Пока Юлов нажал на педаль тормоза, пропуская группу детишек, укутанных в короткие пальтишки и толстенные шарфы, которые направлялись в парк, следуя за красивой молодой воспитательницей в серых чулочках, Летов заметил весьма интересное объявление, висящее у входа: «К сведению жителей города Новосибирска! Гораптекоуправление покупает для лечебных целей комнатные растения алоэ 2-х и 3-х летнего возраста. Прием растений производится в садоводтстве парка имени Сталина (ул. Мичурина, 12)».
Летов тихо усмехнулся, подумав: «Моя бы матушка обязательно привезла свое, несмотря на то, что на дорогу наверняка бы потратила куда больше денег, нежели получила бы за него. Но у меня алоэ нет, да и матушки теперь тоже».
Вскоре машина тронулась и достигла заветной цели. Сам кабак располагался в гораздо менее живописном месте, за неглубоким оврагом, перерезающем часть Фрунзенской улицы. Обшарпанная надпись «ПИВО», привинченная к углу двухэтажного кирпичного дома, висела прямо над остатками летних столиков, вколоченных в землю: непонятно почему, но из-за слоя засыпанного окурками снега торчали их спиленные ножки. В самом кабаке, как и обычно, было задымлено все, что только можно; грязные столики давно облепили посетители, которые, что интересно, выглядели очень по-разному: от одноногого инвалида на старых костылях, в изорванной солдатской шинели и с ладонями, которые уже покрыла черная корка грязи, до двух молодых людей в длинных серых пальто, один из которых допивал огромную кружку пива, а второй уже закуривал папиросу свежим коробком «Сибири».
В итоге Юлов заказал себе вареной картошки и одну большую кружку пива на двоих: большую часть должен был выпить Летов, а остатки Юлов – все-таки ему еще надо было рулить. Встали они в левом углу, около желтоватого окна, которое по периметру было заделано газетами. Смахнув рукавом со стола пепел, Юлов принялся практически моментально поедать картошку: так сильно он был голоден, а Летов с не меньшим удовольствием глотал пиво из тяжеленной кружки.
Посетители прибывали, на улице темнело, ветер выл и окно стучало все сильнее и сильнее. Вот и хромой ветеран, покачиваясь на своем костыле и бурча что-то недовольное под нос, выполз из пивной, чьи кирпичные стены уже начинали давить на Юлова, громко хлопнув дверью. Продавщица бесконечно протирала огромные кружки белым полотенцем, неохотно наполняя их по заказу из запачканного чем-то кранчика. Взамен ветерана вскоре пришел еще один старик, на этот раз одетый необычнее: порванный и припорошенный снегом плащ, больше похожий на обрезанный комбинезон летчика или танкиста – на это натолкнул Летова тот факт, что он был синий и очень сильно выгоревший, причем местами из под отваливающихся заплат выглядывали обожженные края, сам плащ свисал с заляпанной чем-то желтоватым белой рубахи, а ноги были одеты в перешитые галифе и избитые боты «прощай толстый живот», или, как их еще звали в народе, «птж», чернота сукна и резиновой подошвы которых побелела от кучи налипшего снега, а бронзового цвета металлическая застежка выделялась на фоне этого черно-белого полотна.
«Палыч, в долг больше не налью!» – злобно крикнула продавщица.
Юлов, насадив на вилку последнюю картофелину, злобно буркнул: «Опять началось. Сколько не приеду сюда, вечно эти алкаши тут ошиваются».
Быстро выхлебав остатки пива и облизав вилку, Юлов замаршировал к скрипучей двери, пытаясь не слышать перепалки Палыча и продавщицы: это было похоже на сцену, когда казненный умолял помиловать его, но палач, не желая приводить приговор в такой напряженной обстановке, пытался его успокоить и привести в чувство.
Машину, одиноко стоящую у кирпичной стены, из старых кирпичей коей ветер выдувал коричневую пыль, уже окружила толпа дворовых мальчишек, среди которых одиноко стояла девочка в черных чулочках и валенках почти до колена.
«Какие номера у нее красивые!» – сказал один мальчишка, вглядываясь в желтизну автомобильного знака.
–Ага – весело говорил второй, – а сама то какая красавица, да и милицейская еще!
«Так, мальчуганы, кыш отсюда!» – добродушно сказал Юлов, аккуратно оттолкнув облепивших окна двери (видимо, за приборами смотрели) мальчуганов, после чего, словно защищая машину от летней мошкары, быстро задраил двери, завел мотор и поехал по разбитой дороге, даже не оглядываясь на веселую ватагу ребятни, бегущей за машиной до самого оврага.
–Сколько лет мой отец водил то повозки, то машины старые, всю жизнь дело это не любил и любые средства передвижения тоже не любил – совсем неожиданно заговорил Юлов – мать говорила, что он, возможно, от этого и спился. Хотя пожил он не хило, почти 70 лет. Умер в 40-м: как раз незадолго до того, как я на фронт пошел.
-Мой еще в Империалистическую погиб, когда я совсем мелким был – ответил Летов – потом мама воспитывала. Золотой она человек… была.
-По тебе не скажешь, что мать воспитала.
-От меня довоенного только рожа и осталась, да и та вся выгорела.
-Не знаю – с какой-то странной тоской или ностальгией промолвил Юлов, чем сильно удивил собеседника: уж никак Летов не ожидал от Юлова каких-то эмоций – я б не сказал, что меня война прям переломала. Мне так-то повезло: я на передовой только в 42-м воевал, там ранили, а потом, узнав, что я фотографирую хорошо и даже фотографом в газете томской работал, меня военкором взяли и в атаки я уже не ходил. Хотя в передрягах тоже оказывался.
-А в Новосибирске как оказался?
-По распределению. Да и в Томске скучно стало: девчонка меня, ясное дело, не дождалась, часть друзей погибла, часть инвалидами стала, часть обженилась уже.
-Ты от Ленинграда далеко был?
-Да, я на Юге воевал.
Дальнейший путь проехали они молча: на улице уже окончательно стемнело и лишь мощные фары пробивали темноту зимнего вечера, бросая свой свет на кочковатую дорогу и покосившиеся заборы домов, за линией которых уже начинался берег и заледеневшая Обь, разделившая по маху чьей-то волшебной палочки на две половины растущий сибирский город.
Однако уже на выезде из города дорогу им перегородила большущая поливальная машина, которую облепили укутанные жители домов. Каждый в руке держал по два ведра, а у огромного крана, обмотав лицо шарфом, стоял водитель, наливавший в ведра воду.
«Следующий!» – сквозь шум мотора услышал Летов.
Юлов же, опустив стекло, удивленно спросил у какого-то красного от холода деда, тащившего в сторону двухэтажной коммуналки ведра с водой: «Что творится-то тут, отец?».
-Да трубы опять от холода разорвало, перемерзают они! – злобно и грустно крикнул старик – вот и приходится воду таскать каждый вечер!
С трудом объехав машину, погудев и чуть ли не бампером разогнав замерзшую толпу жильцов с ледяными ведрами, вдоволь выслушав их оскорблений и злобы от необходимости куда-то отходить и, возможно, потерять место в «водяной очереди», машина все-таки прорвалась вперед сквозь это «живое препятствие» и оставила позади сие грустное зрелище. Жильцы же еще долго проклинали таинственных пришельцев на машине из-за необходимости пропуска которых им пришлось опять становиться в очередь и ссорится со своими вечными соседями.
Пока Летов впервые с довоенных времен смотрел на центр Новосибирска, Горенштейн, приведя в себя порядок, насколько это было возможно, пришел в кабинет Ошкина. О чем они говорили никто не знал: Белова Ошкин из кабинета выставил, а уже через пять минут оттуда вышел Горенштейн и пошел в свой барак.
В отделение Летов с Юловым приехал примерно часов в семь вечера – Юлов пошел к Кирвесу, а Летов к Ошкину. Пришел он вовремя – остроносый чайник вот-вот вскипел и Ошкин, поприветствовав своего коллегу, сразу налил ему в граненый стакан горячей воды, припудрив ее щепоткой чая.
–Сегодня опять ездили на следственный эксперимент – аккуратно выпивая горячий чай начал Ошкин – наш урод интересовался, где ты был.
-И что вы ответили? – монотонно спросил Летов, даже не начинающий пить.
-Да можешь и на «ты», через столько прошли все-таки – обидчиво ответил Ошкин – я ему ничего не ответил, пусть подавится. Зато потом, пока там записывали наши ребята все, он интересную мысль сказал: «Интереснее изучать не то, как человек свою жизнь прожил, а как ее закончил».
-Не знаю – мрачно ответил Летов – мне уже ничего не интересно. Наизучался.
-Да будто бы мне интересно, Серег. Я уже тридцать лет как на игле живу, мне бы на пенсию. Сейчас вот отправим в лагерь этого урода и я, быть может, уйду. Только, к сожалению, Горенштейна на свое место не посажу уже: он совсем сломался. Сегодня пришел ко мне, сдал все материалы по делу. Он его больше не ведет.
-Я так и думал – задумчиво бросил Летов, делая первый глоток, – думаю, для него так будет лучше.
-Я боюсь, как бы он не застрелился там. Сейчас, как дело Павлюшина закончим, я с ним поговорю, работку, быть может, подыщу. Постараюсь вернуть его в жизнь.
-Не получится. Он теперь как я… невозвратный.
-Но ты то работаешь?
-Сам поражаюсь, как я до сих пор не загнулся. Пока сидел был уверен, что уже ни на что не гожусь. А тут, оказывается, даже работать умею.
-Так всегда. Мы всегда, мать вашу, недооцениваем себя, от чего отказываемся ото многих полезных дел, ибо думаем, что, мол, они невыполнимы. А надо за все браться. Не получается – передай другому, а коль получится – то польза огромная. И себе, и тому, ради чего ты это делаешь.
-Ну, вот закончим это дело и я уйду в себя. На завод может устроюсь. В органах мне не место.
-Почему? Ну, если забыть про биографию.
-Я слишком устал. Мне и то, как человек жил, и то, как он закончил жить, уже не интересно.
То ли Ошкин задумался над словами Летова, то ли решил ничего ему не отвечать, но вместе они посидели еще минуты две, и Летов, так и не допив чай, поплелся домой.
… День предвкушал быть обыденным. Еще вчера прошел последний следственный эксперимент: сегодня Кирвес готовил очередной отчет, а Юлов, как и обычно, проявлял фотокарточки. Летов проснулся рано утром: на улице было солнечно, снег больше не шел, а небо поражало своей голубизной. В сторону продмага ехала «Полуторка», груженая свежей картошкой, а по улице тащилась молодая и укутанная женщина, тащившая за собой небольшую елочку.