– Как этот называется по-русски, каким ты Марата бил?
– Скалка.
Коля с удовольствием рассмеялся. А Сашок совсем загрустил: он уедет, и все, что от него останется, – это смутное воспоминание, что какой-то парень ударил лесничего каким-то женским предметом кухонной утвари.
Если его оставят в заповеднике, то все хорошо. А если уволят окончательно или если на других кордонах или на озере не будет сейчас свободных мест?
Подъехал Чалчиков Костя. Теперь они вчетвером. Костя сидит на лошади, смотрит сверху вниз на Сашка. Крепкий, сумрачный, с чуть свернутым набок носом. Его стоянка на полпути между кордоном и деревней.
– Тебя Марат правильно выгнал. – Костя говорит не спеша, ждет, что Сашок ответит. Интересно же, что ответит.
Мужики тоже с интересом смотрят на Сашка, ждут.
– Зачем нужны бездельники? Я бы выгнал тоже. – Костя нагнетает ситуацию.
У Кости здорово получается – гордая расслабленная осанка, сильная челюсть, грубые руки, взгляд уверенный. И уверенно говорит неприятные вещи. Но Сашка этим не проймешь, он уже очнулся, сбросил свою вялость и с восторгом уставился Косте в глаза.
Он так рад, что вовремя подъехал Чалчиков Костя и одним своим появлением подал Сашку замечательную идею. Вообще, если хорошенько задуматься, то весь этот чудесный мир устроен так, чтобы Сашок в нем счастливо жил и развивался. Поэтому Сашок смотрит на Костю, улыбается и говорит:
– Слушай, Кость, а чей там старый аил стоит за твоей стоянкой выше по реке?
– Ничей. Никому не нужный стоит. Раньше скот пасли.
– А если я его ненадолго займу – ничего?
– Ничего. – Костя утратил свою надменность и пытается сориентироваться в ситуации.
– Классно! Спасибо! Это чудесно!
Мужики смотрят.
– Зачем тебе старый аил? – спрашивает Антон.
– Если из заповедника совсем уволят, я буду там осенью жить и белковать. – Сашок уже бежит к Альберту обсуждать вопросы совместной белковки осенью. Он будет жить в настоящем аиле, готовить еду на огне, смотреть перед сном на звезды, проглядывающие в отверстии дымника – тунюке.
Еще нужно сделать столько дел – наведаться в этот аил, может, подлатать крышу. Составить список необходимых вещей, покупок, наготовить дров на осень, достать тюркан – меховое одеяло, чтобы нежиться в морозные ночи в тепле. Наступит самое веселое в году время – бодрое первозимье с немыслимо ярким снегом под ярким небом и с непроглядными снегопадами, а он будет проводить все дни в тайге, выслушивая царапанье беличьих коготков по стволам деревьев, высматривая малейшее движение в кронах. Без собаки его добыча будет очень скромна, ну и что же? Если белки в этот год будет много, то он окупит продукты и патроны. Главное – есть план.
Он будет часто ночевать в лесу один, у огня: короткого осеннего дня будет не хватать на дорогу обратно. Или иногда будет в темноте выходить к костру своего друга, Жулик будет узнавать его и сдержанно приветствовать едва заметным движением хвоста. Альберт будет рассказывать легенды о местных богатырях, известные ему с детства, и истории о животных, птицах и чертях-кормосах, которые случались в действительности или придумываются сами собой из головы.
Сашок нисколько не сомневается, что у него здорово получится белковать.
Бегом спускается с вертолетки к ручью, к дому Альберта. Костя мрачно провожает его взглядом – ничего, даже откровенное презрение не действует на летучего муравья. Взросление некоторых городских мальчиков затянуто, и на все это тяжело смотреть со стороны нормальным, не слишком толерантным людям.
Альберт вот, например, очень толерантный человек. Он спокойно смотрит весь этот день на суету Сашка, отвечает на бесчисленные вопросы, правда несколько уклончиво, но Сашок этого даже не замечает. Альберт не уговаривает и не отговаривает. В самые напряженные моменты, когда Сашок придумывает таскать на себе сухие деревья к своему старому аилу или когда просит коня на всю осень, чтобы белковать верхом, Альберт улыбается и говорит: «Чай пей», как будто ждет известия, которое внесет коррективы в яркие Сашкины планы. Известие пробирается по горным тропам в Букалу медленно и не торопясь. Телефонная связь в поселковой конторе действует раз в несколько дней: линия тянется на сто километров до районного поселка, ветер дует, деревья умирают и падают на проволоку, проволока рвется, а верховые телефонисты, которые должны чинить линию, живут в своем размеренном ритме.
Но на третий день известие все же приходит. Маша Чалчикова, букалинский фельдшер, проходя мимо Сашка, нетерпеливо грызущего соломинку, сообщает, что в Москве свергнута власть и на улицах танки.
Сашок по привычке радостно хохочет, он уже научился правильно реагировать на рассказы букалинцев. Маша в ответ тоже начинает улыбаться.
– Кто же теперь у власти? – спрашивает он Машу.
– Минаев, что ли, у власти.
Перед мысленным взором Сашка встает кудрявый человечек с микрофоном, танцующий в телевизоре. У него еще песня была «Мини-макси».
– Это который Сергей Минаев, певец?
– Да я откуда знаю, что у вас там в Москве? Может, другой человек.
К вечеру, когда на два часа дают свет и начинают работать телевизоры, вопрос с певцом Минаевым не проясняется, но все же становится ясно, что танки в Москве действительно могут стоять на улицах.
Москва, которая жалкой съежившейся точкой весь этот год сидела за горизонтом в той стороне, где заходит солнце, увеличилась в размерах, напомнила о себе.
Как-то недобро напомнила, зацепила что-то важное, Сашок теперь чувствует вину. Ему было слишком хорошо весь этот год, он полюбил тут много чего и чувствовал себя неприлично счастливым.
Что вот теперь – обживать новый дом на новом кордоне, осваиваться в новой тайге, эгоистично расширять и дальше свой праздничный мир, радоваться дальше, пока мама пробирается между танками, чтобы ехать на метро до «Юго-Западной», а потом на автобусе до кладбища. Одинокая, с сумкой, где завернуты в пакет маленькая лопатка и тяпочка или банка с краской-серебрянкой и кисточка.
Может, сгонять проведать? Но ведь мы прекрасно знаем, что все эти танки – это просто замануха в старый, маленький мир, где все чужое. Где ты будешь спасать свою одинокую маму или разваливающуюся страну, где ты связан по рукам и ногам.
И на четвертый день Альберт поднимается на вертолетную площадку проводить Сашка, несет сумку с продуктами, которую они собрали ему на дорогу.
– Как там решится с заповедником, я сразу телеграмму тебе дам. Если что – сгоняю в Москву по-быстрому и к белковке – сюда.
Альберт кивает и молча продолжает подъем. Когда Сашкины слова полностью растворяются в стрекоте саранчи, когда за вершиной склона уже показывается избушка аэропорта, он говорит:
– Приезжай всегда, как захочешь, не забывай нас.
Они выходят наверх и слышат, как к стрекоту саранчи примешивается далекий стрекот вертолета. Альберт останавливается:
– У меня младший братик был. Умер, когда ему тринадцать лет было. Потом я сильно по нему скучал. – Улыбается, смотрит в глаза. – А теперь ты, Сашка, мне как младший братик.
Потом происходит суета высадки и посадки, вертолет поднимается, уходит на запад, и Сашок сидит у круглого окошка счастливый, смотрит вниз, и на душе не осталось и следа сомнений: его, такого, каким он был весь год, со всей его радостью и недоразвитостью, его приняли здесь в семью. Альберт сказал, что он теперь – как младший братик.
А еще, когда машина, закарабкавшись на высоту, дает ему возможность последний раз увидеть долину сверху, различить домики, рассыпавшиеся в беспорядке по склонам, словно стадо коров, он вдруг понимает, почему год назад букалинские места показались ему сразу такими родными и знакомыми.
Сашок вспоминает, как во время очередной болезни при свете настольной лампы, прикрытой газетой, чтобы ребенку не било в глаза, мама читала ему «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. Книжку, с которой он потом спал, которую прочитал тридцать три раза.
Мама ему и подарила впервые эти места.
И строчки ровно и размеренно полезли в голову, как будто только и ждали удобного случая, чтобы вспомниться:
Средь долины Тавазэнта,
В тишине лугов зеленых,
У излучистых потоков
Жил когда-то Навадага.
Вкруг индейского селенья
Расстилались нивы, долы,
А вдали стояли сосны,
Бор стоял, зеленый – летом,
Белый – в зимние морозы,
Полный вздохов, полный песен…
Материалы к главе «Средь долины Тавазэнта»
Алмыса также называют дьec тырмак – медные ногти или когти. Часто выступает в облике красивой женщины с медными ногтями, может принять облик любого человека, животных (белой или синей козочки, щенка) и неодушевленных предметов (например, обрезка старого войлока – курумчы). Рисунки алмысов (алмыстьиг тьюpyзy) часто называют петроглифами.
Самки носят детенышей на спине и кормят прямо на ходу, для чего имеют длинные груди, которые закидывают назад через плечо или просовывают под мышку.
Алмысы имеют свою материальную культуру – одежду, обувь, игрушки. Глиняные игрушки алмысов, отдаленно напоминающие человека и животных, можно во множестве видеть рядом с селом Букалу у реки, рядом с пещерами.
Во время экспедиций, организованных Институтом этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая в 2003–2015 гг., один из информантов высказал предположение, что во второй половине ХХ века алмысов из СССР насильно депортировали в Монголию. Теперь лишь «редко особи заходят, но потом уходят, зная про запрет, что им жизни не будет».
Вихри туунек бывают двух видов – обычные и вихри «с хозяином» (ээлу туунек), поднимающиеся до самого неба и происходящие в тихую безветренную погоду. Люди, попавшие в ээлу туунек, люди, у которых подобные вихри унесли какие-либо предметы быта или одежды, разрушили жилище, обычно заболевают и умирают.