— Таблетку? — лениво выговаривает она.
Ну что за придурок! Он готов провалиться сквозь землю: зачем он, собственно, привязался к ней со своими таблетками? Почему не на шел ни одного более подходящего вопроса? Неужели из всех книг, которые он прочел от корки до корки, или хотя бы из тех, что он сам перевел, нельзя было выудить ни одного более подходящего вопроса? Но деваться уже некуда, надо продолжать.
— Ну да, чтобы не укачало, — это он уже говорит вслух, краснея снаружи и холодея изнутри.
— Ах, вот оно что, — медленно протягивает она, — нет, спасибо. Меня никогда не укачивает.
— Отлично, — отзывается он и тут же закрывает глаза, мысленно отмечая про себя, что ни разу в жизни не встречал человека, который говорил бы «ах, вот оно что». То есть в книгах эти слова встречаются довольно часто, но вот чтобы кто-то их на самом деле произнес… Лингвистический анализ всегда действовал на него успокаивающе. Или может, это просто привычка прятаться от чувств за словами? Даже так: наверняка это привычка прятаться от чувств за словами. Он пытается дышать ровнее. Вдох и выдох, вдох и выдох, это так просто. Воздух в самолете сухой и горячий, глубоко вдыхать здесь не очень приятно, другое дело на море…
Ему тридцать пять. Считая в уме свои вдохи и выдохи, он пытается прикинуть, когда ему в последний раз кто-то по-настоящему нравился. Все эти случаи — уж себе-то самому можно признаться — легко пересчитать по пальцам одной руки. Не говоря уже о том, что за последние лет пять этих случаев было… Да что там, их не было ни одного. Самолет начинает двигаться, набирает скорость и взлетает. Мятный леденец, глотать как можно чаще, чтобы не заложило уши. Вдох и выдох, это очень просто. Не открывать глаз, не бросаться в этот омут. Слишком дорого ему далось его нынешнее спокойствие. Он так старательно изображает полудрему, что, сам того не замечая, начинает проваливаться в самый настоящий сон.
Надо ли удивляться, что, как только сон накрывает его с головой, чья-то рука мягко ложится на его локоть, а бархатный голос возле самого уха произносит:
— Знаете, мне ужасно неудобно. Но меня тошнит, выпустите меня пожалуйста!
Он медленно открывает глаза.
— Черт, уберите ноги, мне нужно в туалет! Меня укачало!
— Можно попросить у стюардессы воды…
— Подвиньтесь!
— Подождите, у меня ведь тоже есть вода, но, правда, нет стаканчика…
— Ну что за придурок! Выпусти меня скорее! Хотя теперь уже, кажется, поздно.
В ту же секунду ее рвет, и он едва успевает поджать ноги. Моментально начинается суета. Пассажиры вокруг недовольно шепчутся, прибегает стюардесса с совершенно бесполезными бумажными пакетами, таблетками и водой. Его заставляют подняться и отойти, наперебой предлагают соседке лекарства и напитки. Ей наливают грейпфрутовый сок, меряют давление и предлагают вызвать врача к месту посадки. Все это время он стоит в проходе, внимательно изучая свою одежду. Все в порядке. На него ничего не попало. Вдох и выдох, вдох и выдох. Хотя учитывая все обстоятельства, это уже не так просто, как раньше.
Когда все успокаивается, он снова усаживается и закрывает глаза, размышляя о том, что непосредственно перед приступом рвоты она в точности повторила слова, которые за несколько минут да этого он сказал сам себе, а именно: «Ну что за придурок!» Но сейчас даже лингвистический анализ не может его усыпить, тем более что соседка продолжает копошиться, пить воду и шумно шмыгать носом. Почему бы ей, собственно, не пересесть? Свободных мест полным полно. Но, похоже, она этого делать не собирается. Она даже переместилась со своего кресла 26 А на 26 В и теперь сидит совсем близко, касаясь острым локтем его рукава. Может быть, ему самому пересесть? Это было бы некрасиво. И к тому же глупо, учитывая те случаи, которые можно пересчитать по пальцам одной руки. Да, ее стошнило, прямо на пол рядом с ним, и он едва успел поджать ноги. Она напилась еще до взлета и не думала о последствиях. Она, похоже, вообще не думает о последствиях. Бестолковейшая, глупейшая девица.
Он открывает глаза. Она старательно трет салфеткой выцветшие голубые джинсы, довольно неряшливые, между прочим. Она не придает большого значения одежде? Если спросить ее, воспримет или она это как комплимент? С женской одеждой ничего нельзя сказать наверняка: какая-нибудь мятая тряпка может запросто стоить кучу денег. И хорош он тогда будет со своими комплиментами.
Она перестает тереть колени салфеткой и плавно произносит:
— Извините, ужасно глупо получилось.
Именно сейчас был идеальный момент для комплимента, и он упущен. Сказать: ерунда, не берите в голову, даже вытирая грязные джинсы, вы симпатичнее всех, кого я встречал за последние лет пять. И главное, ведь это было бы правдой. Но вместо этого он критически оглядывает ее с ног до головы и заявляет:
— Нечего было напиваться.
В ее глазах мелькает очень мрачное выражение, которое, правда, моментально сменяется самой радужной улыбкой.
— Еще раз извините, мне очень стыдно, правда. Я ведь еще и ругалась на вас. Извините… Меня зовут Тата.
— Антон, — говорит он и протягивает ей руку.
Она делает встречное движение, но тут же подается назад.
— Подождите, я вся в каком-то дерьме, вернее, не в дерьме, а… Короче, вы понимаете. Пойду умоюсь. Все-таки выпустите меня, а?
Он поднимается и, глядя, как она медленно идет по проходу и держит руки прямо перед собой, он понимает, что сигнал тревоги уже перекрывает все остальные звуки.
Она возвращается очень быстро, умытая, причесанная и надушенная. Да и беготня стюардесс с освежителями воздуха приносит свои плоды. Уже практически можно жить. Он делает глубокий вдох: если уж он, со своим обостренным обонянием, считает, что в принципе можно дышать, значит, так оно и есть.
Она подходит ближе. У нее светлые пышные волосы до плеч, сейчас она собрала их в хвост, но несколько влажных прядей выбиваются и падают ей на лоб. Видно, что умывалась она очень старательно. Странно, но тот факт, что ее едва не стошнило прямо на него, почему-то не делает ее менее привлекательной. Она улыбается ему и садится на место.
— Знаете что? Давайте свою таблетку, так уж, на всякий случай.
Он протягивает ей небольшую бледно-голубую коробочку и с удивлением слышит свой собственный голос, который совершенно неожиданно произносит:
— А вы давайте сюда свой коньяк. Если вы его весь выпьете одна, никакие таблетки не помогут.
Он делает большой глоток прямо из бутылки, понимая, что больше не придется считать по пальцам женщин, которые ему когда-то нравились. Потому что ничего подобного с ним еще не случалось никогда.
— Спорим на что угодно, ты еще ни разу не напивался в самолете?
Ее бархатный голос у самого уха, резкий переход на «ты» и это «что угодно» сливаются у него в голове в протяжный гул. Он делает еще один большой глоток и с глубочайшим наслаждением отмечает строгий взгляд женщины, сидящей по другую сторону прохода. Еще полчаса назад он так же посмотрел бы на всякого, кто прикоснулся к спиртному в самолете. Сейчас он готов вывернуться наизнанку, лишь бы строгая женщина по ту сторону прохода смотрела на него так же осуждающе. А та, вторая, которая рядом, смеялась бы так же звонко и беззаботно. «Спорим на что угодно?» Да может быть, он пять лет мечтал услышать нечто подобное.
— Я не буду с тобой спорить, — говорит он.
— Не будешь? Почему это?
— Мне отчего-то кажется, что ты будешь жульничать…
В ту же секунду ее глаза ослепительно вспыхивают.
— Угадал, — хрипловато отвечает она. — Жульничать и пудрить людям мозги — это мои самые главные удовольствия.
— Как именно ты это делаешь?
— Я им вру.
И ее глаза при этом впиваются в его лицо без малейшего смущения.
— Внимание, тишина в студии! Начали!
— Дамы и господа, напоминаю вам, что сегодня тема нашей программы — домашнее насилие, и у нас в студии девушка, которая знает об этой проблеме не понаслышке. Как вас зовут?
— Меня зовут Анастасия, — говорит она своим бархатным голосом и без тени смущения смотрит в камеру. Ведущий ей нравится. Все идет замечательно. Несколько десятков человек уже сейчас смотрят на нее не отрываясь, ловят каждое ее слово, не говоря уже о том, что будет потом, когда все это выйдет в эфир. Не говоря уже о том, что за все эти удовольствия ей очень прилично заплатили. У нее уютная чистая квартирка, ей тепло, она причесана, приодета и накрашена, она в жизни не выглядела так хорошо.
— Так что же с вами случилось?
— Когда он ударил меня в первый раз, — говорит она, и ее ресницы, подрагивая, взлетают вверх, — меня больше всего поразил звук. Знаете, такой кошмарный, хлюпающий звук, как будто вы роняете на под большой кусок сырого мяса. И только потом я почувствовала боль. И потом — удивление, ведь мой муж всегда был таким уравновешенным, таким надежным… И вдруг… Это было так неожиданно…
Тут она обводит присутствующих внимательным взглядом, и произведенный эффект ей нравится: зрители застывают едва ли не с раскрытыми ртами, и даже ведущий при словах «сырой кусок мяса» заметно морщится. Она открывает рот, чтобы продолжить. На чем она остановилась? И вдруг… И вдруг с трибуны раздается действительно неожиданный возглас:
— Что за херня у вас творится?! Откуда вы взяли эту дуру?!
— Пожалуйста, успокойтесь! Иначе мы выведем вас из студии!
— Меня?! Да месяц назад я видел, как эта засранка рассказывает, что у нее рак!
Камера дергается, потому что оператор позади нее хохочет, как сумасшедший. Публика недовольно шумит. Ведущий покрывается красными пятнами.
— Где редактор?! Пусть сюда немедленно подойдет редактор!
Впрочем, она не собирается ждать редактора. Она вскакивает со своего удобного кресла и бросается к выходу. На бегу успевает схватить свою сумочку и пальто. Она может казаться трогательной и несчастной или нежной и расслабленной, но об осторожности не забывает никогда. Она ни за что не оставит свои вещи вне пределов досягаемости. Ведь этот псих, который видел передачу про рак, не собирается бежать за ней? Кажется, собирается. Она слышит за собой топот и прибавляет шагу. Какая незадача! Кто бы мог подумать? Кто вообще запоминает п