Сашок закусывает тергомом и чувствует знакомый с детства вкус хмели-сунели, приходящий из неопорожненных овечьих кишок.
Проводы идут размеренно, без суеты, можно даже сказать, с удовольствием. По крайней мере Абё точно довольна – она улыбается. Будто ладошкой, ласково, вслепую, ощупывает собравшихся глазами, подернутыми белой пленкой катаракты. Вряд ли различает темные морщины, белизну волос, но довольно кивает на звук каждого голоса.
В проводах приятно участвовать: событие домашнее, мягкое и сытное. Гости, не перебивая друг друга, говорят. С усилием, по-стариковски. Наверняка перечисляются какие-то имена, какие-то события, которые уже не имеют почти никакого значения.
– Анан ол койды таштайла, адасына кел айткан эмтир: «Ада, мен анан андый таш кёрдим, булуттары кёчип, кыймыкташтурар. Бу кандый аайлу неме?» Деерде: «Кудай, ол тьада таш! Капшай турген барак, качеербесин» – тейле, эку эки атту келген болсо, ол дьерде ол таш тьок. Таппай калан, тьылыйган[6].
Сашок сидит разморенный. Слова непонятны и кажутся значительными, важными, голоса плывут выше и ниже, иногда медленный смех. Смолистый дым поднимается вверх, к крыше, крытой лиственничной корой, прорезанный лучами солнца, уходит в отверстие, из которого ночью видны звезды.
Абё восседает прямо напротив входа, на хозяйском месте. Она и правда стара, намного старше Абая. Упрямый подбородок, вытянутое волевое лицо, морщины и высокий головной убор из платков, батожок в руке, отполированный временем, мужчины, сидящие вокруг огня перед ней, – все это делает ее древней такой королевой, оставляющей своих подданных. Она не пригласила ни одной женщины и так задала прощальному пиру размеренный и торжественный ритм. Ее совсем не жалко, Сашок глядит на Абё с почтением, любуется.
«А это точно, что я сижу здесь?» – думает Сашок.
Смолистый и травяной дух, запах стариковской одежды и исходящей паром баранины, аромат нагретой весенней тайги, приходящий из леса. Темные лица, кожаные самошитые обутки с торчащими из голенищ войлочными чулками, абайское седло и уздечка у входа, белый подсоленный чай в пиалах. Еще не ушедшие из сознания пегие просторы высокогорья, каменные цирки и подскакивающие силуэты косуль, росомаха, ковыляющая по сверкающей белой долине. Глазированные гольцы под небом цвета кёк. Скрип саней и череда скользящих по небу мороженых лиственок, сытный дух лошадиного тепла и сена в деннике на морозе. Сашка начинает чуть мутить от обилия всей этой информации, которую он не успевает переварить. Он боится, что не удержит ее.
«Я и правда здесь и сейчас? Как бы проверить?» – думает Сашок.
Так в детстве бывало. Штормит от огромности мира, от впечатлений. Звуков, картинок и запахов. Их становится слишком много, и они делаются назойливыми. Кажется, что не справишься с ними. И хочется вернуться назад, в привычное, по которому, не замечая, скользишь глазами, не слыша, отсеиваешь, как шум машин за окном или работу маминой стиральной машины.
Но Сашок молодой и здоровый. Он справится.
Отрывает зубами кусок душистого (даже слишком душистого) мяса с ребрышка и опять смотрит вокруг.
Потом Абё выходит из аила и провожает своих рыцарей, которые медленно взбираются в седла, разбирают поводья.
Сашок опять свидетель чего-то. Он опять не уверен в реальности, но стоит и смотрит. Нужно, чтобы кто-то вызвал лифт, чтобы кто-нибудь сказал: «Я позвоню завтра», или «Все будет хорошо, не волнуйтесь», или какую-нибудь другую стандартную, привычную фразу. Но тут жизнь слишком похожа на выдумку, и Сашок с трудом справляется с этим.
Тут старики сидят на конях, а у порога странного круглого жилища с крышей из древесной коры стоит, опершись на палку, старуха, прощается со всем этим огромным миром, который переполняет Сашка. Старики сидят молча – ровно, выпрямившись в гордой позе, или бочком, склонившись и опершись локтями на луку седла, или поигрывая чумбуром[7]. Смотрят на нее сверху, и глаза у них веселые, можно даже сказать, лукавые. Абё улыбается и слабо замахивается на них своей палкой.
Один говорит: «Тье, барах»[8], они разворачивают коней и выезжают через ворота к ручью, рысью, рассыпая брызги, вылетают на другой берег, а сами совершенно неподвижны в седлах – это красиво.
На следующий день Абё уезжает в больницу и там через неделю умирает.
В июле Абай учит Сашка отбивать литовку, косить и метать стог. Сначала Сашок косит на казенном покосе, они с Витей варят себе днем чай на костре, потом опять пыхтят с непослушными косами, втыкают их в кочки и кабаньи покопы. Потом рабочий день заканчивается, Сашок бежит в Ташту-Меес на абайский покос, где начинается самое интересное.
Там уже висят на лиственнице тонко отбитые, острые как бритва, сточенные за много лет литовки. Сашок берет одну и идет вниз по склону, широко захватывая траву – тут она невысокая, косится легко. Абай идет рядом, заглядывает сбоку, советует, поправляет: «Стой, маленько вот так», «Пятку прижимай», «Так худо, так не надо нагинаться».
Отбирает литовку, сует другую, наточенную, опять идет рядом. Что-то еще говорит, потом замолкает, отстает, смотрит. Поворачивается и идет к костровищу, где у него под деревом все аккуратно и уютно уложено – седло, кожаные мешочки с чаем и солью, котелок, в выпирающий из земли корень вбита наковаленка. Обтирает литовку пучком травы, садится на потник и стучит молотком, выправляя невидимые неровности на лезвии.
А коса у Сашка в руках уже косит сама, без абайских советов и даже Сашкиных усилий. Иногда кажется, что она сейчас вырвется из рук и продолжит резать траву с приятным хрустящим свистом, безо всякого человеческого участия. Что раз ты не выпускаешь ее из рук, то она еще и тебя тащит за собой, а ты только получаешь удовольствие от хорошей работы, от ровного прокоса, от того, какой аккуратный рядок уложенной травы остается позади.
В другие дни они сгребают сухое сено и возят копны на коне вниз к ручью, подталкивая сзади вилами. Сверху нависает маленькая гора Сойок, что значит «позвонок».
Потом Сашок длинными вилами подает пласты сена наверх, на стог, а Абай топчется там и укладывает их. Травяная пыль летит сверху, сыплется за шиворот, липнет к потному телу.
Сильно пахнет нагретой полынью, которую Абай зовет «парга», в ладонях гладким, полированным деревом лежит черенок вил, щекочет спину сенная труха, шумит холодной водой Кулаш. Сашок обоняет и осязает свой богатый мир и улыбается, тело слушается и работает, ноги жизнерадостно топчут траву, огромные навильники сена он поднимает над головой, уперев черенок в землю, потом легко поднатуживается и толкает выше и выше. А там принимает Абай, и получается еще и радость от слаженной размеренной работы сообща, когда каждый выполняет свою часть.
Радуйся, радуйся, Сашок, пока самому тошно не станет.
Наконец Абай, приговаривая что-то и бормоча, спускается с готового стога, держась за веревку. Сашок подставляет плечи под его подошвы, потом сажает старика себе на шею и, топоча сапогами, бегает вокруг стога. Абай тонко кричит от испуга и смешно держит обе руки вытянутыми вперед. Выгорает на солнышке трава во дворе, стрекочут саранчи, обмахивается хвостом в тени под елками косолапая абайская лошадь и кивает головой, отгоняя мух.
На выходных съездили на охоту с ночевкой, Сашок и два Альберта – Кайчин Альберт и Сандяев Альберт, свояки.
Садились на лошадей у Альбертовой ограды, и Сашок заволновался перед первой настоящей охотой. Спросил у Сандяева, куда нужно выцеливать марала, если он им встретится. Сандяев помолчал, сумрачно осмотрел Сашка с головы до ног и ткнул пальцем себе в область сердца:
– Прямо сюда.
Долго поднимались по крутой неровной тропе над склоном, потом Сашку надоело представлять, как лошадь вместе с ним укатится вниз и убьется насмерть. Он доверился и поручил свою жизнь большому животному, шевелившемуся под ним. Альберты часто останавливались и нетерпеливо ждали, говорили, что ехать нужно быстрее. Сашок безрезультатно понукал и радостно чувствовал спиной ружье, старенькую одностволку, одолженную ему.
Когда склон закончился и въехали в лес, когда растворилась между деревьями тропа, Альберты стали говорить, что ехать нужно не только быстро, но и тихо, не хрустеть сучками. А то все звери распугаются. Сашок мысленно просил коня не хрустеть сучками, но конь не слушался. У Альбертов кони слушались.
Они ехали таким порядком – сначала Сандяев на высоком коне масти кула, сам тоже высокий, с острыми плечами, в длинном плаще, хмурый. Как по-русски называлась лошадиная масть «кула», Сашок не знал, с виду конь какого-то песчаного цвета. За ним, привязанный веревочкой к хвосту коня, трусил черный звероватый кобель. Следом вертелся в седле Кайчин Альберт, блестел зубами, часто оборачивался, манил к себе рукой, чтобы Сашок двигался быстрее, наклонялся с коня, разглядывая примятую траву, наверное различая какие-то следы. Потом было большое, совершенно несократимое расстояние, а потом вяло шел Сашкин мерин, глухо кашлял, ломал сухие ветки широкими, чуть косолапыми копытами. К его хвосту был привязан Сильвестр. Собаку следовало спустить с веревочки, если Альберты скажут спускать.
Сашок перед выездом спросил, почему бы не привязать Сильвестра к лошади самого Альберта.
– Этот мой серый не может терпеть, когда ему за хвост собаку привязывают. Так щекотно ему делается, что он начинает лягаться. Убьет собаку, и все. А этот рыжий – равнодушный.
Альберт подергал волоски на гриве своего коня:
– Они почему-то никогда не щекотятся, если им здесь дергаешь. А если хвост вот так дергать будешь, многие терпеть не могут, щекотно им бывает. Это значит, что они ревнивые – так люди говорят. Если кто-то ревнивый, то щекотки не может терпеть – так говорят. Ведь правда? – Альберт опирался на свой забор, ласково оглядывал привычные склоны, и мысли его текли. – А вот собаки все ревнивые, если им между пальцами на ногах щекотать. Вообще никак не могут терпеть.