не мне. Тебя смущает имя. Милая моя, сколько на свете Павлов, начиная от святого Павла. Прошу тебя, дай мне письмо.
- Почему ты хочешь забрать его у меня? Чтобы лишить козырей и потом от всего отказаться, сделать вид, будто никакого письма не было? Не дам. Теперь мне ясно, почему ты не хотел давать мне в прошлом году деньги, когда я собиралась в Пицунду. Варвара Петровна писала, - начал объяснять Карев, но ему не дали докончить фразу.
- Ага, признался, распутник! - торжествующе продекламировала жена. - Что ты нашел в ней?
- Можно, я закончу мысль? Письмо предназначено не мне…
- И она просила тебя передать его, - перебила жена. - Конечно, ты только почтовый ящик! Не кричи, Лариса, успокойся. Дик услышит.
Пусть он слышит и знает, какой у него отец. Я не верю ни одному твоему слову. Воистину, женщина видит только то, что хочет увидеть. В данном случае она хочет видеть себя обманутой, а его распутником. И нет такой силы, которая могла бы этому помешать.
В этом году зима выдалась на редкость суровая. Из дома Заботин вышел рано, когда бывает особенно холодно, и вскоре пожалел, что оделся чересчур легко.
Особенно мерзли ноги, когда он стоял в больничном дворе и напряженно всматривался в окно на третьем этаже, где обязательно должна показаться мама. К ней его не пустили, дежурный врач сказала, что сей час, перед операцией, не следует ее волновать. Михаил был убежден, что мама не сомневается: ее сын здесь. Она непременно постарается подойти к окну.
Заботин начал притопывать ногами, чтобы немного согреться, и в это время увидел маму. Она улыбалась и приветливо махала ему рукой. Всем своим видом она давала понять, что нисколько не волнуется, но Михаил знал: она успокаивает его. Как всегда, мама переживала не за себя, а за него.
Вчера вечером она особенно настойчиво интересовалась его делами, словно чувствовало материнское сердце беду. Как мог, он успокоил ее, заверил, что все в порядке. Не мог же он, в самом деле, рассказать ей накануне операции о происшедшем, о заседании ученого совета, где обсуждался его вопрос. Это было суровое испытание, по-новому высветившее казалось хорошо знакомых ему людей.
Заседание совета уже подходило к концу, когда слово взял Карев.
- Товарищи члены совета, когда Михаил Сергеевич пришел к нам в институт, я был счастлив. Способный, энергичный, диплом на уровне кандидатской написал. Перед ним открылась, - Павел Афанасьевич широко, как для объятий, распахнул руки, -«зеленая» улица в науку. Первые многообещающие эксперименты, благодарности, премии… Ты в чем перед ним провинился? - прошептал Алехин.
- Я не совсем вас понимаю, - озадаченно протянул Заботин.
- Я спрашиваю, за что мой тезка так взъелся на тебя? Раз он поет тебе дифирамбы, твое дело - труба. Хвала Павла Афанасьевича у меня ассоциируется по меньшей мере с выговором, - продолжал Алехин. - Ведь ты - научный работник, значит, должен мыслить ассоциативно. Вот, к примеру, - он ткнул пальцем в обложку «Крокодила», который читала Богачева: там был изображен петух, - с чем он у тебя ассоциируется?
Михаил пожал плечами. - С бульоном.
- Ха! С бульоном. Это же примитив! А с исполнительным листом, не хочешь? С чем?
- удивленно подняв брови, переспросил Заботин.
Петух - многоженец, а раз так, то должен платить алименты по исполнительному листу. Элементарно. - Ну, это мне не по зубам, - вяло улыбнулся Заботин.
- По-видимому, Заботин, вас перехвалили, - продолжал, между тем, Карев. -Вы решили, что вам все дозволено. И вот результат: тема заброшена на шкаф и там пылится, государственный план не выполнен, вы начинаете заниматься вопросами, которые не имеют даже отдаленного отношения к деятельности института…
- Но имеют существенное значение для народного хозяйства, - негромко бросил с места Алехин.
- Не знаю, уважаемый Павел Иванович, не слышал, не видел, не осязал, так сказать. Но если даже так, то и это не может оправдать Заботина. Профиль не тот, надо работать по специальности, а если мы хотим совершать качественные сдвиги в других
отраслях, то наше место там, а не здесь.
С высоты своего роста Карев обвел глазами присутствующих и остановил взор на Заботине.
- Скажите, Михаил Сергеевич, вы не знаете, как называлась глава десятая «Положение о наказаниях Российской империи»? Заботин покраснел и опустил голову.
- При чем здесь «Положение?» - вскипел Алехин.
Директор постучал карандашом по стакану.
- А при том, что название эта глава носила весьма оригинальное. - Карев сделал паузу и четко продекламировал: - «О медленности, нерадении и несоблюдении установленного порядка в правлении должности». Он сел, довольный собой.
Слово взяла Сытина.
- Мне кажется, на глазах у нас происходит подмена понятий. Я работала некоторое время с Заботиным в одной лаборатории.
- Вот именно, - бросил Карев.
Варвара Петровна не обратила на этот выпад никакого внимания и продолжала:
- Михаила Сергеевича мы знаем как трудягу, он работает в высоком значении этого слова, товарищи члены совета. И не его вина, а беда, если направление его деятельности не во всем и не всегда совпадает с нашим. Конечно, он запорол тему, и мы оказались не без его помощи в затруднительном положении. Но я уверена, Заботин еще может спасти работу…
- Срок кончился, - сказал Усманов, - Я не имею права его продлевать. Может такое право имеете вы, Варвара Петровна?
Карев улыбнулся.
- Можно выкроить, Саид Усманович, пару недель. Пока остальные отчеты оформляют, отправим его последним. Я думаю, и Павел Иванович не останется в стороне. Можно спасти тему. Заботин будет работать по восемнадцать часов в сутки. У меня все.
- Есть еще желающие высказаться? - Усманов встал, подождал немного. -Думаю, товарищи, все ясно. Здесь не спасательная станция, а НИИ, и темы надо выполнять качественно, в срок, чтобы высоко держать марку нашего института. Заботин великолепный экспериментатор, и очень жаль сегодня констатировать провал темы. Вещи надо называть своими именами. Вместе с тем, Михаил Сергеевич молод, работает у нас всего второй год. И вместо того, Павел Иванович, чтобы пытаться защищать его здесь с помощью реплик, лучше бы вы ему своевременно помогли, как старший товарищ.
- Правильно, - сказал Карев.
- А вы, Павел Афанасьевич, - повернулся к нему Саид Усманович, - на полугодовом собрании уверяли нас, что по теме Заботина все идет по плану. Эта искаженная информация - результат и вашей работы. Что касается Заботина… вопрос о нем решим в рабочем порядке…
Разве об этом можно рассказать маме? Ни в коем случае! Жаль, что так получилось. В институте ему было хорошо, он полюбил и Варвару Петровну, и Алехина… Теперь с ними надо расстаться… Заботин посмотрел на часы, по его расчетам, операция уже длилась полтора часа.
Всю ночь Лариса Константиновна Карева не сомкнула глаз. Нервное потрясение, видимо, было так велико, что не помогло и снотворное. Скорей бы утро! Тогда она пойдет к мужу в институт и расставит все точки над «и».
Впервые за восемнадцать лет супружеской жизни Лариса Константиновна не приготовила мужу завтрак. Предпринятая Павлом Афанасьевичем очередная попытка выяснить отношения и объясниться оказалась безуспешной. Жена оставалась непреклонной.
Дождавшись ухода мужа, Лариса Константиновна позвонила к себе на работу и предупредила, что задержится, сославшись на необходимость пойти с сыном к врачу.
После долгих ночных раздумий Лариса Константиновна твердо решила: с мужем она больше жить не будет, уедет с Диком к маме, но предварительно она непременно должна поговорить с Сытиной, по край ней мере, посмотреть ей в глаза. Хотя с Варварой Петровной она лично знакома не была, но практически знала о ней заочно все, впрочем, как и о других сослуживцах Карева. Павел Афанасьевич подробно рассказывал с присущим ему юмором о многих сотрудниках, о разных историях, происшедших с ними.
Лариса Константиновна от души смеялась над одним научным сотрудником, влюблявшимся поочередно во всех новых работниц института, посвящая им одно и то же четверостишие; вместе с Алехиным и Сытиной переживала перипетии их романа. Поэтому она чувствовала себя не просто обманутой, а преданной. Преданной людьми, которым безоговорочно верила. Особенно ее возмущала Сытина, ведь ей она особенно сочувствовала, когда у нее с Алехиным произошла размолвка. И вот эта самая Сытина, оказывается, ни о каком Алехине не помышляла, все россказни были мифом, ширмой, прикрывающей связь с Каревым.
Как ни старалась Лариса Константиновна настроить себя на спокойный разговор с Сытиной, получилось все по-иному.
Увидев свое письмо у Ларисы Константиновны, Сытина охнула, схватилась за сердце и прошептала: -Боже мой! Откуда оно у вас? Как оно к вам попало?
- Вы еще спрашиваете, откуда, - возмутилась Лариса Константиновна. - Нет, это вы мне объясните.
- Оно же было в сейфе, у меня в сейфе, - не обращая внимания на тон Каревой, будто разговаривая сама с собой, продолжала твердить Варвара Петровна.