— Пей.
Она сделала три глотка, и её наконец-то стошнило в раковину. Я заставил её умыться, кое-как дотащил до комнаты, и наша эпопея получила долгожданное завершение — гостья рухнула на кровать лицом вниз и отключилась наглухо, провалившись в похмельный сон. Выругавшись ещё раз (хотя уже больше по инерции), я стащил с неё сапоги, сел за стол и перевёл дух.
Подумал не без цинизма, что вот теперь, со спины, дурёха смотрится симпатичнее. Её округлая филейная часть и гладкие ножки вызывали гораздо больший эстетический отклик, чем пустые глаза и жуткая маска, в которую превратилось лицо. Я даже, взяв бумагу и карандаш, сделал быстрый набросок. Жан-Люк в такой ситуации, вероятно, и вовсе состряпал бы живописное полотно в своём излюбленном стиле. Да, композиция была как раз для него — натурщица застыла в неловкой позе, осталось только придать ей оттенок плесени.
Меня, если честно, не вдохновляют художественные эксперименты приятеля; скорее, вызывают недоумение. Я говорю ему об этом открыто, но он лишь пожимает плечами и ухмыляется. На предстоящую выставку он готовит очередное плесневелое ню.
Ну а мне по-прежнему требовались другие сюжеты. Поэтому я отложил свой набросок, поднялся из-за стола и вышел за дверь. Оставлять девицу одну я не опасался — даже если она воровка, красть в моей комнате было нечего; все остатки наличности я положил в карман.
Пару часов я бродил по улицам. Вглядывался в лица прохожих, в кирпичные фасады домов, в витрины кафе и продовольственных лавок. Фиксировал взглядом птиц на карнизах (в основном это были голуби, неопрятно-сизые и раскормленные), трещины на асфальте, металлический блеск фонарных столбов. Добрёл до съезда с холма, где расположилась бензоколонка, окантованная росчерками неона.
Заправка на какое-то время завладела моим вниманием. Я вытащил блокнот и сделал несколько зарисовок — наметил силуэты машин, между которыми бродил техник в дождевике. Но это снова было не то; я как будто не видел самого главного, упускал ключевое, связующее звено, хотя ощущал его присутствие рядом. Я напрягал фантазию, всматривался, однако решение так и не приходило.
Эта череда бесплодных попыток утомила меня не хуже, чем забег на стайерскую дистанцию. Я раздражённо сплюнул; вырвал из блокнота испорченные страницы, скомкал их и выбросил в лужу. Самому себе в такие минуты я казался бездарным клоуном, самозванцем, которого до сих пор не разоблачили только по недосмотру.
Вернувшись к дому, я не стал подниматься к себе в мансарду. Зашёл в закусочную, взял кофе и сел за свободный стол — благо таковые пока имелись. Долго сидел и листал блокнот, пересматривая наброски, сделанные в предыдущие дни. Но и среди них, увы, не нашлось ничего достойного.
Отложив рисунки, я поднял голову.
На пороге стояла Мэгги.
Она беспомощно озиралась, словно пытаясь сообразить, что положено делать в таких местах. Её взгляд блуждал по столам и лицам, пока не упёрся прямо в меня. Она нахмурилась, и у неё в глазах наконец промелькнула мысль.
Приблизившись нетвёрдой походкой, она села напротив. Или, правильнее сказать, уронила себя на лавку, потратив на переход последние силы. С полминуты мы молча рассматривали друг друга.
Ей всё ещё было плохо, но ломка уже ушла, осталось просто похмелье. Теперь она меньше напоминала пугало с кукурузного поля — умылась тщательнее и даже, кажется, чуть расчесала волосы.
Мы приступили к светской беседе.
— Я тебя вспомнила, — сказала она. — Скотина.
— Не стоит благодарности, Мэгги.
— Я там валялась, а ты меня рисовал.
Она полезла в карман и вытащила мой смятый набросок:
— Вот, нашла на столе. Козёл похотливый. Нравится моя попа?
— Да, ничего так.
Мы помолчали.
— Где официантка? — спросила Мэгги. — Когда надо, их нет.
— Фундаментальный парадокс бытия.
— Принеси мне кофе, двойной без сливок. И чтобы побольше сахару, ложек пять.
— Твоя непосредственность меня умиляет.
— Вот и давай.
Я купил ей большую чашку — принёс, поставил на стол. Она попыталась взять её, но пальцы тряслись, последствия ломки давали о себе знать. Впервые она смутилась — отвела взгляд и убрала руки под столешницу.
— Пей без рук, — сказал я ей. — Всем плевать.
Украдкой оглядевшись, она наклонилась к чашке и сделала осторожный глоток, потом ещё два подряд. Вид у неё был жалкий и глупый — но именно в этот миг, как ни странно, я перестал воспринимать её как безмозглую курицу.
Когда чашка опустела на треть, Мэгги сняла-таки её с блюдца, хоть и вцепилась сразу двумя руками. Чашка подрагивала, но кофе не проливался, и девчонка жадно пила его, вдыхала душистый пар.
Выцедив всё до капли, он откинулась на сиденье и замерла. С минуту сидела молча, полуприкрыв глаза, потом снова пошевелилась и констатировала:
— Хоть ты и козёл, но бывает хуже.
— Ты меня осчастливила.
— Нет, серьёзно. Мне повезло, что именно ты на меня наткнулся. А то всякие попадаются, знаешь ли…
Она передёрнулась. Я спросил:
— Почему ты сидела на нашей лестнице?
— Без понятия. Заползла, наверно, под утро с улицы, чтоб не закоченеть. Не помню… Глаза открыла — ступеньки, стены, перила… Не представляешь, как было мерзко… Думала, сдохну… Сидела там часа три, боялась пошевелиться… Внизу кто-то, кажется, выходил, но сверху — нет, ты был первый… Повезло, говорю же…
— А почему домой не поехала? Вчера вечером, я имею в виду?
— Не могу больше видеть эти мерзкие рожи.
Данную инвективу я оставил без комментариев, только хмыкнул — ну да, очередная история по шаблону, банальная до оскомины. Дочь богатенького папаши (или, скажем, любовница нувориша) улепётывает из золочёной клетки — сюда, на Совиный Холм, в надежде найти здесь новую жизнь, глоток живительной свежести. Но беглянкам, к сожалению, невдомёк, что здешняя свобода условна и имеет смысл лишь для тех, кто способен распорядиться ею с умом. В противном же случае она моментально оборачивается трясиной и засасывает добычу в свою затхлую глубину.
— Ну а к Марте почему не пошла? — спросил я. — Вы же вроде подруги.
— Не говори ерунды. Мы с ней знакомы полтора дня. Она меня, скорее всего, считала забавной ручной зверушкой. Вчера меня это совершенно не задевало, сам понимаешь… А потом она поняла, что я скоро, ну…
— Потеряешь кондицию?
— Умеешь ты приласкать… Но по смыслу — да, где-то так… Тем более что Марта вечером подцепила какого-то простачка, я оказалась лишней…
Мэгги умолкла и тоскливо покосилась на свою лавку — раздумывала, похоже, о том, нельзя ли тут прикорнуть. Но, вздохнув, отказалась от этой мысли и заглянула в сумочку. Покопавшись там, извлекла мятую купюру и протянула мне:
— Принеси ещё кофе, если не трудно.
Вернувшись с чашкой, я обнаружил, что Мэгги снова держит перед собой листок со своим «портретом». Я затруднился бы описать её лицо в этот миг — она чуть заметно хмурилась, но это была не злость, а нечто иное, трудно определимое. Казалось, вместо рисунка ей подложили кроссворд.
— Странное впечатление… — произнесла она. — Нарисовал цинично, но без издёвки… Как будто обругал, но при этом и посочувствовал… Слушай, скажи мне честно… Да, кстати, как тебя зовут?
— Эрик Белл.
— Так вот, Эрик, давай с тобой без дешёвого политеса. Ответь мне прямо — я тебе отвратительна?
— Ты была отвратительна мне вчера. А сегодня на лестнице я скорее чувствовал раздражение — из-за того, что вынужден с тобой нянчиться. И да, твоя попа сегодня выглядела симпатичнее, чем лицо.
Несколько секунд она буравила меня взглядом, словно решала — залепить мне пощёчину или просто плюнуть в физиономию? Но в итоге не сделала ни того, ни другого, лишь усмехнулась криво:
— Ладно, будем считать, что я сама напросилась. Спасибо за откровенность, рисунок я сохраню… Хотя, знаешь, даже обидно. Раз уж мой… хм… вид сзади тебе понравился, мог бы нарисовать и красками, как положено. У тебя же там холст стоит наготове. А ты только карандашом, наспех…
— Я сейчас не готов использовать кисть.
— В чём проблема?
— Творческий кризис.
— Правда? — заинтересовалась она. — И чем он вызван? Не тех девушек находишь на лестнице по утрам?
До моего сознания вдруг дошёл абсурд ситуации — я сижу за столом с девицей, которая только-только обретает вменяемость после забористого «волчка», и обсуждаю с ней психологические аспекты изобразительного искусства. Впрочем, в нашем чокнутом городе это, пожалуй, норма.
— Свой предыдущий холст я порвал, потому что понял — пишу не то. Или, может, неправильно подхожу к задаче. Но в чём конкретно неправильность, никак не могу понять. Я как будто не вижу главного, хотя смотрю прямо на него. То есть видеть-то вижу, но не в состоянии распознать…
— Да уж, лучше бы я не спрашивала. Ну и как же ты преодолеваешь этот свой кризис? Вот, например, сегодня, пока я дрыхла, чем занимался?
— Бродил по городу, всматривался, сделал пару набросков.
— Знаешь, я иногда даже удивляюсь — почему нелогичными существами считают женщин? А не вас, мужиков?
— Ты это к чему сейчас?
— Да к тому. Если хочешь увидеть всё в другом свете, то зачем куда-то ходить? Просто посмотри по-другому.
— В теории звучит замечательно, но на практике… Стоп, секунду. Как ты сейчас сказала? Увидеть всё в другом свете?
— Выражение такое. А что?
Мне послышался странный звук, похожий на треск радиопомех. Завибрировало пространство за окнами — хотя, может, это был просто ветер, всколыхнувший дождевую завесу. Крупные капли размазались по стеклу, блеснули в свете автомобильных фар — и эти мокрые искры на миг сложились в знакомую комбинацию. В ту, которую я многократно встречал в альбомах.
Передо мной на стекле зажглось призрачное созвездие.
Глава 17
Стэна разбудил стук в квартирную дверь.
Стучали громко, раздражённо, настойчиво. Кем бы ни был утренний посетитель, уходить он явно не собирался. Сыщик продрал глаза, пробормотал ругательство и, натянув штаны, пошёл открывать.