этих подушек, книжный шкаф, уставленный томиками в мягких обложках, туалетный столик и комод. И никаких признаков хозяев комнаты.
Эмили снова двинулась по коридору, теперь – в сторону гостиной и кухни. Занавески были задернуты, и в гостиной царил полумрак. С каждым шагом Эмили температура вокруг становилась все выше, а аммиачная вонь – все насыщеннее, пока не стала практически невыносимой. Хотя вокруг было темно, Эмили вдруг ощутила, что по комнате движется нечто, и застыла от ужаса. Волоски на шее встали дыбом, как иголки дикобраза.
Тревога, почти неощутимая, когда Эмили только вошла в квартиру, усиливалась с каждым шагом, легкие мурашки вдоль хребта превратились в молот, который колотил ее изнутри по черепу, призывая сваливать отсюда на хрен, и незамедлительно. Но журналистское любопытство и всепоглощающее желание спасти ребенка пересилили инстинкт самосохранения («опять», между делом подумалось ей), и Эмили принялась слепо водить рукой по стене в поисках выключателя. Поверхность стены почему-то была липкой и вязкой, но Эмили не хотела даже думать, в чем тут может быть дело. Казалось, на стену чихнул какой-то великан, и Эмили не могла решить, что хуже: сочетание жары и вони или ощущение, что она водит рукой по толстому слою соплей. И то и другое одинаково омерзительно, решила она. Тут пальцы наконец-то наткнулись на выключатель, и помещение наполнилось светом. Глазам Эмили хватило всего пары секунд, чтобы приспособиться и перестать щуриться, но, как только это произошло, она закричала.
Казалось, вспыхнувший свет переместил ее в центр ночного кошмара. Посреди комнаты над тем, что еще недавно, вероятно, было семейным диваном, находилось нечто, выглядевшее так, будто выползло из самых глубоких, самых темных закутков ада.
То, на что смотрела Эмили, было одновременно источником и запаха кошачьей мочи, и запредельной влажности. Ее мозг старался обработать увиденное, но дело стопорилось, когда он пытался осознать то, что транслировали ему глаза.
Там действительно был ребенок, во всяком случае, Эмили предположила, что некогда это в самом деле было маленькой девочкой… и ее родителями. Теперь все трое слились в единое месиво жира и паутины, свисавшее с потолка в дальнем углу гостиной. Нижняя часть тела ребенка исчезла, влившись в пульсирующую массу, но туловище и одна ручка пока были вполне различимы. Свободная рука малышки слабо покачивалась туда-сюда, будто приветствуя новую приятельницу. Но это, конечно, было невозможно, ведь Эмили знала, что девочка ее не видит, не может видеть, у нее же просто нет глаз, на их месте зияют пустые черные провалы. И это от нее исходит жуткое завывание. Широко раскрытый рот ребенка издавал вой, от которого в жилах Эмили стыла кровь, а сама она не могла пошевелиться.
– Уааааггггхххххххх!
Родителей едва можно было распознать в пульсирующей, похожей на опухоль массе. Если бы не ступня в мужском ботинке, как на пугающей картинке (ах, простите мне дрянные стихи, мелькнула мысль), валявшаяся в нескольких футах от… от этого непонятно чего, и не болтавшаяся сбоку женская рука, Эмили вообще не смогла бы понять, из чего состоит эта проклятая фигня.
И это было бы к лучшему.
По опухолеподобной массе перемещались какие-то красные сгустки, вытягивая из нее куски и перемещая их на другие места, будто расставляя по местам детали пазла. Охваченная ужасом Эмили наблюдала за этими дикими перестановками, и ее разум балансировал на самой грани безумия. Тем временем несколько больших комков красной субстанции отделилось от общей массы и двинулось в сторону оторванной ноги. Они окружили ее со всех сторон и потащили обратно: так муравьи волокут к себе в муравейник тела других насекомых.
Да это просто полное сумасшествие, вдруг поняла Эмили. То, что она сейчас видит, просто не может происходить на самом деле, это невозможно, а значит, ей снится сон. В изумлении и ужасе она продолжала наблюдать за передвижениями ступни, и вдруг голова ребенка перевернулась. Пустые провалы глаз оказались там, где до этого был подбородок, а рот открылся и издал вопль, который отразился от стен и вонзился ей в мозг, как хирургический скальпель.
– Уааааггггхххггхххгггг!
Отвага наконец покинула Эмили. Испустив пронзительный крик, она бросилась к двери.
Эмили выскочила из страшной квартиры.
Нормальные поведенческие навыки вдруг куда-то подевались, уступив место слепому животному инстинкту выживания в самом примитивном его виде, тому самому инстинкту, который обычно никак не давал о себе знать, с тех пор как пещерные предки нынешних людей начали исследовать мир.
Когда она оказалась в коридоре, ноги подкашивались, дыхание перехватывало, а сердце колотилось, как бешеное. Размахивая руками, Эмили побежала к лестнице и, на автопилоте перескакивая через три ступеньки за раз, помчалась вниз на свой этаж. Она не оступилась и не упала только чудом.
Эмили так сильно пнула дверь между лестницей и коридором, что та, распахнувшись, впечаталась алюминиевой ручкой в стену. Не снижая темпа, Эмили на бегу достала из кармана джинсов ключ от своей квартиры. Ей только с третьего раза удалось попасть им в замочную скважину, которая казалась по сравнению с ним слишком маленькой, к тому же правая рука ходила ходуном, и пришлось поддержать ее левой. Наконец дверь поддалась, и Эмили, захлопнув ее за собой с грохотом, от которого содрогнулся весь дом, метнулась в квартиру. Она поспешно накинула цепочку, закрыла замок и побежала по коридору.
Мозг Эмили не фиксировал происходящее, его замкнуло на ужасной субстанции с детским голосом, обитавшей в квартире двадцать шесть на восемнадцатом этаже. Мозг не мог осмыслить все, что произошло и стало испытанием для здравого рассудка Эмили, лишь заставлял ее ноги двигаться быстрее.
Когда наконец разум Эмили вернул себе контроль над ее телом, она обнаружила, что стоит в спальне, изо всех сил прижавшись к двери. Первой мыслью было: «Как, мать его, я сюда попала?» Потом Эмили осознала, что надо бы сменить трусы, да и джинсы заодно, потому что она, оказывается, обмочилась, хоть и совершенно непонятно почему.
Потом контроль над разумом и телом вернулся уже окончательно, и на Эмили обрушилась страшная истина. Она поняла, почему подпирает собой дверь в спальню, поняла, почему напустила под себя. Потому что субстанция этажом выше не должна, не может существовать.
Но она существует.
Глаза сами поднялись к потолку. Эта штука была там, всего в нескольких футах над головой.
Еще одна ужасная мысль поразила Эмили, как тот самый пресловутый гром с ясного неба. Учитывая абсолютное безумие последних нескольких дней, новая мысль не казалась такой уж фантастичной: вдруг то ужасное, что она видела в квартире наверху, могло оттуда выбраться? И вдруг оно такое не одно? И что ей тогда делать? Что, если она, Эмили Бакстер, действительно последний на Земле представитель рода человеческого, единственная выжившая женщина в полном монстров мире?
Что, если она на самом деле совершенно, абсолютно, одна?
И в тот самый миг, когда все эти страшные вопросы взрывали ее мозг, будто темные фейерверки, Эмили услышала, как на кухонном столе зазвонил ее мобильник.
Глава двенадцатая
«Я потом перезвоню, – подумала Эмили, мозг которой пытался переварить события последнего получаса. – Они могут оставить сообщение».
Только после третьего звонка туман в мозгу рассеялся настолько, что до Эмили дошло, что, собственно, она слышит. Журналистка бросилась в кухню, лишь на полпути осознав, что бежит. Схватив телефон со стола, Эмили раскрыла его и прижала к уху.
На другом конце линии повисло молчание.
– Алло? – хрипло, едва слышно прошептала Эмили. – Пожалуйста, ответьте. Пожалуйста. – Она уже не удивлялась тому, сколько отчаяния в ее голосе.
Молчание длилось еще секунду, но Эмили было слышно, как кто-то глубоко вздохнул, а потом тишину нарушил мужской голос:
– Это Эмили Бакстер?
Однажды в детстве Эмили серьезно заболела. По-настоящему серьезно. Врач сказал родителям, что у нее, вероятно, пищевое отравление, но самой Эмили казалось, что она умирает. Ее мучили боли; два дня поноса и рвоты привели к слабости и обезвоживанию. Она ничего не ела и пила только прохладную воду, которую ей по ложечке вливала мама. На третий день, когда она пошла на поправку, папа принес баночку ее любимой апельсиновой содовой, воткнув в нее симпатичную розовую соломинку – из тех, которые можно согнуть благодаря гармошке в верхней части. Эмили сто раз пила содовую до болезни, но сейчас, на этот раз, у напитка был поистине райский вкус. Во всяком случае, так показалось ее пересохшему горлу и несчастным вкусовым рецепторам. Аромат был таким интенсивным, пузырьки так прекрасно лопались на языке, а холодная струйка содовой, попадая из соломинки в рот, вызывала такой кайф, что Эмили казалось, будто она очутилась в совершенно новом теле.
Такой же эффект оказал на нее сейчас этот незнакомый успокаивающий голос. Как будто ей позвонил сам Господь Бог.
– Да, это Эмили, – смогла выдавить она, а потом ударилась в слезы.
– Все хорошо. Все в порядке. – Мужской голос на другом конце телефонной линии звучал мягко. – Вы не одна.
Если бы в этот миг незнакомец спросил, как она себя чувствует, Эмили не смогла бы описать нахлынувшие на нее разноречивые эмоции. Благодарность, страх, счастье, печаль – все эти чувства одновременно завладели ее телом, но сильнее их всех, вместе взятых, была надежда. Она так растерялась от этого половодья ощущений, что первые десять минут разговора пребывала в состоянии, близком к обмороку, и на вопросы собеседника могла лишь односложно блеять «да» или «нет». Пытаясь сказать что-то помимо этих двух слов, она начинала рыдать.
До этого самого момента Эмили даже не подозревала, какой всепоглощающий, тотальный ужас ею владеет. Даже воспоминание о том кошмаре, что ее глаза видели всего несколько минут назад, казалось, несколько потускнело, когда пришло новое знание: не только она выжила. Эмили почувствовала такое облегчение, что страх начал улетучиваться. Когда волна эндорфинов наконец слегка улеглась и Эмили смогла овладеть собой, она вновь обрела дар связной речи и начала более внятно отвечать на вопросы собеседника.