Он молчит. Он никогда не сможет произнести этого вслух. Ее легкая ладонь ложится ему на локоть, и он опять вздрагивает.
— Не торопись, подумай. Ведь если ты согласишься, твоя жизнь изменится навсегда. И я не знаю, легко ли тебе будет справиться со всем этим…
— А ты всегда предупреждаешь человека, прежде чем начать свой «проект»? — ехидно осведомляется Антон.
— Нет, очень редко. На самом деле, это всего лишь во второй раз.
— И чем обязан такой честью?
— Только себе самому. Мне не хочется делать тебе слишком больно. Дело в том, что… Ты мне понравился, — просто говорит она.
— Вот спасибо, — отвечает Антон, и, хотя он пытается, чтобы эти слова прозвучали как можно ироничнее, его голос предательски дрожит. — Я подумаю.
— Подумай. Только не очень долго. Кто знает, что случится с нами в следующую минуту…
И как только своим бархатным голосом Тата выговаривает слово «минута», самолет как будто проваливается в бездонную яму. Он очень резко идет вниз, так что пассажиров встряхивает в креслах. Может, более внимательные заметили что-то странное и раньше, но для Антона это произошло именно так: резкий прыжок в яму. И тут же все вокруг перестают разговаривать, а потом тихое жужжание салона наполняется нервными возгласами. Самолет как будто выравнивается, но в следующее мгновение проваливается снова. И тогда тот факт, что, в сущности, у них под ногами километры прозрачного воздуха, становится до ужаса очевидным. Табло «Пристегните ремни» загорается ярко-красным. И на фоне шума и всеобщих резких движений очень странно звучит бесстрастное сообщение по громкой связи.
— Внимание, с вами говорит командир корабля. Мы вошли в зону повышенной турбулентности.
— Я много раз попадала в зону турбулентности, но никогда не было ничего подобного, — громко говорит женщина по ту сторону прохода. Еще несколько минут назад она смотрела на них осуждающе, но сейчас ее взгляд — это сплошная мольба. — Как вы думаете, мы упадем?
— Может быть, — очень спокойно отвечает Тата, и ее глаза при этом безо всякого смущения изучают Антона.
Он представляет, что через много лет мог бы рассказывать детям о том, как в падающем самолете отвлекал их белокурую маму разговорами, а потом, когда они все-таки приземлились, она уже не представляла, как может дальше жить без него. Ее дочка могла бы быть такой же тонкой и нежной, как сама Тата, с очень светлыми, почти прозрачными волосами, собранными в высокий хвост. И она бы снисходительно улыбалась, в тысячный раз слушая, как отец разглагольствует о «том самом самолете», и это было бы и смешно, и обидно сразу.
Антон глубоко вздыхает. На самом деле все не так. Все наоборот. Его бестолковая, правильная, интеллектуальная жизнь проносится перед ним за считанные секунды. Его книжки, которые он аккуратно расставил на полках, и люди, которым он разрешил пройти мимо, не подпустив их близко. И все те правила, который он придумал для себя сам, а еще те, которые придумали другие, а он, не сомневаясь, принял. Неужели можно вот так пустить под откос всю свою жизнь, почти не сомневаясь, что в конце его ждет… Кстати, что его ждет в конце? «В этом мире можно все», — снова и снова шепчет бархатный голос у него в голове. Нет ничего невозможного. Ничего невозможного нет. И нельзя взять то, что тебе не принадлежит… «Спорим на что угодно, что ты еще никогда не напивался в самолете» и потом это «Можно все»… Впрочем, какой в этом смысл, самолет все равно падает! Он чувствует, как его тело охватывает дурацкая нервная дрожь, и с удивлением замечает, что лицо Таты остается совершенно спокойным. И в довершение всего она сама начинает отвлекать его разговорами.
— Ну ладно, — говорит она, — пока мы тут падаем, я тебе расскажу еще одну историю — о том, кто не был мне безразличен.
Она садится к нему на колени и кладет голову на плечо. Никогда в жизни она не чувствовала такого покоя, такого умопомрачительного счастья, как с ним — сидя у него на коленях и запустив пальцы в его короткие жесткие волосы. Она держит в руках его голову, дотрагивается до лица, прорисовывая тонкими пальцами его каждую черточку, каждую еле заметную морщинку.
— Знаешь, — тихо говорит она, касаясь его уха губами и вдыхая запах его волос, — знаешь, я вчера ждала тебя целый вечер. Я лежала вот здесь, вот на этой кровати, и представляла, как дотронусь до тебя, когда ты придешь. Как я раздену тебя — очень медленно, и как ты забудешь обо всем на свете…
— Я не смог, — так же тихо отвечает он, и звук его голоса окутывает ее, вызывая легкую дрожь.
— Ты мог бы позвонить. Я волновалась…
— У меня был аврал на работе, я не мог даже позвонить! — теперь он говорит значительно громче, и она встает с его коленей и садится рядом.
— Правда?
— Правда! Я весь вечер бегал! Разумеется, мне тоже хотелось тебя увидеть, но больные не должны страдать из-за моих прихотей. Ты же никогда не работала в больнице, ты ведь вообще нигде не работала, ты не знаешь, что это такое! Врач не может просто так взять и уйти, даже если рабочий день закончился!
— А утром?
— Утром я спал! Я ведь не спал всю ночь, понимаешь?! А днем опять бегал! Но зато теперь я здесь, так что, может быть, мы уже прекратим все это?
Она встает и подходит к окну — там снаружи тонкий изогнутый месяц просвечивает сквозь белесые зимние облака. Она делает несколько глубоких вздохов и проводит пальцем по стеклу, оставляя на нем тонкую дорожку.
— Если ты хочешь, можешь уйти прямо сейчас.
— Я не хочу уходить, — раздраженно отвечает он, — что за глупости? Если бы я не хотел тебя видеть, то просто не пришел бы, неужели не понятно?!
И тогда она подходит к нему и проводит рукой по его светлым волосам. Откуда он свалился на ее голову, этот доктор, этот вечно занятой мужчина, которого она постоянно с кем-то делит? Почему все другие приходили и уходили, по-настоящему так и не задев ее сердца, а этот врос в него и пустил корни? И она — невесомое, легкое перышко, рядом с ним ощущает такую тяжесть, что не вырвешься, не улетишь?
Она раздевает его очень медленно, и он, разумеется, забывает обо всем на свете. Потом Тата неподвижно лежит рядом с ним.
Пожалуйста, не засыпай. Пожалуйста, не отпускай меня. Держи меня крепче, не разрешай мне сомневаться. Не позволяй мне даже думать о том, куда и к кому ты уходишь. Будь со мной хотя бы сейчас, хотя бы несколько часов, позволь мне просто быть рядом, дышать с тобой одним воздухом, только не засыпай… Только держи меня… Я могу быть для тебя чем угодно — и водой, и воздухом, и сушей, только держи меня крепче, потому что иначе ветер поднимет меня и унесет, и тогда будет бесполезно тянуть меня за ноги…
Тихо лежа на боку, Тата наблюдает за тем, как он без единого слова проваливается в сон. Его дыхание становится глубоким и ровным. Она дотрагивается до его лица, но он не просыпается. Она подходит к окну и смотрит на изогнутый месяц среди белесых облаков и тусклых звездочек. Она давно наблюдает за его превращениями в идеально ровный диск и обратно. Ей нравится каждую ночь видеть его не таким, как вчера. Только, пожалуйста, не засыпай…
Мужчина, который ей не безразличен, глубоко вздыхает во сне и слегка приоткрывает рот. Тогда она подходит к кровати и достает из тумбочки железную пилку для ногтей. Молниеносным, почти незаметным движением она вскидывает руку вверх и всаживает острый конец ему в руку чуть выше локтя — туда, где еле видна в темноте маленькая круглая родинка. Его тело вздрагивает, а глаза удивленно раскрываются. Она наклоняется над ним и, едва касаясь губами его уха, произносит:
— Извини. Я не могу смотреть, как ты убиваешь мою любовь. Я знаю, что тебе сейчас больно. А ты знай, что мне гораздо больнее.
Она одевается и выходит на улицу. Изогнутый месяц все так же хорош и изящен, а прохладный ветер окутывает ее пылающее лицо. В первый раз в жизни она решает пока не выкидывать телефон — оставить его еще на сутки. Она прячет мобильный в карман джинсов, но следующие 24 часа он не издает ни звука.
6
— Я надеюсь, это шутка? — спрашивает Антон, стараясь, чтобы в вопросе прозвучала хоть капля иронии.
— А разве это похоже на шутку? — медленно говорит Тата, и низкий звук ее голоса кажется ему мрачным и зловещим.
— Нет, не похоже, я не точно выразился. Я имел в виду другое… Черт, ты что, на самом деле его убила?
— Нет, конечно. Какой-нибудь бестолковый идиот и мог бы умереть от пустячной раны в руке, но он — нет. Он же доктор. И я специально воткнула пилку в левую руку, чтобы правой ему было удобнее накладывать повязку. Никогда не думала, что у человека внутри столько крови. Бррр…
И хотя эти слова в устах хрупкой белокурой женщины кажутся совершенно абсурдными, Антон понимает, что она могла это сделать. И ее тонкая холеная рука не дрогнула бы ни на секунду. Невесомое, легкое перышко, которое летит по ветру только туда, куда само пожелает.
— Ты что же, ранила его у себя дома, и после этого тебя не искала милиция? И преспокойно летишь на море?!
— Я не говорила, что это было у меня дома, — со смешком отвечает она, и Антон явственно ощущает, как мороз пробегает у него по коже, — мы встречались только в квартире, которую он для нас снимал. Так старался, чтобы никто меня не увидел, чтобы никто ничего не узнал… Такой предусмотрительный… А насчет «преспокойно» ты не прав — этим проектом я не очень довольна.
— То есть довольна, но не очень?
— Не серди меня, пожалуйста. Конечно, я помогла ему, но вот сама оказалась не на высоте.
— Да что ты? И как же ты помогла ему?
— Он доктор, а медикам часто кажется, что человек — это просто набор органов. Руки, ноги, сердце, грудь… Они думают, если руки и ноги целы, то и человек в порядке. А ведь это не так. Главное ведь происходит в душе… Я показала доктору, что душевные раны иногда приводят к физическим, и ничуть не менее болезненны. Я просто не могла смотреть, как он убивает мою любовь, понимаешь?
— Понимаю, — глупо соглашается Антон, хотя он уже очень давно перестал понимать в ней хоть что-нибудь, — а давно это было?