ервый тайм кончился 2:0, у нас тоже были вернейшие моменты, и я в раздевалке снова: «Ребята, нужно им забить». Минут 25 счет не менялся, мы с Аркадьевым сидели на соседних скамеечках, я видел его совершенно бесстрастный, как всегда, как на медали, профиль. И тут — третий гол. Это был для нас психологический надлом. Федотов и Бобров расправили крылья, а наши защитники, особенно крайние — Бадин и Шеремет, как-то увяли. Не забудьте все же, что мы были злы на динамовцев, где-то в подкорке это застряло... Помню, забили четвертый, хотя Ермасов, честнейший человек, делал все, что мог... Потом, помню, мяч у Ермасова в руках, наш полузащитник кричит: «Вася, мне!» — а Демка тут же прыгает — головой чуть выше пояса Васе — и молит: «Васенька, родненький, мне!». После пятого гола Аркадьев, чего я за ним никогда не наблюдал, вскочил и поднял руки. Тотчас, правда, сел. Матч продолжался, ЦДКА шел вперед, хотя Николаев кричал: «Ребята, все назад!» Судил Латышев справедливо: один гол Боброва он не засчитал, в предвзятости его не обвинишь. Потом я поздравил Бориса Андреевича. Как они отмечали победу, не знаю, но некая троица — Латышев, Ходотов и Синявский — отправилась посидеть в харчевенку. Вадим был расстроен больше всех — он, голубчик, за «Динамо» болел».
Сезон сорок восьмого, в котором, дабы не повторился арифметический казус, мячи считались по разнице, динамовцы начали, исполненные желания доказать, что их вице-чемпионство — несправедливость, армейцы — что чемпионство заслужено честно. Но в лидеры вышел «Спартак», армейцы после первого круга отстали от него на 6 очков, от «Динамо» — на 4. То играли через силу, с повреждениями, Федотов и Бобров, то не играли вовсе. Перед началом второго круга на базе ЦДКА на Ленинских горах Борис Андреевич сказал, что де, дабы команде не оказаться, «э, извините, в люке с жидким калом», надо выиграть все двенадцать игр подряд.
Первый матч второго круга — с тбилисцами. Григорий Иванович наконец на поле. Впервые вместо Портнова на левый фланг защиты выходит дождавшийся своего часа Нырков. 4:2. С «Динамо» (Минск) 4:1, два гола забивает Федотов. 4:2 у «Трактора», на поле Бобров. 7:0 у московских «Крыльев Советов». 2:1 у ленинградского «Динамо». Пресса дружно ругает Боброва за пассивность (через два года в докладе на научно-методической конференции Борис Андреевич скажет: «Когда ему кричали: «Что же ты не бежишь, бегай!», то нужно было знать, кому кричали — полуинвалиду»). Шестая — 3:0 —победа над ВВС. Запомнившиеся, отмеченные в печати эпизоды — злые, под свист трибун, стычки на правом краю, где Гринину противостоит только что ушедший от армейцев к летчикам защитник Прохоров. Рослый, низколобый, насупленный, он всегда просил, чтобы, главное дело, показали, за кем бегать, и не отлипал, а счеты к прежнему властному капитану у него поднакопились. Матч с «Динамо» (Киев) — 6:1, опять травмирован Бобров. В лидерах уже московское «Динамо», ЦДКА на очко позади. С «Локомотивом» — 5:0. С «Торпедо» — 4:3. С куйбышевцами — 3:1, на поле снова Бобров. С «Зенитом» — 4:0, с поля уводят Федотова, в который раз повредившего свое поникшее плечо.
Предстоит последний матч — тот самый — 24 сентября. «Динамо» достаточно ничьей, ЦДКА нужна победа. За два дня до встречи комендант приносит повестку, в которой гр. Аркадьеву Б. А. предписывается освободить с семьей квартиру № 53 в ведомственном доме МВД, к которому жилец отношения не имеет. Квартиру Аркадьевы получили до войны, когда Борис Андреевич тренировал «Динамо» — на одной площадке с Михаилом Иосифовичем Якушиным, ныне наставником бело-голубых: они неизменно приветливо раскланиваются, их дети играют вместе. Аркадьев едет в военное министерство; дочь Иришка фантазирует, как семья бездомных спит на узлах в подворотне; министр звонит коллеге на площадь Дзержинского, тот весело сокрушается: «Неумные, слушай, люди — конечно, пусть живет». В дальнейшем прием повторяется в соответствии с календарем розыгрыша.
Итак, тот самый день. ЦДКА выходит без Федотова, его заменил универсал Вячеслав Соловьев, в полузащиту введен Башашкин. Но и «Динамо» без Василия Карцева — непостижимого, тонкого, как лозинка, вроде бы слабосильного (его редко хватало на два тайма), но с ударом неимоверной силы, о котором опытнейший голкипер Анатолий Акимов говорил: «Это единственный, у кого я не вижу мяча в полете».
Небо — мокрый войлок, второй день моросит дождь, натерпевшееся за сезон поле в проплешинах, кочках и лужах. На битком забитых трибунах зелено-бурые пятна плащ-палаток, под которыми сбились плечом к плечу сторонники одной команды, и пятна иссиня-черные — прорезиненных макинтошей. Дымки папирос сгущают пасмурность, с козырьков фуражек и кепок капает, течет. Тишина.
Третья минута. Вячеслав Соловьев совершает высокую диагональную передачу, Бобров в прыжке укладывает головой мяч в нижний левый от Хомича угол. Рев из-под плащ-палатки кто-то выпускает голубя. В центре Северной трибуны интеллигентнейший, воспитаннейший Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов (один из нас сидел когда-то с ним рядом в Ленинградской филармонии, слушая Гилельса, и сквозь аплодисменты до него донеслась фраза, сказанная Николаем Николаевичем жене: «Как я завидую — всю жизнь мечтал быть пианистом») вздымается мощным, тучным телом и восторженно рукоплещет... Через несколько минут поскользнулся Кочетков, к армейским воротам мчат Бесков и Савдунин, Бесков забивает ответный гол. «Динамо» жмет и давит, Никаноров промахивается, Чистохвалов кучерявой головой выносит мяч с бровки.
Пошли вперед армейцы. Гринин принимает передачу Демина, буром проходит Станкевича, слышит громкое дыхание Николаева, Хомич закрыт своими игроками. 2:1 — конец тайма.
Драма разыгралась на 14-й минуте второй половины, главную роль — трагическую — сыграл в ней Иван Кочетков. Ошибку игрока можно трактовать и объяснять всяко: привходящих факторов не счесть. Однако обратимся к генезису характера покойного Ивана Александровича. Труден был он для окружающих, для себя тем более, и личная жизнь какая-то путаная. Один из нас, авторов, помнит, как в Сокольниках на встрече дублеров он вольно расположился на пустой скамейке, загорал, а на ряд ниже сидел, погрузясь в явно невеселые думы, некто с черной, как смоль, прической под бокс, высоко подбритой широкой сизой шеей. Вдруг — ни с того ни с сего — обернулся, яростно зыркнул знакомым взглядом непроглядных монголоватых глаз: «Ты, так тебя и растак, еще бы на голову мне ногу поставил!» Парнишку ветром сдуло... Не о том ли размышлял Иван, что не дали опять квартиру, ютись на Таганке, когда нападающие переехали в новый дом к «Соколу»? Он тогда люто обиделся, не явился было на игру, безотказный Портнов натягивал футболку с номером 3, но в последнюю минуту: «Сымай давай». Самовольный, на тренировках знай лупил по воротам, бывший форвард, с партнерами не работал, замечания встречал воркотней: «Сам все знаю». Темная сила бродила в этом человеке, находя себе выхлест, компенсацию, что ли, в виртуозных, на какие только он способен, трюках на поле — «ножницах», полетах, обводке. Их встречали овациями, но они были, как на лезвии финки, и партнеры кричали: «Молодец, Иван, но в другой раз осторожней», а он: «Сам все знаю». Его штучки знал наизусть Пономарев — караулил, ловил... Аркадьев, ценя талант, не прощал главной вины защитника — вольности, нестрогости, недисциплинированности. Иван вполголоса огрызался.
Известен случай, характеризующий отношение «артели» к Кочеткову, да и обстановку артельную тоже: мы знаем ее в пересказе двоих. Нырков утверждает, что после очередного нарушения режима, нередкого у Ивана, попросив всех, в том числе тренеров, покинуть комнату, четверо — Гринин, он —Нырков, Бобров и Никаноров — провели со строптивцем суровый мужской разговор, который подействовал, хотя Иван и долго дулся. «Почему, — спросили мы, — именно вы четверо? Гринин, понятно, капитан, вы — парторг... А остальные?» «Курносый — для авторитета, хоть и согласился не сразу, он был легкий человек, незлобивый...» «А Никаноров — молчун?» «Ну, для авторитета тоже». Версию проверили на Гринине, и он с прямотой старого солдата ответствовал, что разговор был такой — взяли кеду сорок пятого размера и отвесили по пять раз пониже спины. Для того, в частности, и потребовался здоровяк Никаноров. Звоним Ныркову: «Товарищ генерал, зачем же вы лакируете суровую действительность?» Смеется.
...Итак, идет 14-я минута второго тайма. Бесков отдает пас налево Савдунину, тот мчит по краю. Этот игрок довольно долго пребывал в тени на фоне таких умельцев, как Карцев, Трофимов, Бесков с их разнообразными и неповторимыми дарованиями, но внезапно глаза у нас раскрылись на то, как целен, честен, самоотвержен в игре бывший солдат войны, и всегда на него можно положиться (полагаем, оценив в высокой мере эти качества, в дальнейшем МИД взял Владимира Савдунина в дипкурьеры). Словом, пробежав вдоль бровки, он с ходу прострелил в центр. Мяч шел, пожалуй, слишком близко к воротам, форварды «Динамо» остановились — не рыпнулись. Никаноров был на месте, Кочетков — на углу вратарской площадки лицом к воротам. Мокрый мяч летел прямо на него на уровне плеч. Иван мог спокойно приземлить его грудью, головой, развернуться, осмотреться... Но злосчастный футбольный эстет решил красиво — с лета, с разворота.
Мяч срезался и влетел в сетку.
Нырков вспоминает: «Меня ужаснуло лицо Ивана. Он был полумертвым от горя. Ребята боялись на него смотреть. Он обреченно схватился за голову». Писали, что он сказал Никанорову — непонятно и обреченно: «Видишь?» Тот из нас, кто был на матче, помнит, как Никаноров стоит и тащит кепку на лицо с кучерявых, кажется, белеющих на глазах (от мороси или от чего?) волос. И руку Эльмара Саара, непреклонно указующую на центр.
Кочеткову 34 года, этот сезон, видно, последний. Может, и матч — последний.
«Иван, — вспоминает Нырков, — кинулся вперед. Нечеловеческая решимость горела в его глазах. «Иван, назад», — крикнул ему я, но он не слышал ничего и никого». Авторы отчета в «Красном спорте» утверждали, что он успел велеть Башашкину остаться за него, но этого не было. Много лет спустя Иван Александрович говорил Л. И. Филатову: «А что было делать?.. Я ж на поле, я лица в упор вижу. Наши потемнели, друг на друга не смотрят, играют молчком, а динамовцы перекликаются, да так звонко — на душе у них легко. Надо было что-то делать. Я считаю — мне». Так ли весело перекликал