Вдруг замыкающий танк остановился и лицо Летова, чье еле заметное удивление скрыл огромный слой пыли, приклеющейся к поту и крови, встретилось с черным лицом танкиста в шлеме.
–Эй, пехота! – громко закричал танкист – выручай, у нас раненый, не успели его в госпиталь завести, дотащи родного!
-Бросай его сюда, еб…а мать! – злобно крикнул Летов и, скрипя зубами от боли, потянулся к раскаленному танку. Вскоре оттуда выгрузили полуживого молодого танкиста в черном комбинезоне, без шлемофона и ремня, чья спина словно была изрешечена осколками и истекала кровью.
–Дотащи паренька, браток! – крикнул танкист, спускаясь в танк. – Вчера в танк попал впервой и сегодня такое получил! Того и гляди доживет, да до дому доедет! – с каким-то странным акцентом и болью доорал он и, захлопнув люк, унесся вместе с танком вперед.
Взвалив танкиста на спину, обхватив его одной рукой, а другой сжимая проклятую ногу, Летов поплелся вперед. До госпиталя оставалось всего ничего – километра полтора, но получив такую нагрузку, которая еле перебирала ноги, Летов понял, что идти будет долго. Разъезженная пыльная дорога подходила к своей лесной части, сгорая в лучах солнца, не понимая, что около обеих ее краев гремит бой, где оба этих несчастных человека получили такие увечия. Пылал сентябрь, сентябрь 41-го, пылал треклятый «Ельнинский выступ», в который вгрызались сибиряки и их товарищи.
«Кто ты, братец?» – выдавил танкист.
-Пехота, сам с Сибири – тяжко пробормотал Летов.
-А я с юга, со Ставрополья…
Дальше шли молча. Гул боя утихал, пепел уже не падал, а солнце втыкалось в плотный каскад веток, защищавший наших героев от его испепеляющего света и жара. Вот показался заветный госпиталь. Окровавленные халаты, крик и стоны, рвущие привычную изрубленному лесу тишину, измученные медсестрички, выплескивающие на и без того сырую от крови землю очередные порции этой красной жидкости в избитых тазах, с ней же выливали и разнокалиберные куски металла, извлеченные из пораненных тел. Отдав полумертвого танкиста двум медбратам, которые, матерясь потащили его на операционный стол, Летов в последний раз взглянул на его почерневшее от копоти и пыльной крови лицо. Свежее, без единой складки, молодое лицо, чья молодость скрытно умирала под маской грязи. Запыленные глаза танкиста, которые изредка жмурились от текущей из небольшой раны на лбу крови, благодарно взглянули на Летова, а губы, обметанные и высохшие губы, еле заметно сдвинулись, выпустив из глотки приглушенное «спасибо».
Вскоре Летов, аккуратно переступая через лежащих на полу раненых, видя их потные, умирающие лица, постоянно слыша одно и то же слово: «Помогите!», терявшееся в общем крике, визге, мате, стоне, звоне при ударе вытащенной из плоти пули о железное очертание тазика, дошел до перевязочной. Это было первое его ранение, первый госпиталь, куда он пришел сам. Это было начало его смерти, долгой, но неминуемой и ужасной смерти. Это было начало его конца.
…-Настоящее обвинительное заключение составлено в городе Новосибирске 17 января 1950 года – уже со значительной хрипотцой в голосе закончил секретарь.
Председатель, видимо, все это время внимательно слушающий и постоянно дергающий свои серебряно-желтые усы, кивнул головой, да так, что остатки седой шевелюры на его голове встрепенулись, и громко спросил: «Подсудимый Павлюшин, вы признаете себя виновным в предъявляемых вам обвинениях?»
-Если для вас, паразитов сего мира – зло огрызнулся Павлюшин – его спасение через очищение является преступлением, то да, признаю.
-Что же, начинаем допрос подсудимого Павлюшина. Подсудимый, вы подтверждаете те показания, которые вы давали на предварительном следствии?
-Да, ведь с ничтожествами, которые беседовали со мной в камере, было куда приятнее вести разговор, чем с вами.
-Я повторяю требование отвечать односложно! – громко выкрикнул Прокурор. – Вы нарушаете порядок судебного заседания.
-Тишина в зале! – прокричал председатель. – Товарищ Прокурор, начинайте допрос!
-Подсудимый Павлюшин – своим злобным голосом, сдерживая жгучее желание ударить душегуба и изничтожить прямо тут, в зале суда, начал Прокурор – сообщите суду в кратком виде биографические данные, которые касаются вас.
-Родился в 1912 году в селе Пяткино Витебского уезда, образование – семь классов школы, четыре года ФЗУ, родители – мать хорошая женщина, отец – алкоголик, мать убил у меня на глазах, когда мне было 20 с лишним годов. Отец потом помер в лагерях. В начале 30-х служил в пехотных войсках, затем работал слесарем то в Витебске, то в окрестных поселках. Там женился на Ольге, которую собственноручно убил после возвращения с фронта.
-Расскажите поподробнее об этом убийстве. Это было ваше первое убийство?
-К сожалению, да.
-Почему к сожалению?
-Я слишком поздно понял необходимость спасения мира от людей, слишком поздно начал жить единственной полезной ныне жизнью – жизнью спасителя мира и очистителя его от таких ничтожеств, вроде тех, кто сидит сейчас в зале.
-Зачем вы убили вашу жену? Вами двигали бытовые мотивы?
-Тогда может и да, она дите от фрицев родила, но сейчас я считаю это убийство просто частью моей великой миссии спасителя.
-Убийца ты, а не спаситель! – загудел зал, не понимая, как над таким человеком вообще может идти суд – расстрелять и все.
-Тишина в зале! Товарищ Прокурор, продолжайте допрос! – громко скомандовал председатель.
-Итак, вы убили свою жену. Вы скрывали это убийство?
-Да, я хотел уехать из этого богом забытого места.
-Так вы оказались в Новосибирске?
-Да. Меня направили на паровозоремонтный завод.
-Когда это было?
-Конец 1944 года, незадолго до окончания моего лечения.
-Что с вами произошло?
-Мне осколок влетел в черепушку, пробил ее и мозг повредил. Врачи говорили, что чудом выжил. После этого часто болела голова, но это не мешало мне делать свою главную работу.
-Под этим мы понимаете систематические убийства?
-Очищения.
-Кто стал следующим убитым вами, после вашей жены?
-Вероятно, Льдов. Молодой идиот. Его было легко скинуть в пруд.
-Когда вы совершили следующее убийство?
-Точно не знаю, я не запоминаю дни. Где-то в первой половине ноября.
-Зачем вы уволились с завода?
-Работа на заводе как раз мешала мне делать мою главную работу.
-Почему вы не крали никаких предметов с мест совершения преступления, хотя находились в весьма тяжком материальном положении?
-Мне это было не интересно. Я спасал мир, а не обворовывал ничтожеств.
-Зачем вы отрубали и хранили части тела убитых, а именно их левые кисти? И зачем вы оставляли около каждого трупа одно лишь четверостишье из стихотворения пролетарского поэта Владимира Маяковского?
-Мне это доставляло удовольствие, неимоверное удовольствие. Словно мое подсознание диктовало мне это, я ему подчинялся и наслаждался.
-Сам процесс умерщвления доставлял вам удовольствие?
-Несомненно да. Это прекрасно – убивать, зная, что этим ты спасаешь весь мир.
-Вами двигали контрреволюционные побуждения?
-Я знал, что вы зададите этот вопрос. Если ваша страна «революционная», а в этой стране восхваляют и защищают ничтожеств, от которых я очищал нашу Землю, то да, я такую страну ненавижу.
-То есть вами двигали контрреволюционные побуждения?
-Следуя вашей логике, да, двигали.
-Сколько убийств вы совершили?
-Я же говорил, я не помню, у меня проблемы с памятью. Думаю, около двадцати, совсем немного.
В зале установилось молчание, которое, однако, вскоре прервал председатель, внимательно слушающий обоих.
–Товарищ Прокурор, у вас есть еще вопросы к подсудимому?
-Никак нет.
-Тогда мы приступаем к вызову свидетелей.
И началась кутерьма. Злобные рабочие, разгоряченные ужасом допроса Павлюшина, косились на него, вываливая всю свою злость.
-Недобросовестный работник!
-Сумасшедший, часто ведущий разговоры с самим собой!
-Замкнутый и одичавший!
–Приглашается свидетель Летов – громко объявил председатель.
Летов медленно поднялся и, видя сверлящий взгляд председателя, отвел свой взор в сторону Павлюшина. Тот смиренно сидел и улыбался, улыбался бесконечно долго и широко.
–Товарищи, я занимался делом подсудимого практически со дня его первого убийства в ноябре – сдавленно начал Летов – и могу сказать, что этот человек является воплощением самого ужасного, что я повидал за свой многолетний стаж работы в органах милиции. Он хладнокровно, без единой мысли о сострадании или жалости, без единой мысли о том, что убийство – это самый тяжкий грех, и грех вовсе не в религиозном смысле – парочка бабушек в зале нахмурили лица – а в смысле моральном, в смысле нравственном, систематически убивал ни в чем неповинных граждан. Я лично видел, как подсудимый застрелил и бросил на железнодорожных путях молодого и подающего надежды работника милиции – Скрябина, во время перестрелки в декабре подсудимый монотонно расстреливал из боевого оружия своих сограждан, тех, с кем несколько лет назад он шел воевать и из этого же оружия убивал врагов нашей Родины. Во время бесед после задержания подсудимый постоянно показывал свою человеконенавистническую натуру, открыто признавая, что хочет продолжать убивать, и что в случае, если он выйдет из стен тюрьмы, то убьет еще больше людей. Я считаю, что это исчадие крайне опасно и требую у суда высшей меры наказания для подсудимого Павлюшина.
Летов пошел к своему месту. Павлюшин громко усмехнулся ему в след – в этот момент он твердо решил, что когда суд его освободит и даст возможность убивать, Летов станет первым, от кого он «очистит землю». В зале же блестели глаза, полные слез, каменно смотрели лица рабочих и билось в предсмертной агонии лицо Горенштейна.