–Вы эстонец? – равнодушно спросил Летов.
-Да – медленно ответил Кирвес. – А как вы поняли?
-Встречал я пару раз эстонцев на фронте, фамилии похожи.
-Какой фронт?
-Разный.
-А самый запомнящийся?
-Ленинградский.
Кирвес загадочно покивал головой и указал на труп.
–Осмотрите, коли желаете – приветливо сказал Кирвес, убирая в саквояж немного заляпанную в крови лупу.
Летов сел на корточки и оглядел убитого. Вспомнилось его последнее дело – там тоже бандиты убили женщину и ограбили квартиру. Однако тут было явно видно, что это не ограбление.
Летов сразу приметил царапину на старом коричневом столе. Потом он повернул голову трупа и увидел, что на его лице виднелись сильные царапины, явно свежие и, кажется, от человеческих ногтей.
После того, как Юлов сделал фотографии, а Кирвес убрал четверостишье в пакет для вещдоков, Летов перевернул тело и увидел кровавый удар чуть выше живота. Он понял: убитый стал сопротивляться убийце, тот ударил его топором в грудь, жертва начала падать на пол, уцепилась за стол и оставила царапину на нем. После этого убийца, вероятно, перевернул тело жертвы и избил его топором по спине. Однако явно между ними была борьба: убитый ударил убийцу по лицу, убийца разодрал лицо жертвы своими ногтями и ударил топором. Летов оглядел правую кисть убитого, которая была сжата в кулак: и вправду, на ней виднелась кровь, вероятно, виновника этой кровавой бойни.
«Так. Значит, жертва поняла, что ее решили убить, вмазала убийце по роже, убийца, видимо тоже врезал или просто расцарапал ему щеку, а потом уже и ударил топором, причем сначала по груди, а потом зачем-то перевернул на спину и изрубил ее сзади» – сложил картину убийства в своей голове Летов.
Оперуполномоченный попросил у Кирвеса лупу, которой внимательно разглядел царапины на лице.
«Пинцет дайте, пожалуйста» – попросил он криминалиста.
В одной из царапин Летов увидел какой-то предмет и аккуратно извлек его оттуда пинцетом – это был кусочек ногтя.
Летов поведал о своих предположениях группе следаков. По всем было видно, и даже по каменно-холодному Юлову, что они были рады приходу нового сотрудника – пришло осознание того, что с ним дело может пойти к лучшему.
Было, однако у Летова на душе жуткое ощущение. Вернее, сначала оно подействовало как спасительное, впервые сбавив силу боли, но потом, когда рассудок вернулся, оно ужасало его. Жуткое, пугающее жалкие остатки рассудка, чувство жажды смерти. Осознание того, что вид смерти делает ему легче, спасает от боли. Откуда оно, почему Летов опять так остро его испытывает? Когда оно появилось впервые?
Впервые, наверное, году в 42-м. Да, точно в 42-м. После плена Летов не мало времени провалялся в госпитале – лечили продырявленную руку и в край расшатанные нервы. В госпитале было ужасно, и дело вовсе не в исхудавших и злых медсестрах и медбратах, не в молчаливом докторе, постоянно кашляющем от избыточного табака, и огромного количества раненых, а в том, что появилось свободное время. Такой уж Летов человек, что в свободное время он всегда думал, размышлял о своей жизни; перекапывал сам себя словно трактор, словно бригада комсомольцев перекапывала картофельное поле; словно бомбы разрывали землю при авианалетах и артиллерийских ударах. Свободное время – это постоянный запуск сигнальных ракет, брошенных во мрак подсознания с целью его подсветить и хоть что-то увидеть, это постоянное самокопание, причем самокопание вредное и опасное. Вот и появилось это свободное время в госпитале. Тремор был у Летова практически постоянным, голос заикался, слова иногда пропадали, рассудок был помутнен – бывали дни, что Летов забывал, как затвор то взводить на винтовке. И вот в этот момент, когда Летов понял окончательно и бесповоротно, что жизнь сломана полностью, даже не просто сломана, а превращена в кучу щепок, к нему и пришло странное чувство удовлетворения от вида смерти.
Однажды он сидел на скамейке в госпитале. Как обычно – он был весь перекручен своими же нервами – руками обнял бока, ноги положил одну на другую, лицо перекосило, губы сжал зубами. Впереди шла пыльная дорога, изъезженная грузовиками с ранеными и медикаментами. И вот по этой дороге шла кучка раненых – человек пять. Шли медленно, многие держались друг за друга, многие ковыляли на костылях. Вдруг впереди показался грузовик, который несся вперед. Когда раненые поняли, что скорость он не сбавляет и несется, было уже поздно: те, чьи ноги повреждены не были, успели отскочить вперед, остальные же человека три были поглощены днищем «ЗИСа».
Переехав кричащих от ужаса людей, грузовик проехал еще метров пять и слетел с дороги, впечатавшись в толстое дерево. На дороге лежало трое – вокруг них были просто горы из перемешавшийся с тонной пыли крови, горы эти росли. Двое лежали замертво, руки и ноги, выгнутые в непривычные стороны, не шевелились, на размноженных головах не были видны лица. Оставшийся в живых выл от боли, закапывая себя в странном пюре из крови и пыли, изгибаясь словно червяк на солнце. Летов подошел к ним и отупевшим, злобным и диким лицом уставился в этот кроваво-пыльный океан. Вот тогда он впервые и получил удовлетворение от вида смерти – до этого таких чувств не было, к убийствам от относился как к элементу своей работы или как к военной рутине, но сейчас, видя этих умирающих раненых, он получал жуткое удовлетворение; привычная душевная боль отходила на второй план – она вовсе не чувствовалась.
Потом такие чувства еще всплывали и во время войны. Редко, ибо не было времени думать, поэтому жуткая тоска, ощущение опустошенности и боли, которое безотрывно шло под руку с Летовым после побега из плена, просыпалось лишь в свободные минуты перед сном, которых, однако, было мало.
…Тем временем Павлюшин валялся в своей холодной комнате. Окровавленный топор лежал около тумбы, сам убийца дергался в конвульсиях на своей грязной койке в психическом припадке.
На его грязном лице выступил пот, глаза дико смотрели на потолок, а губы что-то шептали; голоса звучали еще громче и отчетливее, головная боль иногда становилась невыносимой, а галлюцинации преследовали его почти постоянно.
Так он пролежал с минуту, а потом резко вскочил и крича что-то невнятное, схватил топор, бросившись на свою жену, которая влезла в комнату через окно.
Он повалил ее на пол, уже в который раз избивая топром, впрочем, на самом деле топор лишь разрубал гнилые доски пола, раскидывая в округе щепки. Он рубил ее, кровь брызгала по всей комнате, хотя, на самом деле, это коричневые и мокрые щепки разлетались повсюду. Вдруг тот самый голос, прекратив кричать «Убей», выкрикнул: «Зачем самому рубить лес и ловить щепки?»
Павлюшин упал на спину и завыл словно волк. Ее тело исчезло, кровь тоже странным образом смылась и лишь вырубленные ямы в полу, да щепки находились на месте тела. Павлюшин еще что-то бормотал, а потом упал в обморок.
В обмороке он оказался в каком-то заброшенном здании, где у костра сидел мужчина, в прожженной зеленой шинели с винтовкой, у которой был обломан приклад.
–Не ожидал вас тут увидеть – сказал человек.
-А… а кто вы? – запинаясь спросил Павлюшин.
-Я? Я эскулап без границ. Лечу все души, которые ко мне приходят.
-А почему они к вам приходят?
-Потому что осознают, что им нужна помощь.
-Я этого не осознавал!
-Знаете, когда серые крысы бегут с корабля, они тоже не осознают опасности – они просто бегут. Мы ведь кто? Мы просто животные, которые перешли из животных в более развитых животных. Однако почти всегда, по крайней мере, в самых важных ситуациях, мы ведем себя как обычная тупая живность. Легче всего жить – зоологам. Они знают, что делать в опасных ситуациях, ибо знают, что в таких случаях делают остальные твари. Однако знаете в чем минус наших людей?
-В чем?
-В том, что мы сами ставим себе рамки. У животных нет рамок – они живут инстинктами, но для них и это не рамки. А мы, помимо инстинктов, ставим себе еще какие-то бессмысленные ограничения, вроде норм морали и подобной ереси. Мы сами, непонятно зачем и для кого, усложняем себе существование. Заставляем вести себя культурно, заставляем себя не ссать на улицах, заставляем себя не убивать других особей ради удовлетворения. И лишь избранные, лишь мизер избранных, эти рамки ломает и становится обычным животным – он возвращается к своим истокам. И таким людям легче всего жить – им ничего не мешает. Чаще всего ко мне приходят такие люди. Они сломали рамки, но память об этих рамках не дает им покоя, они волнуются и переживают из-за того, что их сломали. Вот вы – сломали рамки, вы стали убивать подобных себе особей, но остатки этой мерзкой, никому не нужной человечности не дают вам покоя, беспокоят, мол, нельзя же убивать.
-Вы… вы правы…
-Так вот – забудьте это дерьмо. От него нет никакой пользы. Вы сломали рамки и все сделали правильно. Абсолютно все. Забудьте ту мерзость, что вам прививало человеческое общество долгие годы, забудьте и живите свободно, как обычный волк, например. Живите свободно и наслаждайтесь этим!
-Вы… вы уверены, что так можно?
-Так нужно. Вскоре все люди это поймут и начнут рубить друг друга и жить по животным законам. И парадокс в том, что они лишь тогда получат реальное счастье!
Павлюшин еще долго смотрел на этого Гения, который ворочал палки в костре, пока тот не растворился, а перед глазами не встал сгнивший потолок барака.
…Вечером Летов оказался один в доме. В глазах стоял труп, каждый порез на нем, каждая окровавленная рана. Горенштейна не было рядом – видимо, он или в участке задержался, или был с Валентиной. Летова трясло – холодный пот проступал по всему телу, конечности дергались по повиновению какой-то неведомой силы, а в голове слышался один лишь звон.
«Нет, нет, нет, нет!» – бормотал Летов, пытаясь выгнать из своей головы картинки трупа, но не мог – подсознательно они ему были приятны, он хотел видеть это. Его «Оно» диктовало правила, а избитое «Сверх-Я» проигрывало в этом сражении. Летов раз за разом просматривал порезы, лужи крови, отрубленную руку. Его трясло, ибо он понимал – это ужасно, но для его воспаленного разума – приятно.