Сашок кивает, и вдруг разговор уже давно идет о дятлах и удодах. Дятлы умеют находить какую-то ценную траву. От удодов плохо пахнет, но зато они ухаживают за своими родителями, достигшими старости. Теперь перешли к кукушкам.
– Кукушку знаешь? У нее ноги разного цвета, – говорит Сандяев и кивает в подтверждение своих слов. – Так говорят.
– Даже сказка есть, почему так получилось, – подтверждает Альберт. – У девушки мать умерла, отец взял злую женщину. В доме поселившись, она обижала эту девушку, тяжелую работу давала, ругала ее.
Альберт рассказывает не торопясь, с удовольствием. Сидит, подогнув под себя одну ногу. Блестят под солнцем спины лошадей, шумит по камням река. А тут, под деревьями, уют охотничьего стана, мужчины отдыхают, сидят вольно, свободно, так чтобы можно было раскинуть руки в стороны и не задеть друг друга.
Сандяев слушает чуть насмешливо, но внимательно, не даст свояку допустить неточность. Заметит ошибку – тут же исправит.
– Девушка терпеть не смогла, превратилась в кукушку и вылетела из аила через эту дырку-тунюк, куда дым идет. А эта мачеха сидела вот так, как мы, отдыхала, но вскочила в последний момент и схватила девушку за ногу. Но только обуток сдернула, не смогла задержать. И кукушка теперь летает – на одной ноге обутка, а другая только в чулке.
Сашок представляет птицу с ногами разного цвета и думает, что это слишком фантастично. Но его с детства учили, что в народных сказках обязательно заключена мудрость веков.
Потом Альберт говорит, что отдых окончен.
Они собираются, переходят вброд речку и едут вдоль нее чуть выше по склону.
А потом Альберт кричит ему спускать собаку, но Сашок не понимает, о чем речь.
– Синего пускай! – шепотом кричит Альберт.
– Чего?
– Синего… Собаку отвяжи!
Сашок удивительно быстро для себя отвязывает рвущегося Сильвестра, забирается обратно на коня и, покрываясь мурашками, скачет галопом по лесу за Альбертом, слушает звуки лая, идущие снизу.
Рыжий мерин с ходу перескакивает через колодины, Сашок не вываливается из седла, а, напротив, остается на коне, ветки не вышибают ему глаза, одним словом, скачка по лесу не причиняет никакого вреда, один восторг, да и только. Он участвует в охоте и постепенно понимает, что они преследуют чочко – кабана.
Потом он бежит за Альбертом вниз по склону, к реке, хватаясь руками за деревья, потом остается один и видит, что кабан переплыл речку и выбирается на тот берег, а за ним чуть ниже борются с течением собаки. Потом Сашок сам тоже выбирается из воды на том берегу, и вода течет с него, а сапоги становятся очень тяжелыми.
И вот он стоит в кустах, в зарослях тальника, слушает непрерывный лай и хрип зверя, похожий на рокот дизеля, не знает, что следует делать в таких случаях. Зверь совсем рядом, шагах в пяти, но различить что-либо не получается. Кусты совершенно закрывают обзор, и сквозь них не продерешься.
Альберты, наверное, знают, как поступать в такой ситуации, но их нет.
Собаки знают, как поступать, кабан тоже знает, и то, чем они занимаются там, в кустах, – прекрасно и будоражит. Хочется присоединиться к ним и весело, злобно участвовать.
Сашок делает шаг в одну сторону, в другую, смотрит так напряженно, что кусты должны уже начать раздвигаться под его взглядом. Возбуждение поднимает ему волосы на затылке торчком. Он забыл про ружье, и, пусти его сейчас к зверю, не исключено, что он вцепится ему зубами в заднюю ногу, чтобы затормозить, помешать, чтобы кто-нибудь еще навалился, повис на загривке, на ушах, чтобы набежала вся стая, облепила, прижала к земле и ждала прихода настоящих охотников, которым останется только прирезать свинью длинным ножом.
Но ситуация разрешается без его участия. Из зарослей вылетает сандяевский кобель и стоит, дышит, мутно смотрит в землю, с морды капает кровь. Возня утихает, кусты перестают шевелиться, лай Сильвестра переходит из яростного в горестный и быстро удаляется вслед за кабаном.
Сашок без подсказок понимает, что охота закончилась.
Постепенно всплывает шум реки, слышится крик красного коршуна в небе, возвращается зной летнего дня, по сторонам долинки снова встают лесистые склоны, в руке появляется забытое ружье, он идет обратно.
– К нему близко подходить не надо, этот чочко опасный зверь. Как сказать? Стремительный. Туда-сюда не успеешь посмотреть, а он уже рядом с тобой будет…
Сашок успокаивается. Значит, хорошо, что он не полез в эти кусты. Ничего позорного в этом нет.
Потом они устраиваются на травянистом холме и стреляют по камешкам. Белые камешки разлетаются. Охота должна все-таки завершиться выстрелом. Особенно для Сашка, и Альберты устраивают ему этот завершающий аккорд.
– Я маленький был, с коня на землю упал, вот этим глазом на сучок попал. Теперь неудобно стрелять. У меня теперь, когда прицелюсь, там не один камушек, а два камушка.
Лицо Альберта опять морщится от веселья, как будто он радуется тому, что у всех людей всего один камень, а у него – в два раза больше. Но Сашок так любит сейчас весь этот чудесный яркий мир, что понимает своего друга, готов даже завидовать Альберту, видящему в два раза больше всего, чем остальные люди. Если это, конечно, не очередная выдумка.
– Ты в который целишься? – спрашивает Сандяев, и его длинное лицо, как всегда, немного хмуро. Нестерпимо печет солнце, но шапочка-петушок сидит у охотника на голове и опять сползла на самые глаза. – В правый или в левый?
– Надо ровно посередине. В пустое место нужно стрелять – ровно между камушками, тогда попаду, – отвечает Альберт, хохочет и опять хлопает ладонями себе по коленям.
Сандяев подзывает своего кобеля и снова изучает место, куда попал кабан. Говорит, что выбит один зуб, а так вроде ничего серьезного.
– Альберт, слушай, скажи, как все-таки твою собаку зовут? По правде. Ну ведь он – не Сильвестр?
Сандяев забывает про своего кобеля и с интересом смотрит на Сашка, как будто тот сказал что-то необыкновенное. Потом переводит взгляд на Альберта.
– Ну как тебе сказать? – с охотой отвечает Альберт и усаживается поудобнее, как куропатка на гнезде. – По правде сказать, я тогда немного выдумал. Чалчиков Витя кассету с фильмом привозил, показывал на видике, мне так захотелось, чтобы кого-то звали так – Сильвестр. Кого так можно назвать? Ведь сына так не назовешь, да? А все равно хочется.
– Ты скажи, как собаку зовут?
– Собаку? – Он находит глазами собаку, смотрит на нее. – Ее зовут Жулик.
Слово «жулик» он опять выговаривает с подозрительным удовольствием.
– А что ты мне кричал: «Синего отвязывай»?
– А-а, это? Это же масть его, цвет. Он же синий, как волк синий.
Сашок откидывается назад и смотрит в высокое, яркое небо. Улыбается.
…в темнице там царица тужит, а синий волк ей верно служит; там ступа с Бабою-ягой идет, бредет сама собой…
Волк цвета кёк, цвета неба.
А какой на самом деле был волк у царицы? Не синий, конечно, но и не серый вроде. А какой – сейчас не вспомнить. А вот и вспомнить! Бурый! У царицы был бурый волк.
Альберт говорит:
– Ну что? Вот и кончились наши каникулы. Надо домой ехать.
У спящего богатыря, вытянувшегося на повороте реки, легко можно было определить голову – баш, поросший лесом хребет – арка, плечо – ийин, подол шубы – эдек. Сашок излазил ему всю голову, исходил спину. После восьми часов пустого рабочего дня он брал оставленную Альбертом одностволку и уходил с кордона. На закате или часто уже в темноте он спускался по меесу – солнопечному голому склону – домой.
Бродил по лесу, поглядывал на кедры – может повезти, и увидишь на кедре, именно на кедре, древесный гриб, колдушку-тьада. Полезная штука. Положишь в сухое место – настанет ясная погода, бросишь в воду – пойдет дождь.
Конечно, Сашок не верил в это, об этом даже не стоит и говорить, но глаза сами пробегали по стволам, быстро так ощупывали, и Сашок одобрительно улыбался сам себе.
Не верить было легко, а вот попробуй поверь во что-нибудь. В куропаток, ворующих друг у друга яйца, в белую козочку, в колдушку, в то, что ты когда-нибудь умрешь. Хоть во что-нибудь, хотя бы в Бога.
В один вечер Сашок два раза подряд наблюдал закат. Спускался по склону и глядел, как за горами на той стороне долины пропадает красное солнце. Когда оно совсем спряталось за черным неровным горизонтом, он остановился, подумал немного и побежал обратно вверх, к вершине, к макушке спящего богатыря. Бежал, обгоняя поднимающуюся кверху тень.
Успел, хотя и не мог отдышаться некоторое время. Солнце второй раз за день на его глазах медленно пропадало за черной грядой.
Покос закончился, и даже жалко было: ежедневное восьмичасовое безделье тяготило больше, чем любая усталость. Марат медленно выдавливал их с кордона, не давая никакой осмысленной работы.
В выходные отправился в тайгу с ночевкой. Прошел знакомыми местами, ночевал возле кудюра.
Каково было одному в лесу? Скучал ли о друзьях, когда спал возле тлеющего костра? Боялся ли один?
Ну, случился один момент, когда подступал вечер. Вроде еще не наступила темнота, а глаза вдруг начинают плохо различать предметы. Неуверенность какая-то в зрении появляется на границе дня и ночи. Промаргиваешься, промаргиваешься, а толку нет. Минут пятнадцать такая чепуха, а ты еще не дошел до стана. И все вокруг кажется чужим, незнакомым, тревожным, тайга меняется перед наступлением темного времени суток, и ты сам меняешься – еще не пришло спокойствие, еще не появился уют горящего огня или неутомимость и решимость прошагать всю ночь напролет.
Закуриваешь, и весь твой крошечный мир крутится вокруг огонька сигареты, вокруг твоих пальцев, держащих сигарету, вокруг чего-то привычного, например запаха табачного дыма, запаха резины от сапог, звука твоего дыхания. Ты специально говоришь вслух, чтобы услышать свой голос, но он звучит чуждо и неуместно.
Ты – маленький сирота, затерянный вдали от друзей, сидящий на мертвом дереве в каменной морщинке огромного мира, занятого всем, чем угодно, только не тобой. У тебя и дома-то толком нет, ты распростился с родительским гнездом и вывалился в свой великий поход встречь солнцу.