йти на улицу, там и попеть можно, да и от этих баб е…х спастись. Пошли мы на улицу, начали ползти, пели, я даже помню, что мы пели, да, да – «Летят перелетные птицы» Бунчикова мы пели – на лице Филина проступила легкая улыбка – видимо, нравится ему эта песня. – Потом мне плохо стало, выворачивать начало не по-детски. Ну, я и пошел один домой, тем более в сон клонило. Дополз кое-как и уснул. Вот и все, собственно говоря.
-Что было потом?
-Потом я отработал три дня и мне дали отпуск на неделю. Я и поехал к брату своему двоюродному, в Кемерово значится. Приехал в воскресенье, отработал пару деньков, вот, хотел вчера вечерком пойти к Семе, а то не видно его было, хотя в одном доме живем, да тут вот как получилось.
-То есть после 11-го числа вы их не видели ни разу?
-Да.
-Скажите, у них были какие-то враги, или недоброжелатели?
-Враги… – Филин, кажется, окончательно понял, что друзей его больше нет. На его лице проступила такая боль, что Летову показалось, будто его детские глаза постарели. – У Лбова нет, он примерный товарищ, а у Семы много кого было. Соседи, милиция его не любит – он буянистый же.
-Откуда в вашей квартире взялась книга со стихами Маяковского, в которой вырвана страница со стихотворением «Левый марш»?
Филин призадумался, почесал в затылке, а потом возбужденно и радостно ответил: «Я ее купил у бабки на толкучке. У меня знакомая есть, из Комсомола, вот, хотел ей подарить. А то, что там эта страница вырвана, я и не знал, теперь не подаришь».
-У какой бабки? – монотонно спросил Горенштейн.
-Да откуда ж мне знать? У бабки какой-то на толкучке, что на Физкультурной улице по выходным работает.
-Где она торгует?
-Около сворота на безымянный переулок. Она там вроде каждые выходные. А что не так с книгой то?
-Вопросы здесь задаю я. Топор у вас в комнате откуда?
-Да у матери взял в 46-ом, когда дрова рубили еще.
В этот момент в допрос вмешался Летов: «Послушай, парень, ты способен убить семь человек?».
-Я?! – удивленно и испуганно крикнул Филин. – Нет! Я до сих пор не могу забыть, как на войне убивал, а сейчас и подавно!
-В какие дни ты был в Кемерово?
-Ну, с 15-го по 18-е ноября выходит.
-Имя брата двоюродного и адрес назови.
-Дмитрий Ролдугин, живет на Центральной улице, дом с комнатой уж не припомню.
Горенштейн мрачно посмотрел на Летова – 16-го ноября было совершено убийство.
–А в другие дни после 8-го ноября есть кто-то, кто может подтвердить твое пребывание по ночам где-либо?
-Есть! – радостно прокричал Филин, придя в себя после таких странных вопросов. – Я 8-го и 9-го ноября жил на овощебазе, ждал, пока соседи мои успокоятся, а то доканали уже, в печенках у меня сидят, сволочи. Мои друзья, грузчик Павел Рнов и Даня Борисов могут подтвердить, мы с ними тогда всю ночь выпивали.
-В ночь с 9 на 10 был убит этот работяга с завода – пробормотал Горенштейн.
Вскоре Филина увели. Он кричал, постоянно спрашивал, в чем дело и за что его арестовали, но Летов с Горенштейном молчали – все милиционеры теперь прекрасно понимали, что Филин не причем. Осталось только опросить этих его коллег и брата, чтобы получить окончательное алиби.
В итоге задачи были распределены так: Летов с Горенштейном поехали на толкучку к бабке, Скрябин же на овощебазу №2 опрашивать друзей Филина, а Ошкин писать запрос в Кемеровский горотдел милиции, чтоб они опросили брата Филина. Если дружки с овощебазы подтвердят слова подозреваемого, то можно будет с полной уверенностью сказать, что Филин невиновен.
«Ну что, господа менты, как говорят бандиты, облажались мы» – мрачно сказал Ошкин.
-Облажались, товарищ подполковник – ответил Горенштейн. – Я сразу понял, что он не убийца: все сходится так, да и слаб он для такого, сразу видно. Обычный алкаш молодой.
-Жалко мне его, – закуривая сказал Летов, – и баба, которую, я смотрю, он дико любит, ненавидит его, и семья далеко, и друзей теперь нет. Вообще ничего теперь у него нет. Как я будет почти, правда он меня лет на двадцать моложе.
…Толкучка была полна людей. Со всех сторон слышались крики: «семучки»; «папиросы, дешево»; «картошечку покупаем»; «пластинки новенькие». Летов шел, смотря на этих укутанных в лохмотья баб, которые надрывали глотку с одной целью: заставить проходящих мимо людей что-то у них купить. Было действительно немного не по себе при виде такого скопления людей, таких клубов пара, выходящих изо ртов покупателей и продавцов, и, в конце концов, такого количества продаваемых продуктов. Везде, действительно толкаясь и прижимаясь друг к другу, стояли бабы и мужики, все обвешанные каким-то барахлом, сложенным в авоськи, висящем или на шее, или на распростертых руках.
Вот и нужный поворот. У самой дороги сидела пухлая бабушка лет 70-ти с синим от мороза лицом, от холода ее спасала лишь черная телогрейка, одетая поверх нескольких свитеров, вероятно, ей же и связанных, перешитые галифе и заштопанные валенки, припорошенные снежком. Товары у нее были свои и не особо дорогие, поэтому она не боялась их раскладывать на ледяной первомайской земле, не пользуясь авоськами. Увидев лежащие книги Горького, Гоголя и Маяковского, Горенштейн быстро пролистал нужную книжицу, увидев, что одна из страниц просто вырвана.
«Чаго хотите, граждане любимые?» – мило спросила бабушка.
-А откуда у вас эта книжка?
-Так моя, своя, сама ее купила.
-А чего страницы нет? Вырвала ее зачем?
-Так я не помню уж.
Горенштейн с Летовым переглянулись, а потом Летов нагнулся к самой бабушке и на ушко ей сказал: «Послушай, бабка, эта книга проходит по делу о куче убийств. Скажи по-хорошему, откуда она у тебя».
Бабушка испугалась, сделала руками какой-то жест, отдаленно похожий на перекрещивание, а потом тоже шепотом ответила: «Мужик мне продал четыре книги такие, все сборники Маяковского. Ну, я книгами уж торговала, вот и купила у него».
-Кто этот мужик?
-Да если б я знала. Цену он выгодную мне предложил: 15 рубликов за все три книги, ну, я и купила, дура. Вру, я с ним поторговалась и за 12 купила.
-Описать его сможешь?
-А в чем его подозревают то?
-В убийстве, говорю ж.
Бабка схватилась рукой за рот и чуть не упала со своего ящика на снег. Так уж сильно она испугалась. – Конечно, конечно, товарищи милиционеры, опишу его как миленького.
-Тогда книжки Маяковского мы изымаем, а вас просим сейчас пройти с нами в отделение для составления фоторобота.
-А товары ж мне куда?
-Собирайте, возьмете с собой.
Горенштейн сбросил оставшиеся три книги со стихами в бумажный пакет, на котором размашистым почерком Скрябина было выведено: «Вещдоки».
Тем временем быстрый как молния Скрябин проверил алиби Филина: коллеги подтвердили, что в ночь с 8-го на 9-е ноября они вместе с Филиным жили и выпивали в сарае овощебазы. Бабушку, имя которой – Матрена Прокопьевна Долганова, 1886 года рождения (ранее судима по статье 164 УК РСФСР – покупка заведомо краденного), отвели к художнику-криминалисту Федорову, который буквально пару месяцев назад был переведен из Томска в Первомайку. Огромный тюк с вещами поставили в углу кабинета Горенштейна, художника посадили на место капитана, а бабушку напротив него. Набор карандашей, несколько листов бумаги и куски ваты для создания теней положили на расчищенное пространство стола. Федоров стал готовиться к рисованию, а запыхавшийся Скрябин, только отдавший Горенштейну протоколы опроса друзей Филина, схватил листок и стал записывать приметы убийцы со слов Долгановой.
Возраст: на вид 40 лет;
Рост: высокий, около 170 см (само собой, Долганова не знала всех этих измерений, и просто сказала, что как рост как у Скрябина)
Телосложение: крепкое («ох и крепкий мужик!» – испуганно и восхищенно говорила про него бабка);
Плечи: широкие;
Шея: длинная («словно у змеюки!»);
Лицо: округлое, пухлое;
Брови: темные, широкие;
Нос: короткий, широкий, прямой, кончик носа: закругленный;
Глаза: большие, светлые («ясные глазенки у него, только взгляд какой-то стеклянный, пустой совсем»);
Губы: средней толщины;
Рот: маленький по размеру;
Особая примета: длинные волосы («да еще и грязные такие, не моется видно»);
Одет: черное пальто, средней длины, зимнее, значительно поношенное; военные галифе; на ногах: черные сапоги, значительно поношенные («одежда старая, ну, помоложе моей, конечно, хотя видно, что деньжат у него немного»).
Из тех примет, которые не стоило вносить в протокол, Летов отметил: «пустые, потерянные глаза»; «руки все в коростах и грязюке какой-то, под ногтями, обломанными ногтями, еще что-то, светлое, на дерево похоже»; «правый карман пальто растянут сильно, кладет он туда что-то часто»; «галифе все грязные, в пыли, как будто он и спит в пылище какой-то»; «лицо жуткое, дикое, непонятное, сразу я неладное почуяла по рылу то его».
Летов с Горенштейном покинули Федорова, принявшегося рисовать фоторобот по приметам, которые красочно, с деревенскими словечками и деревенским же диалектом, рассказывала ему испуганная и ошеломленная Долганова, а сами уселись в соседнем кабинете. Тусклое, последнее осеннее солнце мрачно светило в стекла, однако этого света хватало: лампочку никто не зажег, дабы не «крутить электричество». Комната, заставленная стульями, с картой района на стене и заваленным грудой бумаг столом, была погружена в полумрак, в нем же находились и наши герои. Такой же полумрак был и на душе Горенштейна, ну, а на душе Летова… а на его душе уже был беспросветный, вечный мрак, сквозь который теперь не прорвется даже самый мощный прожектор, лучи которого прорывали мрак ночи и брали в свои яркие сети из фотонов немецкие «Юнкерсы» с «Мессерами».
Летов откинулся на спинку, пытаясь хоть как-то передохнуть: в голове все еще была какая-то непереносимая тяжесть, будто мозг заменили тяжелющей гирью. Странно было ему: никакие мысли не лезли в голову, словно воспоминания и непонятные картины ее полностью заполнили, сначала перед глазами стояла абсолютная темнота, как вдруг, совершенно неожиданно, прямо на него вылетел ящер с окровавленным телом маленькой девочки в пасти: Летов лишь выкрикнул, продрав глаза, дернулся вперед и рухнул на пол.