Неплохим средством от бесплодия является матка ежа. Ее нужно съедать целиком вместе с придатками.
При отравлении угарным газом необходимо дать пострадавшему понюхать конский навоз, а также положить его на виски в виде компресса.
Заячий помет находит применение при лечении энуреза. Помет высушивается, толчется, просеивается через марлю. Полученный порошок в течение трех дней добавляется в пищу больного.
Удоды
Исидор Севильский так описывал удодов: «Наигрязнейшая птица, украшенная торчащим хохолком, постоянно обретается в могилах и в человеческом навозе». «Морализованный бестиарий» вторит ему: «Удод, прекраснейший из птиц, нося красивое оперение, рожден при этом из дерьма, в нем живет и умирает, питаясь им же».
И лишь в «Физиологе» находятся добрые слова об этом пернатом: «Есть птица, называемая епоп. Птенцы их, когда видят, что родители состарились, выщипывают у них старые перья, лижут глаза им и согревают родителей своих своими крыльями, высиживают их (как птенцов), и они становятся молодыми. И говорят своим родителям: “Как вы высидели нас и потрудились, трудясь и кормя нас, так и мы подобное сделаем для вас”».
Но тут явно закралась ошибка, поскольку известно, что язык удода очень короток и у него никак не получилось бы лизать глаза своим родителям.
«До недавнего времени было известно, что удод способен полностью исчезнуть из поля зрения любого живого существа и гнездо его выложено разноцветной травой, которая делает человека невидимым, когда он носит ее на себе», – вспоминает Луи Шарбонно-Лассе в «Бестиарии Христа».
Желающий иметь успех в торговле и избежать обмана должен носить в кошельке голову удода.
Декорации
В верховьях реки Баян-суу они еще не бывали. Пару раз добирались до огромной каменной россыпи поперек долины, которую было лень объезжать или обходить на лыжах, и поворачивали обратно. А тут, летом, вдруг страсть как захотелось посмотреть.
Захотелось – значит всем троим в голову пришла эта мысль, и остальное стало неинтересным. Они захотели, загорелись – как еще сказать? – взалкали этих верховьев Баян-суу. На кордоне Аспак желания были очень сильными, они по-настоящему захватывали.
Да и вообще время было такое алчное.
Хотя что уж тут пустословить? Если хорошенько подумать, то времени как раз не было. Одно время ушло, другое еще не наступило. В зябком вешнем тумане самого конца тысячелетия оседали привычные, надежные сугробы, все меняло свои очертания.
Там, за пределами заповедника, делались большие, серьезные дела – воздвигались призрачные состояния, ломались судьбы, созидались и таяли надежды. Там были успехи и разочарования. Маячили возможности, манили и пропадали в терпком влажном воздухе, ветер перемен гонял по улицам мусор. Все было как будто рядом, казалось, только протяни руку – и ухватишь, только захоти хорошенько – и сбудется.
А здесь, на охраняемой территории, – дальние безопасные отзвуки, еле слышный аромат.
Полсотни километров – всего два дня езды по неровным горным тропам и таежному бездорожью. Они даже выпали из памяти, эти два дня, поскольку желание, повторяю, было мощным, все трое внутренне уже были там, за каменной россыпью.
Зато память просыпается на том моменте, когда нашлась маралья тропка между скалами, идущая вокруг россыпи, когда предвкушение закончилось. Поехали.
За россыпью, за курумником, по-местному говоря, открылась чистая долина, уходящая вверх к самому хребту. Поляны с густой, сочной травой для зверей и коней, спускающиеся к тоненькой Баян-суу. Посередине каждой поляны – по одинокому кедру, насыпавшему под себя желтый ковер хвои – ложись и отдыхай. По каждой поляне бежит маленький ручеек, чтобы не таскаться с котелками вниз к реке. Каждая следующая поляна гораздо лучше предыдущей, а когда поляны закончились и лес закончился, остался внизу, перед ними встал хребет – острозубый, весь изрезанный крохотными долинками, распадками, логами, расселинами, в каждой из которых край головушки нужно побывать, каждую – кровь из носу – нужно осмотреть и обнюхать. Присвоить.
Они ночевали на одной из замечательных полян, а следующий день провели, присваивая это пространство, овладевая им, насколько сил хватит, насколько позволяли ноги, глаза, кратность биноклей, память. Дорвались, словно изголодавшиеся, и теперь пиршествовали.
Мишка, которого Володя взял с собой – ему было двенадцать или тринадцать, у него с лица не сходила восторженная мальчишеская улыбка, – долго показывал Мите озеро под ногами, а Митя пыжился, но не видел.
День был не солнечный и не пасмурный, а ясно-ясно-серый, свет шел отовсюду.
– Да вот же, глядите. Вот.
– Да где «вот»? Ты толком скажи, – уже сердился Митя, который носил такую же мальчишескую дурацкую улыбку.
– Ну как вам сказать толком? Вот же.
Мишка тыкал пальцем в ложбину, где громоздились камни цвета тусклого серебра, за ней поднимались склоны горного цирка с осыпями такого же цвета. А потом вдруг сквозь камни проступило дно, Митя начал различать дно и отражение склона в зеркале воды, как будто застывшее на весу. Озеро было под ногами, в сотне метров, наполненное жидким воздухом.
И они с Мишкой долго хохотали. Хохотать тут в общем-то было не над чем, просто повод нашелся выплеснуть накопившуюся радость. Такое несколько физиологическое отправление.
– Ну вы тормоз, дядя Мить! – повторял Мишка.
Володя Двоеруков, Мишкин отец, был гораздо старше и Мити, и Юрчика. Он уже научился хранить радость внутри, удерживая на лице спокойное выражение, не скалясь по всякому поводу.
По отвесным уступам цирков прыгали горные козы. Вверх, к хребту, неторопливо поднялся медведь – внешне такой же спокойный, как Володя, но, несомненно, наполненный той же радостью.
Они повидали верховья Баян-суу. Желание улеглось, стало не таким острым. Через пару дней, расслабленные, двинулись в обратный путь. И всю дорогу обсуждали другие верховья, другие горные массивы, другие места, где тоже нужно обязательно побывать.
Таких мест было даже слишком много для спокойного приятного выбора. Куда ни посмотри, туда и тянет. Желания перехлестывают, гасят друг друга, заполошность какая-то возникает.
И куда ни поедешь, тебе идет зарплата, маленькая, но почти регулярная. Даже удивительно. Да еще полевые начисляют. А вдобавок тебя обеспечили бесплатным жильем, оружием и личным гнедым транспортом со спутанной гривой и дрожащей нижней губой. Живи не хочу.
Чтобы получить доступ к этим огромным и желанным пространствам, потребовалось всего лишь прибыть в заповедник и выразить желание здесь работать.
Ну не скажи, не просто прибыть. Нужно было еще выбыть оттуда, где ты жил, где тебя окружали опытные, растерявшиеся в безвременье люди, пытающиеся подавить тревогу и еще более настойчиво, чем обычно, дающие тебе советы. Где тебя на каждом шагу подстерегали новые невиданные возможности – что ни день, то новые. И требуется вся глупость и житейская нерасчетливость, чтобы выбыть оттуда и отыскать себе самое подходящее для жизни место.
Летом тесали жерди и ставили новую изгородь поскотины, потом был покос, потом бушевито отмечали окончание покоса вместе с соседями с пастушьей стоянки чуть выше по реке. Пастушья самогонка удалась – дух парил, и силы были непомерны. Был сплав домой, на кордон, по белой порожистой реке, без весел и почти без сознания. Потом Митя схватился с Володей драться, перепутал и сильно искусал свой собственный палец: думал, что Володин. Они ненадолго утратили человеческий облик, но к утру благополучно вернули его.
Всю осень опять провели в лесу среди разноцветных склонов. Заготавливали по избушкам дрова, чистили тропы, завозили на зиму продукты. С удовольствием мечтали по вечерам о рабочих зверовых собаках, прекрасных лошадях, о финских костюмах защитной раскраски, хорошем оружии. Никого не беспокоило отсутствие в жизни всех этих вещей, не бесило, не унижало, просто мечтать по вечерам – довольно приятное занятие.
По ночам им иногда снились родные города.
По снегу забили бычков. Возились с ними два дня подряд, потом отмылись в бане, сошлись, розовые, ясные, у Володи и сели за стол. Сытно парило вареное мясо. Татьяна вынесла два торта с разноцветными розочками, крем был подкрашен зеленкой и йодом. Володя заново протер, расставил на чистую белую скатерть стопки и водрузил две бутылочки одеколона «Цитрон».
– Извините, парни, ничего другого нет.
Пригубили по стопочке, второй фанфурик не стали открывать.
Мясо обменяли на солярку. Целую неделю на пяти конях возили на пастушью стоянку в Улаан-Бажи мороженые ноги и ребра, а в обратный путь навьючивали на седла полные канистры. Двадцать пять километров туда, двадцать пять обратно.
Перевезли и стали азартно делать себе ножи, благо солярка теперь была и можно было по вечерам гонять свет, запуская старенький дизель-генератор.
Поторапливаешь опускающиеся сумерки, чтобы бежать в дизельную с ведром кипятка. Там уже все собрались и топят буржуйку, заливают горячую воду в радиатор, ищут заводную ручку пускача, ищут подходящую проволочку, мастерят факел из этой проволочки, на которую наматывается тряпка, пропитанная отработанным машинным маслом.
Все трое мужчин кордона Аспак здесь, и Мишка крутится тут же, куда без него. Они курят, крутят ручку, думают, спорят, опять крутят. Командуют Мишке поджигать факел, суют его в трубку коллектора, тушат факел, поскольку от него никакого толку все равно нет. Проволочку не глядя бросают куда-нибудь в угол, чтобы завтра снова ее искать.
Посылают Мишку домой за эфиром, который стоит у Володи в биндюжке. Заливают эфир в трубку коллектора, крутят ручку, пускач вдруг заводится, потом начинает тарахтеть сам дизель, пространство освещается светом электрической лампочки, все довольны.
Пару-тройку часов каждый день, пока работал дизель, по очереди вытачивали на точиле ножи. Делали наборные рукоятки из бересты и седельной кожи, склепывали кожаные или вырезали деревянные ножны. Очень захотелось иметь большие тяжелые ножи для зимних походов, и терпеть было невозможно.