Точка сборки — страница 15 из 27

Он оттолкнулся от забора, схватил своего Сильвестра и опрокинул на спину. Собака улыбалась, смущенно взглядывала в глаза и возила по земле пышным хвостом. Альберт и Сашок сидели на корточках и щекотали жесткие волоски, торчащие между подушечками пальцев, Сильвестр дергал лапами.

– Зайцу, тому тоже, наверное, щекотно. У него видел какие волосы между пальцами?

– Нет, – ответил Сашок.

Сандяев рядом сидел верхом, почти лежал в седле, навалившись животом на переднюю луку, опершись локтями о шею коня, и молча слушал. Спортивная шапочка с гребешком сползла ему почти на глаза.

– Ты знаешь, что они, эти зайцы, когда спят, не могут глаза хорошенько закрывать? – продолжил Альберт ликвидацию Сашкиной безграмотности. – Вот так закроют, а дальше не могут, не получается. – И он показал, как спят зайцы.

– А ты откуда знаешь?

– Я видел это.

– Где видел? В лесу?

– В Сары-ачике видел. Это вон, в ту сторону если ехать.

– Когда лев спит, он тоже добром не может закрыть глаза, – глухо сказал Сандяев сверху. Он несколько раз кивнул Сашку, чтобы подтвердить свои слова: это так.

– Ты тоже это в Сары-ачике видел?

Сандяев одобрительно усмехнулся:

– «Вокруг света» – такой журнал ведь знаешь? Я читал, там так написано было.

– Если тебя спросят, заяц и лев чем похожи, ты можешь ответить теперь, – обрадовался Альберт и хлопнул собаку по пыльному боку. – Скажешь, они не могут закрыть глаза как следует, когда отдыхают.

Сандяев опять покивал:

– В армии у нас один такой парень тоже был. Сам с Воронежа. Как заяц спал.

Они посидели еще с полминутки, Сандяев – задумчиво поигрывая чумбуром, Альберт – вороша густую собачью шерсть, Сашок – находясь в какой-то расслабленной, вялотекущей эйфории, потом Альберт вскочил:

– Тье, барах! А то все звери от нас скроются. Наша добыча убежит, – кинул телогрейку на седло и подтянул подпругу.

Остановились на закате, но костер не разводили. Привязали к дереву собак. Сандяев уехал вниз по долине, Альберт с Сашком расседлали коней и пошли на солонец, на кудюр, как называл его Альберт. Сюда приходили лизать солоноватую землю маралы.

Когда устроились за грудой камней на потниках, стало смеркаться. Где-то вдали выстрелил Сандяев, и эхо вернуло выстрел еще два раза.

На стану визгливо заплакал оставленный Сильвестр. Ему, наверное, хотелось туда, где был выстрел и где теперь, возможно, сладкий запах крови.

Они подождали минут десять, но собака не умолкала. Альберт ушел и вернулся, стало тихо.

– Что ты с ним сделал?

– Ножом зарезал.

– Альберт, ты придумываешь.

Сашку было интересно, как можно заставить Сильвестра замолчать. Потом он стал терпеть комаров, когда комары угомонились, начал терпеть холод, под конец все неудобства отступили перед желанием спать. Но небольшой кусочек мира впереди был открыт ему, и он ждал выхода зверя, готовясь стрелять.

Луны не было. Альберт заснул, и его ружье упало на ту сторону камней, кверху торчал приклад. Всхрапывал во сне, потом проснулся:

– Ты видел, как меня черти-кормосы катали?

– Нет.

– Вон туда катали и обратно. Они меня всегда на кудюре катают. Я лучше на стан пойду спать.

Сашок досидел один до рассвета и с трудом дошел на стан, разминая окоченевшее и затекшее тело. Из-под кедра раздались отрывистые тихие звуки – это Сильвестр охранял стан и залаял, услышав шаги. Его пасть была забита тряпками и замотана веревкой.

– Кудай-май! Проспали. – Альберт поднял лохматую голову.

Почаевали, и опять Сашок понукал медленного коня, терпел боль в коленях и оглядывался на привязанного к хвосту лошади Сильвестра, который все чаще хотел выбирать дорогу сам и заходил за встречные деревья. Его выбрасывало обратно, и он трусил дальше. Конь кашлял и хрустел ветками.

Сашок представлял охоту как встречу с красивым животным, вышедшим на поляну и повернувшим к охотнику гордую голову с величественными рогами. А между тем это оказалась изнуряющая езда без дороги, без видимой цели и ясного направления по горным чащам.

Альберты пропадали за деревьями, возвращались, торопили, склонялись в седлах над невидимыми следами, что-то обсуждали, и Сашок не понимал слов. Когда его не видели, он привставал на стременах или вытаскивал из них ноги и вытягивал, сгибал, тер колени ладонями. Глаза слипались, пекло солнце.

Они перевалили через невысокую гряду, и Альберты опять скрылись впереди. Конь остановился, и понукания уже не помогали. Сашок бил коня чумбуром, пятками, ерзал в седле и говорил: «Чу, пошел!», потом сдался. Почувствовал полную беспомощность и непригодность, замер и сидел некоторое время неподвижно. Потом оглянулся. Сильвестр свешивался с толстой ветки, валявшейся на земле, а теперь вставшей дыбом. Веревочка попала в развилку, ветка поднялась и вздернула собаку вверх.

Сашок слез, морщась от боли в коленях, отвел коня назад. Сильвестр опустился на землю, его глаза были закрыты.

Сашок вынул из развилки веревочку и подергал за нее, неуверенно позвал собаку, осторожно пнул носком сапога. Потом опустился на колени. Сквозь пышную, пахучую шерсть сердце не прослушивалось. Нужно было что-то предпринять, и Сашок стал сводить и разводить собачьи лапы, делая что-то вроде искусственного дыхания, периодически склоняясь и стараясь уловить биение жизни.

Потом он заметил, что Альберты молча сидят на своих конях рядом и смотрят на него. Их кони не хрустели ветками, поэтому они подъехали незаметно. У Сандяева шапочка опять сползла на глаза, рот был открыт.

– Что ты делаешь? – осторожно спросил Альберт.

Сашок объяснил.

После паузы Альберт сказал:

– Надо на лошадь садиться, ехать надо. Время мало.

– А Сильвестр?

– Поехали потихоньку. Время мало.

Сашок послушался, и собака потащилась по земле, собирая на себя лесной мусор. Потом вскочила и бодро потрусила, поблескивая ласковыми глазами и подняв кверху уголки губ. Сашок засмеялся.

Темп охоты к середине дня увеличился.

Альберты все больше проявляли нетерпение, иногда быстро спорили, несколько раз Сандяев соскакивал с лошади и разглядывал примятую траву, колени все больше болели, но это все меньше беспокоило, рыжий мерин, кажется, стал немного шевелиться, участвуя в общем настроении, Сильвестр реже забегал за встречные деревья, солнце пекло сильнее. Сашок все чаще колотил чумбуром по конской заднице, его внимание ушло от самого себя, от тряски, боли и усталости, оно скользило впереди и по сторонам, проникало сквозь кусты, заглядывало в просветы между деревьями. Глаза стали зорче, уши чутче.

Возбуждение достигло предела, когда они выехали на берег речки. Сандяев соскочил со своего кулата – коня масти кула, Сашок потянул со спины ружье и тоже спрыгнул, сев с размаха на корточки – колени не держали. Вскочил, озираясь, выискивая зверя.

Сандяев моментально снял и бросил под дерево седло, Альберт тоже. Сандяев достал из арчимака котелок и набрал воды.

– Обед! – радостно объяснил Альберт.

И был обед – чай и хлеб с густыми кислыми сливками.

Потом Сашок лежал в полусне и слушал, как Альберт рассуждает о птицах. Ничего не могло быть в жизни лучше этого – лежать на потнике посреди леса и слушать про птиц.

– Она, эта куропатка, ворует яйца.

– Сымда тьимыртка уурдабай тьат, – возражает Сандяев. – Сымда не ворует яйца.

– Сымда не ворует. Куропатка ворует, агуна уурдар тьат, – объясняет Альберт. – А сымда – рябчик. Который свистит.

Потом Альберт показывает, как кричит агуна, куропатка: «Токоёк-токоёк-токоёк».

– Да, я неправильно сказал. Русские слова перепутал, – соглашается Сандяев и продолжает внимательно слушать.

– Она, эта куропатка – жадная мать. На гнездо сев, много яиц снесет – десять, двенадцать. Если очень сильная, может двадцать яиц положить в свое гнездо. Но все равно хочет больше детей иметь и идет к другой куропатке воровать. Принесет, а у нее в это время тоже яйца унесли. Но она же не умеет считать, поэтому даже не заметит. Поправит яйца носом своим, порядок наведет, а пропажу не видит! – Альберт радостно хохочет, его брови поднимаются, глаза делаются похожими на полумесяцы рожками книзу. Он хлопает себя ладонями по коленям.

– Ворон может до трех считать. Дальше не может, – серьезно говорит Сандяев.

– Ворон умный, а этот – глупая птица. Кладет и опять бежит за новой добычей. Потом сядет греть их. – Альберт усаживается поудобнее, встряхивая всем телом, распушается и, втянув голову в плечи, прикрывает глаза веками, потом распахивает их, вытягивает шею и озирается.

Сашок не видел сидящих на гнезде птиц, поэтому теперь он всегда будет представлять себе Альберта, если зайдет речь о наседках.

– Но когда эти птенчики вырастут, то понимают, что это не их мать. По запаху, быть может. И они все возвращаются к своим матерям. Ищут их и находят. Так что все это воровство – это просто они попусту тратят свое время. Такие птицы.

– Нет. Они узнают свою мать, когда она кричит. Не по запаху, по звуку узнают, – говорит Сандяев.

Бессонная ночь сказывается на Сашкином восприятии: он видит птиц, о которых рассказывает Альберт, необыкновенно четко, видит их гнезда на земле, видит, как трясется под ветром куропачья травка на просторах под хребтом, который отделяет Западную Сибирь от Восточной. Глаза закрываются, и он едва разлепляет их.

– Его нельзя стрелять, этого ангыра, он как человек, у него бывает менструация. Правда, я в это не верю. Ну конечно, многие стреляют – молодые стреляют, тоже не верят…

Сашок не сразу понимает, что речь идет уже не о куропатках, а о красных огарях, видно ненадолго отключился.

– Если посмотреть его снизу, этого ангыра, сразу видишь, что у него там темным жиром как будто испачкано. Некоторые старики говорят – от менструации. Говорят, что от ангыра некоторые люди произошли…

– Это, конечно, сказки. Они сами знают, что это сказки, – говорит Сандяев. – Но стрелять все равно нехорошо. Я никогда не стреляю. И ты не стреляй.