...Футболисты свой первый матч играли, как сказано выше, со сборной Болгарии — в городе Котка. Играли, — вспоминает Трофимов, — без особых эмоций, без изюминки, неизобретательно». В составе: вратарь Иванов, защитники Крижевский, Башашкин, Нырков, полузащитники Нетто и Петров, нападающие Трофимов, Тенягин, Бобров, Гогоберидзе, Ильин. Счет открыли соперники. За 10 минут до конца получил травму Ильин, по правилам замен не допускалось, остались вдесятером. И в этой ситуации сперва Трофимов сравнял счет, потом решающий гол забил Бобров.
Гениальность непостижима. Да, природа подарила Федору Шаляпину особую конструкцию, скажем, голосовых связок, нёбо, подобное куполу храма, отсюда — мощь и тембр, неповторимый баритональный бас. Артистичность, дар перевоплощения, глубокий, склонный к самосовершенствованию ум. Можно сколько угодно перечислять, но вдохновение анализу не поддается.
«Шаляпин русского футбола» обладал уникальной координацией. Пишут, что ноги его — колени, голеностопы, ступни — были словно нарочно созданы, чтобы владеть мячом. Что чутье момента было в нем предельно остро. Что забивать он жаждал — без этого не представлял, зачем на поле-то выходить. Не то что стягивал игру к себе — тянул на себя и при обычном, вне поля, добродушии мог свирепеть, если не получал пас. Свирепеть — во вдохновении. Но все это тоже — «слова, слова, слова». Что нам до телосложения, если на той Олимпиаде в теле, в кровеносных сосудах Боброва, как горько замечает доктор Белаковский, бежала уже не кровь — новокаин от обезболивающих блокад? Что рассуждать о необычной подвижности коленных суставов, если живший с ним в одной комнате Нырков вспоминает, что перед матчами Всеволод Михайлович бинтовал ноги более часа с расчетом, чтобы они хоть немного сгибались? Исполин духа он был. Исполин, он вздымался тем выше, чем безнадежней казалась ситуация.
Весть о том, что в 1/8 финала предстоит играть с югославами, по словам В. К. Хомуськова, повергло руководство олимпийской делегации (Н. Романов, его заместители К. Андрианов и М. Песляк, секретари ЦК ВЛКСМ А. Шелепин и В. Семичастный, секретарь ВЦСПС А. Шевченко и не известный нам по имени генерал ведомства Берии) в состояние шока. А вдруг да проигрыш? Команде «клики Тито»? Кто-то даже предложил по политическим мотивам отказаться от игры. Переговоры с Москвой, с Н. Михайловым по прямому проводу с советской военно-морской базы Порккала-Удд, полученной нами в аренду после кампании 1939 года, вообще-то велись по нескольку раз в день, а в тот день провод, верно, раскалился. И на противоположном его конце находились лица рангом повыше. Указание поступило — играть и выиграть.
Играть предстояло в Тампере, втором по значению центре страны, в 175 км от столицы, на стадионе тысяч на 20. Чтобы обеспечить хоть какую-нибудь поддержку, закупили 200 билетов, привезли ансамбль Моисеева, экипаж польского парохода «Баторий», швартовавшегося в порту Хельсинки: было — и подтвердилось — опасение, что местная публика станет болеть против нас, поскольку не так давно мы были в войне неприятелями.
Нападение поменяли: Трофимов, Николаев, Бобров, Марютин, Бесков. Тактический расчет строился на том, что Бесков с Бобровым образуют сдвоенный центр, на левый же край станет врываться жадный до гола Петров. Впрочем (пишет со слов Трофимова в книге о нем А. Нилин), Бесков на предолимпийских сборах нервничал так, что потерял сон.
Заглянули на тренировку югославов: те обращались с мячом легко, артистично, били же — снайперски.
«До сих пор с досадой вспоминаю, — писал в книге «В воротах «Зенита» Леонид Иванов, — как перед выходом на поле некоторые деятели настойчиво внушали нам необходимость победить, победить во что бы то ни стало, бесконечно напоминали об ответственности за исход, словно речь шла не о любимом футболе, а о боевом сражении. И когда английский судья Эллис вывел команды на поле, один из наших защитников, пробегая мимо меня, невесело бросил: «Сегодня мы, Леня, гладиаторы. Надо стоять насмерть» (по воспоминаниям Ныркова, то был Башашкин).
И началось. С того, что югослав Огнянов пушечно угодил мячом в Крижевского — тот упал без сознания. Его привели в чувство — но не команду. Словно ступор овладел нашей сборной, словно ножи в масло, вонзались югославские форварды в нашу оборону, забив три гола. В перерыве в раздевалке царило потрясенное молчание. Иванов закрыл лицо новой своей фуражкой. По раздевалке метался Валентин Гранаткин. Уверял, что противник зарывается, просил себе, старому футболисту, поверить: «Своим темпом они роют себе могилу! Цедековцы, вспомните — вы же били их в турне сорок пятого года! Ребята, не все потеряно, надо, надо играть!»
Второй тайм — четвертый гол. На трибунах не только аплодисменты и свист — самое оскорбительное: смех. Не смех ли кинул уязвленного Боброва на прорыв? Один гол отквитали. Но тут же Зебец забил нам пятый.
И тут — взрыв. И детонатор — вновь бобровский характер. «Во мне что-то оборвалось, — рассказывает Нырков. — Кто-то кричит на меня. Я на кого-то кричу. Мы все становимся одержимыми. Если бы о таком превращении прочитал, не поверил бы. С мячом Бобров, за его спиной двухметровый жестокий Црнкович. Сейчас размажет по земле. Но удар уже пошел. Вратарь Беара лежит и колотит кулаками по белой черте. И опять Бобров в атаке. Щечкой под острым углом — 3:5. Бесков подает угловой, Бобров взлетает птицей. 4:5. Югославы тянут время. За полминуты до конца рвется вперед Петров, Трофимов кидает ему на ход. 5:5».
Таким было чудо в Тампере. Верить ли нам Н. Н. Романову, пишущему, что в дополнительное время мы господствовали на поле, и лишь то, что «наши нападающие вернулись к прежней беззубой манере», Николаев и Бесков, «находясь в положении, когда невозможно не забить» (с трибуны, что ли, видней?), не забивали, помешало победе? Другие-то свидетели утверждают, что утомленные команды имели равные шансы, равно их не использовали, что Иванов творил невероятное...
«После матча я едва вскарабкался на этаж — ноги не двигались», — говорит Нетто. «Югославы шли к себе, качаясь, с лицами, как у мертвецов», — говорит Хомуськов.
Н. Н. Романов пишет, что в день переигровки поступила телеграмма от Сталина с заданием ознакомить с ее содержанием всех футболистов. Она «еще выше поднимала ответственность каждого за исход матча, но... вместо уверенности породила нервозность». Никто из опрошенных нами футболистов о телеграмме не помнит. Впрочем, амнезия может быть объяснена: стольких они наслушались призывов, подкрепленных пугающим именем «лучшего друга советских физкультурников», что даже к имени этому как бы адаптировались — подсознание помогло сохранить рассудок. Документ, есть основания считать, был, но у руководства вызвал противоположную реакцию: если такое значение придается успеху, то какие же почести могут за ним последовать! Кавалькада машин понеслась из Хельсинки в Тампере. Приезжие устремились подбадривать, настраивать спортсменов, разобрали и развели в стороны «своих»... Тренеры от этого ажиотажа настолько потеряли голову, что установку на игру провели (неслыханный в футболе случай) для нападения отдельно, для защиты отдельно. Об этом многие тоже позабыли (вновь амнезия), но Нырков отчетливо помнит, как в раздражении спросил Аркадьева: «А играть мы будем с ними (в смысле — с форвардами) или с вами?», и Борис Андреевич не нашел что ответить.
Еще загадка — замена опытного Фридриха Марютина на Автандила Чкуасели. Знали ведь, что парню всего 21 год, он ни разу не был в основном составе, это его первый в жизни международный матч. Да и русский язык он знал неважно. Оборотистый Хомуськов, уже сумевший с помощью традиционных русских сувениров завоевать симпатии стадионной полиции, ухитрился подтащить к самой бровке скамейку, на нее сели Якушин, Антадзе и работник ЦК ВЛКСМ Григорян, умевший говорить по-грузински. Михаил Иосифович непрестанно давал Чкуасели указания, двое в два голоса выкрикивали перевод. И все равно бедняга бежал не туда, пасовал не тем, и Нырков орал Петрову: «Саша, ты поближе, врежь ему, что ли — что он мечется, как идиот?» На левом фланге царила бестолковщина, играли, по существу, вдесятером.
Сейчас М. И. Якушин на наш вопрос о причине той замены отвечает буквально (по магнитофонной записи): «Это я предложил в какой-то мере сделать неожиданность тактического порядка, но он не оправдал...» В докладе на всесоюзной научно-методической конференции 1953 года говорилось иное: «На тренерском совете товарищ Якушин уделил немалое время обоснованию необоснованного введения Чкуасели — ясно, что из ложных опасений обидеть коллегу он постеснялся вскрыть причины...»
Совсем не в обиду Михаилу Иосифовичу будет сказано, он при последующем анализе — если это можно так назвать — причин поражения был как бы выведен за скобки. В качестве главного виновника фигурировал Аркадьев, назывались М. Бутусов и Е. Елисеев, вообще не ездившие в Хельсинки, а имя Якушина (единственного из специалистов, бывшего там до закрытия Игр) словно растворилось в воздухе...
Продолжая размышлять о появлении Чкуасели, заметим: оснований не верить такому уважаемому человеку у нас нет, первоначальная идея, верно, исходила от Михаила Иосифовича, имела спортивную окраску. Но, похоже, окрепла под влиянием другого соображения — что Чкуасели динамовец и грузин. Ведь если руководство делегации надеялось на победу («Мысленно вертели дырки у себя в лацканах», — как образно выразился Хомуськов), не исключено желание потрафить вельможному покровителю «Динамо», да еще учитывая, что «его (Берию) не зря великий Сталин мингрельцем пламенным назвал» (из стихов тех лет). А может, и самому «великому».
Исход известен. На 5-й минуте Бобров открыл счет, на 21-й югославы сквитали, потом Эллису, проведшему, кстати, первый матч безупречно, показалось, что Башашкин в своей штрафной сыграл рукой, хотя мяч попал по одним сведениям в ключицу, по другим — в предплечье. Пенальти. 2:1.
А потом — игра кончилась. Двадцать изможденных, ничем друг перед другом не виноватых людей рубили и косили друг друга по ногам, толкали, швыряли друг другу в лицо ругательства и бессмысленные политические обвинения (несомненно, и соперников наших перед матчем настраивали соответствующим образом)...