— Что такое? — сонно удивляется Антон.
— Ничего. Теперь я буду делать только то, что ты скажешь. Я сейчас подумала, что так будет правильно.
— Ты и так делаешь все замечательно…
— Не замечательно, а именно то, что ты произнесешь вслух.
— Зачем?
— Учись называть вещи своими именами!
— Я попробую…
— Пробуй, прямо сейчас.
— Сейчас не могу… Я практически сплю…
— Слушай, — говорит она, садясь на кровати, — ты почти полжизни проспал, потому что тебе было лень проснуться. По-моему, уже пора! Ты можешь!
— Не могу!
— Ну хорошо.
Она легко поднимается с кровати и начинает одеваться.
— Подожди! Куда ты?
— До свиданья.
— Как это до свиданья?! Ты не можешь так уйти. Еще ничего не получилось! Ты еще меня не изменила! Ты же муза! — кричит Антон, понимая: в этот самый момент действительно верит в то, что она муза, что она знает, как сделать людей счастливыми, и в то, что она может нечто в нем изменить.
Она стоит, прислонившись спиной к стенке, руки скрещены на груди. Белая майка светится в темноте бледным пятном (она что, всегда ходит только в белых майках?), джинсы не застегнуты, волосы растрепаны.
— Знаешь, я муза, но я не волшебница. Я не могу тебе помочь, если ты сам не захочешь.
— Это так сложно!
— Я знаю. Я тебя предупреждала, — в ее бархатном голосе появляются жесткие металлические нотки.
— Иногда я и сам не знаю, чего хочу…
— А ты узнай, — отрезает она и начинает надевать кроссовки.
— Ну пожалуйста, давай чуть позже, я еще не совсем…
— Позже не получится.
Не включая света, она достает из шкафа рюкзачок и складывает туда свои немногочисленные вещи — зубную щетку, баночку с кремом, легкие сандалии…
— Пожалуйста…
— Говори!
В детстве ему снились крайне неприятные сны, в которых он пытался говорить, но звуки застревали во рту и путались, отказываясь складываться в слова. Почти то же самое он чувствует сейчас, с той лишь разницей, что все происходит наяву.
— Сейчас. Я попробую, но это так странно…
— Я знаю, милый. И все-таки говори.
В комнате темно, но он зажмуривается, изо всех сил сжимая веки. Звуки все еще путаются, но я скажу. Я скажу, потому что и сам знаю: иначе так и буду сидеть один, без тебя, среди своих книг, а по утрам…
— Раздевайся.
Сказав это, он приоткрывает один глаз: открыть оба не хватает смелости. Она смотрит на него и смеется, а в комнате становится как будто светлее, потому что где-то за окном, из серой рассветной дымки, начинает медленно подниматься солнце.
— Молодец, — одними губами произносит она и потом чуть громче. — Я сделаю все, что ты скажешь. Понимаешь? Все.
После этого он закрывает глаза и говорит себе, что его жизнь только что кончилась. И началась совершенно другая, которая к прежнему правильному Антону не имеет абсолютно никакого отношения.
9
— Что мы будем делать сегодня? — Антон бодро распахивает занавески и с удовольствием замечает, что тучи рассеялись и погода прекрасная.
— Я буду спать, закрой окно, пожалуйста, — недовольно буркает Тата.
— Как это спать? А кто будет наставлять меня на путь истинный? Ты что, отлыниваешь?
— Слушай, — хмуро произносит Тата и садится в кровати, — ты за кого меня принимаешь — за экскурсовода? Думаешь, я буду развлекать тебя каждую минуту? Может, ты думаешь, что я Дед Мороз и сейчас буду тебе вытаскивать из мешка фиолетовых зайцев?!
— Никогда в жизни не видел, чтобы Дед Мороз вытаскивал из мешка фиолетовых зайцев, честно.
Она хихикает, но из кровати не вылезает.
— Неважно. Сейчас я хочу спать, а зайцев обсудим потом.
И она накрывается одеялом с головой. Антон спускается вниз и завтракает в одиночестве. Потом медленно идет на пляж, сам не замечая того, что запоминает все, о чем расскажет ей, как только она проснется. Впрочем, он замечает, что каждую секунду думает о ней — тонкой белокурой женщине, которая спит сейчас в его кровати. Прошел всего час, а без нее уже скука смертная. Позвольте, как он собирался провести тут две недели один? Как он вообще умудрился прожить без нее ровно тридцать пять лет и не свихнуться? Без этого удивительного, сладкого ощущения того, что сейчас она спит в его кровати. Хотя кто знает, где она сейчас на самом деле?
Антон вскакивает с шезлонга и бегом бежит к отелю. Конечно, она специально отправила его на пляж одного, чтобы тихонько сбежать. Ну что за придурок! Почему он сразу не догадался? Лифт слишком медленный. Он пешком взлетает по лестнице. Наверняка ее уже и след простыл! Он врывается в комнату и застывает на пороге. Тата нехотя открывает глаза. Ее лицо такое нежное и румяное. Ее светлые волосы рассыпались по подушке. Ее заспанные глаза такие смешные. Она медленно садится на кровати, а он так и стоит в дверях, с трудом переводя дыхание.
— Что случилось? Кто за тобой гнался?
— Никто. Я придурок, — тихо говорит он, — я подумал, ты притворилась, что будешь спать, а сама сбежала.
— И правда, придурок, — смеясь, соглашается она. — А ты нервный… Мне срочно нужна новая пилка — на всякий случай, мало ли чего…
И видя неподдельный ужас на его лице, она смеется в голос.
— Если тебе так страшно, ложись. Поспим вместе.
И уткнувшись носом в его плечо, она моментально засыпает опять.
А он лежит, глядя в потолок и размышляя о том, не называется ли то, что он сейчас сделал, исключительно образной фразой «тянуть за ноги на землю». Она легко и спокойно дышит. Интересно, понимает ли она, какой тяжелой, почти неподъемной, может быть ее легкость? Сознает ли, что каждый раз, когда она исчезает из виду на пару минут, он не знает, увидит ли ее снова? Приходила ли когда-нибудь в ее белокурую голову мысль о том, что, пытаясь показать кому-то дорогу к счастью, она на самом деле отправляет его прямиком в ад? Антон лежит без движения несколько часов, и, когда Тата наконец просыпается, его тело затекло и жалобно ноет. Но даже эта физическая боль во много раз приятнее той, что разрывает его сердце на множество кровоточащих кусочков.
Когда солнце садится и на море спускается непроглядная южная ночь, а городок постепенно затихает, они выходят вдвоем на балкон.
— Посмотри-ка на небо, — говорит Тата, — оно все в звездах, а луны нет.
— Она за каким-нибудь облаком.
— Не за облаком. Ее просто нет.
— Разве так бывает?
— Ага, — отвечает она, лениво развалившись в пластмассовом кресле, — старая луна уже умерла, а новая еще не появилась. Это самые смутные дни, когда начинаются очень странные истории…
— Да уж…
— Ты даже не представляешь.
— Расскажи мне.
— Не-а! — Тата с удовольствием потягивается. — Когда-нибудь ты сам придумаешь такую историю и напишешь ее для меня. А сейчас, знаешь что? Пойдем-ка на море, я хочу тебя искупать.
— Сейчас? В такую темень?
— В такую темень самое оно, — наставительным тоном произносит она и берет его за руку.
А когда, пересилив ужас, он медленно заходит в темную, бездонную воду, ему кажется, что какая-то первобытная, дикая сила вливается в его тело капля за каплей.
— Скажи, когда ты уйдешь? — Он сидит на теплом песке, а ласковое осеннее солнце начинает постепенно клониться к закату.
— Не знаю. Я буду с тобой до тех пор, пока тебе нужна. — Тата лежит рядом, закинув одну ногу на другую и ритмично покачивая ступней.
— Ты мне нужна навсегда!
— Неправда, и ты это знаешь.
Он ложится и погружает пальцы в теплый сухой песок, но через несколько секунд снова поднимается.
— А это будет скоро? Твои «проекты», они надолго?
— По-разному.
— А в среднем?
— Слушай, ты же не пособие по математике пишешь. Никакого «в среднем» тут нет. Самый длинный продолжался почти два года.
— А чем он кончился?
— Пилкой для ногтей!
Опять пилка! Ну что за придурок! Сам спросил, сам нарвался. Невесомое, легкое перышко… Антон пытается думать о чем-нибудь другом, но не может выбросить из головы продолжительность «проектов».
— А самый короткий?
— Несколько секунд. — Она тихонько потягивается на песке и поворачивается на живот. — Я ехала в метро, а он сидел на скамейке на платформе, ждал кого-то. И в его глазах была такая кошмарная тоска… Поезд уже тронулся, и я не могла выйти, да честно говоря, и не хотела.
— И что ты сделала?
— Я просто ему улыбнулась, милый. И он улыбнулся мне в ответ. И, кстати, знаешь, — тихо произносит ее бархатный голос, — я, кажется, поняла, что тебе нужно — тебе нужно писать в пути.
— Где?
— В пути. По дороге — в самолете, в поезде, в машине. Ты все время движешься, едешь неизвестно куда, и ты уже вроде как не ты… Ты уезжаешь от самого себя, становишься кем-то другим, и все делается гораздо проще.
— В этом что-то есть, — улыбается он. Ему действительно нравится эта мысль.
— Да это просто золотое дно! Гениальный рекламный ход: человек, который пишет только в пути, со стареньким ноутбуком в потертой сумке… Сюжеты придумывает только в движении, интервью дает в самолете. Убегает сам от себя — это просто гениально. Дарю тебе эту идею — пользуйся! — И она застывает на песке с совершенно довольным выражением лица.
— А почему ты мне все это говоришь? Ты что, собираешься смыться?
— О боже…
10
Они поднимаются на самолет вместе, садятся рядом, и она моментально засыпает, положив голову ему на плечо. В этот раз не будет ни коньяка, ни рвоты, ни пугающих историй, ну что ж. Он сидит неподвижно, боясь нарушить ее сон, и перебирает в уме все то безумие, которое случилось с ним в последние две недели. Вот он входит в темную воду, содрогаясь от ужаса и от восторга одновременно. Вот он в пыльной лавочке прячет в карман какое-то дурацкое кольцо, только чтобы понять, что «это совсем не так страшно, как кажется». Вот Тата прыгает с обрыва в воду и пропадает в пенных волнах, а у Антона обрывается сердце: что с ней? Вот она, помахивая розовым пляжным полотенцем, идет босиком в магазин за сигаретами, а он гадает про себя: вернется ли она когда-нибудь назад?