Скрябин первым подбежал к расплоставшемуся на грязном полу телу. Летов уже поднял свою голову: глаза его отражали дикий ужас, губы тряслись от страха, было видно, что Летов сильно испуган, что он будто не тут. Оттолкнув ошеломленного Скрябина, Летов вырвался из кабинета, быстро зашагав в сторону уборной.
Повернув ледяную ручку крана, он встал над обцарапанной раковиной. Потемневшее, непонятно откуда снятое зеркало отражало его дикое лицо, его грязные волосы, его обветренные губы, его грязный воротник. Летов стоял и смотрел на свое отражение, опершись трясущимися руками о раковину, пока в ушах не грохнул выстрел, за ним пулеметная очередь, за ней разрыв снаряда… Летов схватился за больную голову, сжал до треска зубы и повалился на спину, врезавшись в тонкую дверь. Все начало расплываться, а разрывы в ушах становились только громче. Вот и все стало размытым, свет превратился в огромное желтое пятно, ледяной кран в серебряную точку, бело-зеленые стены в мутную воду… Тыдыщ…
Минут через пять этого «беззаботного» времяпрепровождения на полу уборной Летов пришел в себя, поднялся, умылся, помотал головой, выпил ледяной воды из крана и, шатаясь, поплелся в кабинет. Там уже все копошились: Горенштейн, Скрябин и даже Ошкин с тростью окружили стол, за которым Федоров выводил очертания лица убийцы, следуя дельным советам Долгановой, чей громыхающий голос сотрясал стены и окна кабинета. Вероятно, рисование фоторобота подходило к концу.
Так и было: Федоров подделывал тени, стирал лишние штрихи. В целом, лицо убийцы было готово: все по описанию.
Долганова ушла вместе со Скрябиным, который, пыхтя и кряхтя тащил ее узелок с товарами, изредка ставя его на грязный пол дабы передохнуть. Вместе с ним вышел и Федоров, пока остальные рассаживались на стулья. Горенштейн оглядел Летова: вроде бы, все с ним нормально. Теперь он успокоился.
«Какие будут предложения?» – монотонно спросил Ошкин.
-Филина надо отпускать – буркнул Летов.
-Погоди ты еще, хрен его знает.
-Да не убийца он. На этого мужика, что на фотороботе Филин никак не похож, к тому же, вон, Скрябин опросы друганов его принес.
-Может этот мужик его помощник или что-то в этом роде? Подождать надо.
-Надо установить наблюдение за Долгановой – подумавши сказал Горенштейн. – Есть шанс, что убийца вновь к ней придет книги продать, тогда мы его и возьмем.
-Вот это уже дельное предложение – пробормотал Летов.
-Согласен. Возьмем Ющенко и Броскина, оденем их в гражданские шмотки и пусть дежурят.
-Там около места, где торгует Долганова есть хороший барак. Зелененький такой, одноэтажный. Окно одной из комнат выходит прямо на спину Долгановой, а так как она торгует с земли, не ходит обвешанная товарами, и всегда сидит на одном месте, то за ней легче будет наблюдать.
-Если в комнате кто-то живет, то ничего страшного, объясним, что будем наблюдать за толкучкой, мол, там торгуют краденным, а самих жильцов отправим в дом отдыха. И подписку о неразглашении возьмем, само собой.
-Умно. Надо быстро узнать, кто там живет, да где работает и договориться.
-Какой адрес?
-Физкультурная улица, дом 16. Какая комната не знаю, надо Скрябина отправить чтоб разузнал.
-Отправляй.
Было решено: узнать жильцов, навешать им лапши про торговцев краденными товарами, посадить в комнате агентов, по возможности телефон им провести, а уехавшим в дом отдыха приказать объяснить жильцам, что в комнате их будет жить родня.
Глава 12.
«Забытый в ноябре живого солнца луч.
Напомнит обо мне, сверкнет в лохмотьях туч».
--Дельфин.
То, что Филина надо отпускать стало ясно после того, как наши герои вернулись в участок спустя три часа работы на новом месте убийства. Все то же: в частном доме ночью был топором убит мужчина, левая кисть отсутствует, подо лбом четверостишье из «Левого марша», удары сильные и глубокие. Убитым на этот раз оказался работник гаража при Райкоме ВКП(б) – автомеханик Дугин Тимофей Тимофеевич, 50-ти лет от роду. Семьи у него никакой не было: как оказалось, все погибли при бомбежке в Минске, мать с отцом давно умерли, еще до войны. Поэтому лишь парочка соседей смогли бегло оглядеть его скромное холостяцкое жилище, в котором каждый сантиметр указывал на то, что здесь никогда не было теплоты и уюта, а проживал уже не сильно следивший за собой несчастный человек: разбросанные, скомканные грязные вещи, валяющиеся портянки, объедки и, само собой, пустые и недопитые бутылки из под водки. Соседи подтвердили, что в доме ничего не пропало, что, в принципе, было ожидаемо. Можно было, конечно, предположить, что Филин действует в связке с душегубом, но у Филина было алиби, да и любой опытный следак понял бы, что Филин никак не тянет на убийцу.
Кирвес, наконец, сравнил найденные при трупах четверостишья с изъятыми у Долгановой книгами. Бумага четырех вещдоков совпадала с бумагой из книг, однако остальные четверостишья были вырваны явно не из изъятых у Долгановой и Филина книг – выходит, у убийцы были еще какие-то книги, которые он, на радость следакам, мог в любой день продать Долгановой.
При этом, на двух изъятых книгах также была вырвана 17-я страница – на ней всегда стояла печать библиотеки, которой принадлежит книга и ее инвентарный номер. Пока опергруппа работала на месте убийства, Скрябин прокатился по районным библиотекам и выяснил, что в одной пропали сразу четыре книги со стихотворениями Маяковского: 1940-го и 1936-го годов издания, в соседней еще две.
Пока же шли хлопоты по выяснению имен жильцов комнаты №8 коммунального дома барачного типа на Физкультурной, агенты милиции дежурили на улице, иногда греясь в подъезде стоящего рядом дома.
Вскоре было выяснено, что в комнате проживала семья из трех человек: 37-летний работник стрелочного завода Дмитрий Лукницкий, его жена 29-летняя Антонина Лукницкая и их пятилетний сын Боря Лукницкий. Кирвеса, как самого «деликатного и чуткого мента в этом отделении», отправили беседовать с семьей, которая, само собой, согласилась на предложение буквально за десять минут: помочь милиции, да еще и получить отпуск с сохранением зарплаты! Подписи обоих сверкали перьевой ручкой на подписке о неразглашении, путевка в зимний дом отдыха лежала свернутой в паспорте Лукницкого, а потрепанные трофейные чемоданы уже пухли от одежды. На следующий день счастливые семьянины попрощались с жильцами, объяснив, что уезжают на отдых, а в комнате поживут их два двоюродных брата из Барабинска, и, вскоре, в комнате уже обосновались два невзрачных милиционера в штатском с маленькими саквояжами в руках. Тихие, спокойные и абсолютно железные лица, оба среднего роста, крепкого телосложения – бабушки, живущие в коммуналке, сразу стали обхаживать новых соседей, а молоденькие школьницы пытались к ним клеится. Однако «двоюродные братья из Барабинска», действительно сильно похожие, только ели горячую похлебку, что им готовили бабушки, а на школьниц даже не смотрели, большую часть времени сидели в комнате. Чуткие бабушки постоянно смотрели в замочную скважину, изучая, что же у них там происходит, но интересного ничего не было – сидели перед окном, таращились туда, иногда чаек варили на примусе, или консервы грели. Также всевидящие бабушки заметили, что молодые люди спят в одежде, даже не снимая своих фланелевых рубах и широких брюк. Соседи по коммуналке, конечно, списали это на холод, но реальной причиной был лежащий в одном кармане пистолет «ТТ», и два магазина к нему в другом. В рубахе же лежали милицейские корочки и фоторобот.
На второй день в коммуналку, на радость и удивление всем соседям, провели телефон, повесив его на стену у двери.
Короче говоря, «братья Олежкины», как они представились жильцам, обосновались в этой уютной комнатке, из которой еще не выветрилось материнское тепло и доброта счастливой семьи.
Каждый вечер, когда толкучка расходилась и Долганова взваливала на себя свой узел, плетясь домой, один из Олежкиных куда-то уходил – шел он, конечно, в райотдел и докладывал обстановку. Последние два дня она была спокойной: объект не приходил, никаких происшествий не было.
… Воскресный вечер, обещавший быть, как и все предыдущие вечера, холодно-ветрянным, как-то приглянулся Кирвесу, и он решил прогуляться. Вышел на заснеженную Первую Искитимскую, плетясь в сторону станции. Недалеко от дома он наткнулся на плачущего мальчугана, который сидел на выступающем над дорогой заснеженном тротуаре, закрывая лицо красными от холода ладошками, в которые же и плакал.
«Что случилось, дружище?» – дружелюбно спросил Кирвес, приседая на корточки рядом с мальчиком. Полы пальто утопали в свежем снегу, а мозг резало то самое сильнейшее чувство сопереживания, которое было самым сильным чувством у Кирвеса.
-Мне опять двойку поставили! – сквозь слезы выдавил мальчуган – а мама будет злиться!
-Хочешь я расскажу, сколько я двоек получал в школе? – добро спросил Кирвес.
-Сколько?
-Да почти каждый день! – воскликнул Кирвес, зная, что мило врет, но врет во благо.
-И вас мама даже не ругала?
-Она просто не успевала – грустно сказал Кирвес – она ухаживала за папой. Он очень сильно болел. У тебя есть папа?
-Погиб на войне – также грустно, как и Кирвес, ответил мальчуган, прекратив рыдать.
-А мой умер у меня на глазах. И мама после этого ох как заболела. Представляешь?
-Вам было так плохо – грустно сказал мальчуган, прекращая плакать. – А где вы сейчас работаете?
-В милиции – весело сказал Кирвес.
-В милиции?! – испуганно спросил мальчик. – Но я ничего не делал!
-А я тебе просто помочь хочу. Если тебе кто-то сказал, что милиционеры только наказывают, то он злобно соврал – милиционеры, в первую очередь, помогают.
-И что, вас в милицию взяли с двойками?
-О нет, класса с пятого я решил взяться за учебу и получал только тройки. У тебя много троек?