Он затормозил, достал фотоаппарат. Вылез из машины и поймал высотки в видоискатель. Понимал, конечно, что плёнка не настолько чувствительна, да к тому же и чёрно-белая. Она физически неспособна передать ту искристую, обманчиво-манящую ауру, которой окутаны городские кварталы. Но ему почему-то всё же казалось, что снимок нужен.
Сделав несколько кадров, он ещё минут пять стоял на мокрой обочине, глядя вперёд, на россыпь огней. Мысли выветрились из головы, не хотелось даже курить. Он просто смотрел, а мимо проносились машины.
Потом он поехал дальше.
Несмотря на сегодняшнюю размолвку с Самантой, он решил сразу проявить плёнку и напечатать снимки. Вдруг она передумает и захочет увидеть? Да и самому интересно было взглянуть. Поэтому он направился к Айзеку.
Тот уже выпроводил клиентов и теперь записывал что-то в тонкую ученическую тетрадь. Подсчитывал, видимо, небогатые барыши. Завидев Стэна, он хитро улыбнулся и немедленно включил чайник:
— А я надеялся, что ты сегодня зайдёшь. И Дженни, между прочим, тобой интересовалась. Ты ей понравился.
— Айзек, стоп. Что за Дженни?
— Тоже мне, сыщик. Простую вещь сообразить не можешь. Сестричек помнишь? Вчера заходили перед тобой.
— А, ну да. Близняшки, которых ты мне решил сосватать в комплекте?
— Но-но! — Старик шутливо пригрозил пальцем. — Никаких тебе комплектов не будет. Дженни сегодня приходила одна, забирала снимки. Ну, я ей и намекнул — так и так, мол, парень холостой, одинокий. Она навострила ушки, стала расспрашивать.…
— Вот же сводник.
— Стараюсь, а ты не ценишь.
— Я-то ценю, а толку? Девушки теперь от меня смываются уже на первом свидании. Сегодня проверено. Так что пожалей свою Дженни.
— Ну-ка, ну-ка, рассказывай.
— Рассказывать — это сложно. Я лучше покажу.
Он вручил старику фотоаппарат с плёнкой. Заинтригованный Айзек отправился в клетушку-лабораторию. Стэн покурил на улице, побродил там бесцельно, вспоминая прошедший день, после чего вернулся и стал заваривать чай.
— Ух, — сказал Айзек из-за двери, — где ты такую барышню отхватил-то?
— Где положено — в ночном клубе. Певица.
— Вот я примерно так и подумал…
— Красотка же, согласись.
— Да уж спорить не буду. И, говоришь, сбежала?
— Ага. Не судьба, видать.
— А может, оно и к лучшему, сам подумай. Певица в клубе — это сколько же мужиков на неё таращатся каждый вечер, слюни роняют? И сама она, значит, не дома ночью, а там. Какая уж тут семья…
— Айзек, тьфу на тебя. Чего ты заладил? Все разговоры сводишь на одну тему.
— А потому что о главном думаю, в отличие от тебя! Но в эту певичку ты, смотрю, втрескался не на шутку.
— С чего ты взял?
— Да по фотографиям видно.
Старик вынес отпечатанный снимок, показал Стэну. В кадре была Саманта — стояла вполоборота, чуть улыбаясь, с кленовым листом в руке. Влага на её плащике блестела, словно тончайшее серебряное шитьё. День казался светлым и ясным, хоть и без солнца. Чудилось, что сквозь чёрно-белую гамму проглядывает багрянец, которым пропитался царь-лист. А ещё послышался лёгкий, едва уловимый шорох, как от атмосферных помех…
— Вот это бы — да на выставку, — сказал Айзек.
— А? — Стэн с трудом оторвался от фотографии. — Да, получилось здорово…
— Погоди, я там ещё один кадр тебе напечатал, самый последний. Тоже вроде отличный, но что-то меня смущает. Вот, посмотри.
Это была панорама города в сумерках, снятая Стэном меньше часа назад. Кадр получился невероятно чётким, будто плёнка вдруг обрела сказочную светочувствительность. Городские огни буквально светились на влажноватой фотобумаге.
— Я не только про качество, — сказал Айзек, — но и про содержание. Не могу, правда, сообразить, что не так. Эх, мозги стариковские…
— Потом посмотрю подробнее. А сейчас от загадок уже тошнит.
Стэн выпил с Айзеком чаю и, забрав оба снимка, поехал к себе в контору. Поднялся на старом лифте, отпер дверь с матовым стеклом и подошёл к столу. Машинально выдвинул ящик, открыл дневник — и удивлённо присвистнул.
В дневнике проявилась новая запись.
Глава 16 (дневник)
Я проснулся и сразу вспомнил свою вчерашнюю встречу с Вестником.
Что она означала? Какие перемены грядут?
Вчера я до поздней ночи размышлял над этой загадкой — безрезультатно, само собой. Ходил по комнате, как зверь в клетке, стараясь вспомнить детали. Сделал несколько карандашных эскизов по горячим следам — они были неплохи, но переносить их на холст я почему-то не захотел. Предпочёл сохранить свои впечатления для себя одного; по той же причине не рассказал ничего друзьям, даже Жану-Люку.
Вероятно, я и сейчас изводил бы себя абстрактными мыслями, но вмешались биологические инстинкты. Проще говоря, мне захотелось есть.
Очень кстати я вспомнил о тех гостинцах, что принесла сестрёнка. Улыбнулся и с теплотой подумал — всё же она чудесная девушка, нетронутая жемчужина, которая чудом не затерялась в нашей придонной мути. Её будущему супругу сказочно повезёт; надеюсь, что им окажется не засранец вроде меня, органически неспособный к рутинному, упорядоченному существованию. Она как никто другой заслужила право на «нормальную жизнь» — в том смысле, который принято вкладывать в эту формулировку.
Отрезав огромный пласт розоватого, свежайшего окорока с тонкой прослойкой жира, я накрыл его сырным ломтем, янтарно-дырчатым. Жевал и лениво задавался вопросом — почему даже вот такие элементарные вещи приобретают неповторимое качество, если их раздобыла Эмили? Может, это какое-то колдовство, первобытно-древняя магия, доступная только чистым, простодушным натурам, которые не отравлены ядом зависти и амбиций? Если бы эту снедь покупал я сам, то мясо оказалось бы жилистым, жёстким и пресноватым, а сыр — подсохшим. А может, всё дело в том, что лавочники при виде меня испытывают неизъяснимую антипатию, подспудную неприязнь, которая не даёт нам быть на одной волне…
Позавтракав, я подошёл к мольберту — и хорошее настроение, вызванное мыслями о сестре, улетучилось без следа. Взгляд опять зацепился за неопрятные клочья, в которые превратилась забракованная картина.
Пора было наконец избавиться от этого непотребства.
Выбросив ошмётки, я закрепил на мольберте новый, вызывающе-белый холст. Он смотрелся приличнее, чем любые мои художественные потуги, и я строго-настрого запретил себе нарушать эту белизну, пока не найду по-настоящему достойный сюжет. Такой, чтобы получилось искусство, а не мазня.
Вопрос только — где искать?
Дело приближалось к полудню. Я решил прогуляться, чтобы немного освежить голову и, если повезёт, набраться в городе впечатлений, пригодных для переноса на полотно. Иногда такое срабатывало — наши отсыревающие кварталы, при всей своей ублюдочной серости, способны преподносить сюрпризы.
Выйдя за порог, я стал спускаться по лестнице — и неожиданно обнаружил, что на ступеньках между вторым этажом и третьим сидит какая-то девушка в короткой саржевой курточке. Она прислонилась плечом к перилам, сгорбилась и, кажется, плакала — хотя этот плач напоминал скорее скулёж, негромкий и монотонный.
Не то чтобы подобные сцены в здешнем районе были чем-то из ряда вон. У нас тут селятся те, кто хочет свободы от протухших условностей, а она, свобода, порой бывает жестока и неприглядна. Она подразумевает, что каждый решает свои проблемы самостоятельно и не лезет в дела соседей. А значит, мне полагалось молча и без лишнего трепета пройти мимо — однако я, обогнув сидящую на ступеньках и спустившись чуть ниже, остановился. Наши лица теперь оказались вровень, и я узнал её, пусть и не без труда.
Вчера она была за нашим столом в закусочной — подруга Марты, раздражавшая меня бессмысленным смехом. Я, помнится, ещё размышлял о том, что «волчок» способен вытравить красоту из женщины напрочь; она в тот раз показалась мне отвратительной.
Сейчас она выглядела и вовсе чудовищно.
Лицо превратилось в блёклую, землистую маску с налипшими следами косметики. Глаза ввалились, спутанные грязные волосы свисали на потный лоб. Из горла вырывался тот самый стон, напоминавший скулёж, а взгляд был как у затравленной шавки.
Она больше не смеялась.
Ломка после «волчка» не располагает к веселью.
— Тебе надо попить, — сказал я. — И желательно проблеваться. Станет чуть легче.
Прошло секунд десять или пятнадцать, прежде чем сказанное достигло её сознания. Она только теперь заметила, что рядом кто-то стоит. Медленно повернула голову и произнесла бесцветно:
— Уйди.
Я покопался в памяти, но имя этой дурищи вспомнить так и не смог. Спросил:
— Как тебя зовут?
Она назвала мне место, куда я могу засунуть свои вопросы. Но я терпеливо ждал, и она, скривившись, ответила:
— Мэгги Дэвис. Теперь доволен? Свали.
— Тебе пора домой, Мэгги. Вставай, я доведу тебя до такси. Деньги у тебя есть?
— Ты идиот? — Членораздельная речь давалась ей тяжело, слова выдавливались с натугой. — Некуда ехать. Всем на меня начхать. Сдохну здесь, и все будут только рады.
Мысленно выругавшись, я спросил себя — разве мне не хватало своих проблем? Почему эту курицу занесло именно сюда? Могла ведь выбрать другую лестницу для своих экзистенциальных терзаний…
Но рассуждать было поздно.
— Мэгги, слушай меня. Сейчас не дёргайся и не бойся.
Я взял её за запястья и осторожно, избегая резких движений, потянул на себя, заставил подняться. Ноги не держали её, и она повисла на мне. Сначала я собирался взвалить её на плечо, но передумал из опасения, что она заблюёт мне спину.
С некоторым облегчением я понял — пик ломки, кажется, миновал ещё до моего прихода, часа два или три назад. Что с ней творилось тогда, страшно даже представить.
Я повёл её вверх по лестнице. Она не сопротивлялась, двигаясь как безвольная кукла, но спотыкалась почти на каждой ступеньке; подъём тянулся невыносимо долго. Однако мы добрели-таки до квартиры, и я затолкал Мэгги в умывальню. Дал ей стакан воды и приказал: