— Коленька, да не сердись ты! — говорила она, как кошка, ластясь к нему. — Лучше тебя в аэропорту все равно никого нет.
— Я не сержусь, но предупреждаю, — хмурился Порогов.
— Вот еще новости, ты кто — муж мне или сторож? — простодушно вскидывала она свои длинные ресницы. — Из-за него я, можно сказать, стала почти как монахиня, а он дуется. Будь твоя воля, ты бы меня вообще посадил под замок.
— Такую посадишь! — качал головой Порогов. — Вертихвостка ты, вот кто!
— Еще одно слово, и ты даже моего хвоста не увидишь, — прижавшись к нему, обреченным голосом говорила Романова. — Я его, дурачка, даже во сне вижу, а он женихов каких-то приписывает.
Вернувшись в город, Порогов узнал, что его посылают переучиваться на другой самолет. Шура обрадовалась и сказала, что свадьбу они сыграют сразу же после его возвращения.
— И время будет, чтобы проверить наши чувства, — сказала она, провожая его на вокзале. — Ты ж меня еще толком не знаешь. Возьмешь, а потом намучаешься.
— Ничего, ты мне по всем статьям подходишь, — смеялся Николай. — А недостатки, они и у меня есть. Даже не знаю, как от них отделаться.
Гром грянул среди ясного неба. Уже в Ульяновске он узнал, что Полищука командировали на два года в Анголу. Вместе с ним уехала Шура.
Позже, встретившись, она, пытаясь объяснить, почему приняла такое решение, и, пряча глаза, сказала:
— Ты, Коля, не сердись. Если говорить честно, ты сам во многом виноват, что так случилось.
Николай тяжело переживал разрыв с Шурой и, можно сказать, со злости женился на лаборантке из конструкторского бюро авиазавода Лизе Ивановой, у которой тоже был ребенок. Она была красивой, но взбалмошной женщиной. На этой почве они частенько ругались, выручало то, что он часто бывал в рейсах, а не дома. Но Порогов считал, что со временем все уляжется и у него, как и у всех, будет нормальная семья.
Неожиданно для многих повторное голосование Полищук проиграл. За него было подано семьдесят пять голосов. За Николая больше двухсот. Но все понимали, что в избирательной гонке сделан только первый шаг. Теперь Николаю предстояло сойтись в предвыборной борьбе с двенадцатью довольно известными в городе людьми. Полищук особо не помогал, но и не мешал Николаю. А вот Шура помогала искренне, заказывала в типографии листовки, составляла списки влиятельных людей, с кем надо было обязательно Николаю встретиться. Однако самым заинтересованным помощником был ее сын Юра. Для расклейки листовок и плакатов он организовал своих друзей-студентов. Снова, как и в прежние времена, квартира Николая стала напоминать уже не футбольный, а предвыборный штаб. Порогов и сам удивился, сколько у него добровольных помощников. За него болели водители автобусов, троллейбусники, учителя и врачи. Когда прошло голосование и Николаю сообщили о победе, он не знал, радоваться ему или печалиться. Но дело было сделано, и он уже был не вправе дать задний ход. Взяв Лизу и сына, Николай вынужден был переехать в Москву. У каждого дела есть обратная сторона медали. Когда все идет хорошо, то и другие дела как бы подтягиваются и, не мешая друг другу, встраиваются в общий ряд, но когда рвется основа, то все валится и падает на тебя сразу.
После октябрьских событий девяносто третьего, когда Порогов очутился на улице с «волчьим билетом», на его предложение вернуться в Иркутск Лиза закатила истерику.
— И не подумаю! — воскликнула она. — Ты можешь ехать к этой своей дуре Романовой, а я останусь. Что, ты предлагаешь мне, как и прежде, стоять в очередях за колбасой и давиться из-за всего, вплоть до туалетной бумаги?! И высматривать, когда мой суженый-ряженый домой явится. Ты меня не на помойке нашел!
А через пару месяцев выкинула фортель, ушла от него к преуспевающему бизнесмену, к которому ее сам Николай после переезда в Москву устраивал на работу. Уход ее он воспринял философски: причиненная ею боль как бы стала продолжением той, которую он вынес из горящего Белого дома, и слилась в одну, когда трудно отличить, где своя, а где общая. Ну ушла, не стреляться же? Он попытался успокоить себя словами известной песни, что без радости была любовь и разлука будет, видно, без печали. В том, что Лиза ушла, была и его вина. Раз ушла, значит, виновен, но только не мог понять, в чем. А разбираться, копаться в себе не хотелось. Вот приемного сына ему было жаль, тот буквально разрывался между бывшими родителями. Но Лиза делала все, чтобы они встречались как можно реже.
После разговора с Полищуком, когда стало ясно, что в Иркутске ему делать нечего, и, чтобы не видеть сочувствующие, а порою и злорадствующие взгляды, Николай улетел в Москву. Там он встретил донского казака и поэта Ивана Гецко, с которым подружился во время двухнедельной осады Белого дома. Поговорив немного о новом для них житье-бытье, тот предложил ему уехать на войну в далекую Боснию.
Раздумывал Порогов недолго. Ему надоело видеть слетевшиеся в Первопрестольную, точно на падаль, чернявые лица торгашей, тоску и безнадегу в глазах знакомых и незнакомых людей, гульбу победивших «новых русских», ходить по грязным, замусоренным улицам и месить чавкающий под ногами снег. Если наступил конец света, то лучше всего встретить его с оружием в руках. Николай понимал, что едет не на курорт, в Боснии шла жестокая и кровавая гражданская война. Чтобы попасть в Югославию, они оформились корреспондентами одной московской газеты и, взяв командировку, улетели в Молдавию, оттуда в Румынию и далее на попутных машинах добрались до Сербии. А там найти русских добровольцев уже не составляло труда. После были Сараево, Белая Гора, Баня-Лука, Книн, гора Динара. Разглядывая с ее вершины далекое Адриатическое море в перерывах между боями, Порогов вспоминал Киренск, Шуру Романову, вечер у Гордеева и неизменно вальс «Дунайские волны». Вот уж действительно прав был эмигрант, усомнившийся в том, что Дунай голубой. Ему своими глазами довелось увидеть в деле новый мировой порядок, который, пожирая людские судьбы, города и селения, превратил Дунай в кровавый поток, и все это грозило приплыть в Россию.
После контузии Порогов вынужден был вернуться в Москву. И неожиданно ему предложили работу, бывший коллега-депутат взял к себе помощником в комитет по спорту. Работа знакомая, интересная. Здесь Порогов познакомился с кумирами своей молодости, прославленными футболистами и хоккеистами, которые, как и он, тоже не могли найти себя в этом неуправляемом, безжалостном российском хаосе, где все прежние ценности и представления о месте в жизни были перевернуты и все было подчинено добыванию зеленых бумажек с портретами американских президентов.
Иногда Николая вместе со знаменитыми спортсменами приглашали на товарищеские игры с журналистами, депутатами, бизнесменами, после которых обычно устраивался благотворительный ужин. Это было единственным, что напоминало и возвращало его в прошлую жизнь, где можно вспомнить, а чаще всего помянуть Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Всеволода Боброва. Но вскоре подоспели новые выборы, у свежеизбранных депутатов слово «физкультура» вызывало изжогу, комитет по спорту был ими расформирован, а бывшим его сотрудникам предложили трудоустраиваться самостоятельно.
Как это и водится у солидных людей, Порогов написал о себе короткую справку и при случае оставлял ее в знакомых и незнакомых кабинетах. Но был в нем один пункт, который почему-то интересовал больше других, — его возраст. Тогда Порогов изменил тактику: если просили, то он показывал справку без даты рождения, а если нет, то бодро и выигрышно рассказывал о себе, о своей прошлой героической профессии, давая понять, что кого попало, даже в застойные времена, в кабину самолета не посадят. О том, что он был депутатом расстрелянного парламента, старался не говорить. Чувствовал: в силу разных причин это никому не нравится.
Однажды ему посоветовали зайти к избранному по партийному списку депутатом режиссеру московского театра Василию Сергеевичу Гавриленко, который должен был возглавить думский спорт и которому Николай, будучи сам депутатом, помогал при разделе труппы. У режиссера, по слухам, была вакансия. Порогов пришел, напомнил о себе и для большей убедительности выложил на стол свою справку. Там, между прочим, было, что он в свое время занимался теми же делами, которыми должен был заниматься в Думе режиссер, — законотворчеством в области спорта. Более того, за ним числился законопроект о поддержке детского и юношеского спорта в России. Кроме того, Николай написал, что может быть полезен в работе комитета как человек, имеющий литературную практику и выпустивший несколько книг. Выслушав его, режиссер сказал, чтобы он пришел через неделю. Николай уже знал: если берут, то делают это сразу. И отказывают сразу. Подумалось, что, возможно, режиссер хотел навести о нем необходимые дополнительные справки. Оттяжка расстроила Николая, в те дни шло формирование нового аппарата и по коридорам бродили многочисленные конкуренты, в том числе его бывшие сотрудники. Они тоже не дремали, использовали свои связи и знакомства. А заодно проводили против возможных соперников контрагитацию. Зная московские нравы, он понимал, что церемониться они не будут. Через неделю Порогов пришел на прием к Гавриленко. Ждать пришлось долго. Как сообщила секретарша, Василий Сергеевич беседует с корреспондентом телевидения. Наконец-то дверь распахнулась, и из кабинета выплыла знакомая журналистка Лолита Цой. Увидев Николая, она мило улыбнулась и, цокая каблучками, выпорхнула из приемной. Режиссер встретил его усталой, но деловой улыбкой, еще раз полистал представленные документы и неожиданно сказал, что очень сожалеет, но вакантное место занято.
— Мы тут посовещались и решили дать дорогу молодым. Так сказать, поработать на перспективу. Кроме того, у отдела кадров к вам появились некоторые вопросы. Про вашу позицию во время октябрьских событий говорить не будем. Всем участникам тех событий была амнистия. Но у вас в трудовой есть запись: работа в газете, которая прекратила свое существование вскоре после вашего оформления на работу. Непонятно, где и чем вы занимались?