…Зеленый «Виллис» ехал по раздолбанной улице, объезжая кучи камней и трупы, подъезжая к сидящему Летову, который таращился то на заваленную камнями мостовую, то на на свои черные руки. Мыслей не было, лишь жуткий страх и ужас рвали душу сидящего на камне и трясущегося Летова в окровавленной и запыленной офицерской форме.
«Виллис» остановился, оставляя большой след в пыли, и из него вылез майор СМЕРШ. Отдав честь, солдаты рассказали ему о случившемся и, придерживая Летова за плечи, усадили в машину, которая помчалась в сторону Особого отдела.
…Майор прогуливался по палатке. Небольшой стол в центре отбрасывал тень от тусклого света лампы, заместитель особиста сидел за столом, готовясь писать показания Летова, а майор, упав на стул, взял со стола личное дело старшего лейтенанта и, оглядев Летова, принялся пробегать дело глазами.
«Летов Сергей Владимирович… 1908, Новосибирск… о, сибиряк. Редко сейчас таких встречаю. Так, до войны лейтенант милиции, зам начальника райотдела… в РККА с июня 41-го, 24-я армия, Ельня, Вязьма… вышел из окружения осенью 1941-го… ранение, госпиталь с ноября 41-го до января 42-го… затем на Воронежском фронте… о, орден «Красной звезды», медаль «За отвагу», даже орден «Красного знамени» есть! Неплохой комплект. «Красной звезды» за что получил?» – пробормотал майор.
–За Иханталу – мрачно ответил Летов.
–Так-с. Воронеж, плен осенью 42-го, побег из плена. Лечился в Туле, ранение в руку и серьезнейшее нервное расстройство, вызванное сильной травмой… Нехило побило… В декабре 42-го прошел лейтенантские курсы. По окончанию курсов в марте 1943 года переведен на Ленинградский фронт, 23-я армия, участвовал в Выборгской операции… Это где вообще? С марта 1945-го в составе 9-й гвардейской армии… Большой путь прошли. Как же вы так?
-Я не знаю, тов… гражданин майор.
Майор лишь иронически улыбнулся, вспомнив, что Летов был ментом, и хорошо знает, как нужно обращаться к следователю. – А все же. Каков мотив?
-Я не осознавал, что делаю.
-Это как?
-Вероятно, помутнение рассудка. Я не спал трое суток, ел последний раз около суток назад, все это время вел бой. Я потерял девять своих бойцов у себя на глазах.
-Причем здесь трое граждан Австрии? Трое гражданских лиц.
-Не при чем. Я сам виноват в том, что убил их. Но я не понимаю для чего.
-Вы понимаете, что это бред? Совершить кровавое убийство, не зная почему. Я работаю в особом отделе два года и с такими «эксцессами» я еще не сталкивался.
–Понимаю, но объяснить случившееся тоже не могу.
…Допив и доев, старые друзья улеглись спать. Горенштейн заснул быстро, Летов же не спал практически никогда. Он вспомнил о том, как однажды ощутил удовлетворение от вида смерти, как наслаждался, смотря на умирающих людей, как в эти моменты он забывал о своей боли. Вспомнил, как наслаждался смертью других. Одного он не понимал: связано ли убийство австрийцев с этим чувством или нет? Конкретно в момент убийства он ничего не ощущал: вся его сущность, весь его разум, и вся его душа были окутаны непонятной пеленой; он словно был завернут в полиэтилен. Но вот после убийства, когда в камере он пытался понять, зачем застрелил несчастных людей, Летов вспоминал, какое наслаждение получал от вида трупов и крови, и часто думал, что убил их лишь для того, чтоб это наслаждение получить. Ясное дело, что следователям он этого не говорил, да и им не особо были интересны мотивы, но вот для себя… было весьма жутко думать о том, что ты убил невинных людей только для удовлетворения собственных потребностей, для умаления собственной боли. Но четкого ответа на вопрос: «а так ли это?» Летов так себе и не дал до сих пор.
Глава 4.
«Мне совсем не нужен рай в шалаше,
Мне не нужен, увы, и рай во дворце.
Там по разному кормят, но что за дело до тела,
Если некуда податься душе».
--А.Непомнящий
Дни текли медленно. Дожди постепенно вытеснялись наступавшей по всем фронтам зимой, иней уже покрывал все вокруг, а холод убивал сырость и красоту осеннего разноцветия, принося взамен ему изглоданные кости голых деревьев.
Вот и наступило 7 ноября. Огромная колонна демонстрантов шла по главной улице Первомайского района – улице Шоссе, которую спустя 12 лет переименуют в Первомайскую. Красные флаги покрывали центр района, веселые и радостные люди в разношерстной одежде шли вперед. Пальто, шинели без погон, телогрейки, короткие куртки с короткой же молнией, «Москвички»; галифе, брюки, какие-то широченные штаны, перешитые из галифе; сапоги, боты «прощай толстый живот», валенки, невысокие ботинки, валенки в калошах; шапки-ушанки, кубанки, кепки, фуражки без кокард и лент; огромное разнообразие одежды, укутывавшей жителей от холода, подобно мозаике с красными вкраплениями знамен и транспорантов, запеленала Первомайку. Повсюду слышались лозунги: «Великому Сталину слава», «Слава народу победителю» и «Слава Партии Ленина-Сталина», они же белыми линиями вырисовывались на длинющих транспорантах. Портреты Сталина, Ленина, Молотова, Ворошилова и Маркса, прикрепленные к длинным палкам, парадно шли над серым городом.
«Да здравствует вождь советского народа – великий Сталин!», «Да здравствует партия большевиков, партия Ленина-Сталина, закаленный в боях авангард советского народа, вдохновитель и организатор наших побед!», «Слава Великому октябрю!».
Двухэтажные бараки и каменные домишки коммуналок стояли рядом, взирая на колонну счастливых жителей Первомайки и приветствуя их своими избитыми временем глазами стен. Серое небо, казалось, покраснело от демонстрации. Ветер дул, раздувая флаги, трепал полы пальто людей, повсюду и везде разносились громкие отголоски песен, которые лились из огромных репродукторов на столбах.
«Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин – на верность народу
На труд и на подвиги нас вдохновил!» – кричало железное горло огромного репродуктора, одиноко торчащего на перекрестке улиц.
В 15:00 в Доме Культуры железнодорожников должен был состояться праздничный концерт, приуроченный к тридцать второй годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Песни и пляски, чтение стихов, выступление ораторов и всевозможная коммунистическая самодеятельность, которую только мог предложить молодой рабочий район. Горенштейн решил сходить на выступление, прихватив с собой Летова, который, не пылая особым энтузиазмом, согласился. ДКЖ располагался на той же улице, и Летов, дождавшись конца демонстрации, которая уже постепенно впихивалась на уходящую в бок улицу, пошел к нему. Радостные люди пробегали мимо, дети, женщины и девушки, мужчины и старики – все радостно шли под серым небом, немного выбешивая своей радостью Летова. Их улыбки вызывали у Летова ненависть, их безразличие к его невидимому горю – непонимание.
Огромное здание ДКЖ выделялось на общем фоне. Это огромное трехэтажное строение словно Большой Театр, которого Летов никогда не видел, давлело над частными домишками. Между кирпичными дорожками к нему лежала огромная клумба, вход представлял из себя массивное, будто отдельное, строение с шестью колоннами, между которыми были двери и большие окна. К колоннам были закреплены плакаты, восхваляющие Великую Октябрьскую социалистическую революцию и закрывающие несколько проходов на их верхнюю половину, в бока здания, словно штыки, были воткнуты красные флаги, колышущиеся на ветру. Железнодорожники, работники стрелочного и паровозоремонтного завода, учителя, врачи, милиционеры, все шли в ДКЖ. Вместе с ними шел и Летов.
Пройдя коридоры, Летов с толпой ввалился в большой зал. Новенькая сцена, освещенная лампами, возвышалась над деревянными сиденьями, на которые усаживались зрители, создавая нестерпимый гул голосов, грохот двигающихся рядов, топание ног. Около двери, на последнем ряду, вместе с грязными и усталыми работягами паровозоремонтного завода сел и Павлюшин. Его лицо отражало страх и непонимание: было ясно, что он не осознавал где находится и что происходит, а толпящиеся вокруг фигурки людей его лишь пугали. Старые зеленые галифе, заправленные в заляпанные сапоги, были уже очищены от крови Льдова, оставив на память лишь выделяющиеся своей беленой отдельные участки на выгоревшей ткани. Старая синяя рубаха сливалась с темным пиджаком, который был подобен Летовскому: такой же помятый, зачуханный, только на нем отсутствовала и вторая пуговица. Черная кепка неаккуратно была надета на растрепанные и слипшиеся волосы. Впрочем, Павлюшин не сильно менялся за последнее время – неряшливость и наплевательское отношение к себе и своему внешнему виду стали его неотъемлемой частью и били в глаза и ноздри любому, кто был рядом с ним.
Горенштейн сказал, что на спектакль придет со своей знакомой – некой Валентиной. Он про нее иногда говорил, но особо рассказывать не хотел, да и Летов не сильно интересовался – всевозможные события, хоть как-то связанные с счастливой жизнью, а не существованием, ему были неинтересны, а, порой, и омерзительны – когда в магазине он слышал разговоры покупателей о том, как кто-то женится, или как кто-то родил ребенка, то внутри боль превращалась в злобу и этот отравляющий поток бил в голову с неимоверной силой. Да и к тому же, интерес к житейским вещам у него как-то пропал, притупился что ли. Впрочем, он был рад за друга – может хоть он выйдет из этой тьмы, в которую его, как и Летова, опустила война.
Летов уже сел на стул, как вдруг к нему подошел Горенштейн в мундире с кучей медалей и, вероятно, Валентина в строгом синем платье.
–Здравствуй – сказал, пожав руку Летову, Горенштейн. – Знакомься, это моя давняя подруга, прекрасная Валентина.
Милая женщина, лет 35-ти, с прекрасными блондинистыми волосами, собранным в пучок прикрытый сеточкой, с красивым бюстом, грациозной талией и невероятно стройными ножками, чья красота скрывалась под теплыми зеленоватыми чулками, подала свою милую ладонь Летову. Ее синее платье, подчеркивающее красивую фигуру, просто резало глаз своей красотой, а белый угловатый воротник, лежащий поверх большого закругленного синего воротника, будто бы блестел под томным светом ламп. Летов даже растерялся, засмотревшись на эту красотку, но пожал ее ладонь, своей серой, местами исцарапанной и избитой рукой.