Ремень, как ни странно, сгорел очень быстро, выпустив в воздух облако темно-серого дыма. Джинсы медленно тлели, а на них скрючивались и расплавлялись коробки от дисков. Кажется, в этот момент мне первый раз позвонили в дверь. Но я наблюдала за тем, как горит моя большая любовь, и была слишком занята для того, чтобы отвлекаться на соседей. Я прекрасно помню, как пластиковые чехлы от дисков превращались в мутные пузыри, а папка с документами лежала наготове, чтобы отправиться в тазик в тот момент, когда пламя начнет затухать. Звонок моей входной двери уже заливался, не умолкая, но вот успела ли я подкинуть в тазик папку, я, к сожалению, не помню. Моя большая любовь начала гореть у меня на глазах, но догорала она уже самостоятельно.
Пол оказался неожиданно близким и жестким, а мутные огненные пузыри из перевернутого тазика медленно потекли на ковер.
2
Они возвращаются назад достаточно быстро, впрочем, точно сказать не могу: когда вокруг совершенно темно и тихо, сложно понять, сколько времени прошло. Скрипит дверь, и входит папа — нервно и быстро, а сразу за ним мама — медленно и легко. Что-то гремит, кто-то спотыкается.
— Вот зззарраза, — говорит папин голос. Ну конечно, кто еще мог свалиться в дверях?
— Поставь раскладушку сюда, у окна тебя продует, — это мама. Она, конечно, не теряет здравого смысла, даже когда папа валяется на полу, придавленный раскладушкой.
Подождите, раскладушка? Неужели они собираются спать тут? Ждать, не очнусь ли я ночью и не начну ли звать на помощь? Они будут тут ворочаться с боку на бок и слушать тишину вместе со мной?
Скрипит раскладушка, и кто-то несколько раз входит и выходит.
— Спокойной ночи, — совсем близко говорит мама, — я приеду завтра в десять. Звони, если что.
«Если что» значит, что я могу прийти в себя среди ночи или наоборот, окончательно из себя выйти. Интересно, что все-таки со мной случилось? Я отравилась дымом? Или у меня ожоги? Может, от меня вообще ничего не осталось, кроме мозга, и поэтому я все слышу, но ничего не могу сказать? Или для того чтобы слышать, нужен не только мозг, но и уши? Это занятная мысль, и как-нибудь я обязательно к ней вернусь, но сейчас мне все же кажется маловероятным, чтобы папа собирался спать на раскладушке рядом с измученным мозгом и обгорелыми ушами единственной дочери.
Я слышу, как он устраивается рядом. Садится на скрипучую раскладушку и шумно снимает ботинки — наверняка, пока мама не видит, снимает их без рук, поддев пятку одного ботинка носком другой, а потом как попало бросает на пол. Шуршит фольгой и пьет — принимает лекарства. Дверь открывается.
— Как у вас тут дела? Ничего не нужно? — голос молодой и задорный, скорее всего медсестра и наверняка симпатичная.
— Не беспокойтесь, пожалуйста, — говорит папа с той беззащитно-потерянной интонацией, которая безотказно действует на большинство женщин, вне зависимости от возраста, — как-нибудь устроюсь.
— Ну зачем же как-нибудь? Я вам сейчас подушку принесу и одеяло. Может, чаю хотите?
— Нет-нет, спасибо.
— Ну смотрите, если передумаете, заходите. Я еще долго спать не буду.
Папа молчит, и мелкие электрические искорки носятся по комнате, и их чувствую даже я, а ведь я сейчас не чувствую почти ничего. Папа очень нравится женщинам, что совсем не нравится мне, но вряд ли бы вам удалось вытянуть у меня подобное признание, если бы не полная темнота вокруг. Папа молчит и медсестра тоже молчит.
— Может быть, все-таки заглянете? Вы сегодня целый день ничего не ели, я видела.
Проходит еще несколько бесконечных мгновений, и электрические искорки превращаются в молнии, которые, того и гляди, угодят в кого-нибудь и спалят заживо.
— Нет, — говорит папа. — Не могу.
— Так устали?
— Нет. Не могу… Не могу оставить ее одну.
Спасибо, пап. Ради этого стоило поджечь квартиру. Если бы у меня были глаза, я бы, наверное, расплакалась.
Жаль, что я не могу говорить, иначе рассказала бы тебе о том, как сгорела моя большая любовь. Я знаю — ты бы понял.
Он ушел так быстро, что я не успела заметить, как это случилось. Еще вчера он сидел рядом со мной, положив голову мне на колени, и казалось, что весь мир вместе с ним лежит у моих ног. А на следующий день остались четыре рубашки на деревянных вешалках и клубок проводов неизвестного назначения. В первый момент я даже больше удивилась, чем расстроилась.
— Вот и хорошо, что ушел. Просто замечательно, — бодро говорит мама, потирая ладони. — Выходить замуж за таких, как он, противопоказано. Есть на примете другие варианты?
— Н-даааа, — произносит папа и смотрит в сторону.
— Мало у тебя их, что ли, было? — хитро улыбается бабуля, игнорируя маму, которая мечет громы и молнии, и папу, который краснеет до корней волос. — Перемелется — мука будет.
Я сижу на полу и рыдаю. Я рыдаю несколько часов подряд, не реагируя на родственников, которые со мной разговаривают. Скоро у моих ног соберется небольшая лужица соленых слез, от которых будет щипать пятки, а рядом заквакают наперебой маленькие зеленые лягушки. Именно так и будет, верьте мне. Мои родственники не хотят этого дожидаться. Они выходят с обиженными лицами, и только бабуля на прощание целует меня в лоб ярко накрашенными губами и подмигивает. Наверняка у меня на лбу остается красное пятно, но мне плевать. Я рыдаю ровно до тех пор, пока внизу не закрывается с оглушительным шумом дверь. После этого я встаю, вытираю слезы руками (вернее сказать — размазываю их по щекам), иду в ванную и сую голову под холодную воду. Очень бодрит, можете поверить.
Я сушу волосы феном и щеткой укладываю их мягкими волнами. Причесываю ресницы, крашу губы. А потом беру телефонную трубку и очень спокойно говорю в нее:
— Ты забыл у меня в шкафу свои рубашки, наверное, тебе нужно их забрать?
Его голос кажется таким мягким, как будто он говорит с душевнобольной, в крайнем случае с маленькой глупой девочкой. Он обязательно заберет рубашки, буквально на днях.
— А еще тут твои провода…
Их он тоже заберет, но не прямо сейчас.
— И носки, и ремень, и диски…
Обязательно. Непременно. Все, что захочешь, только чуть позже.
Он вешает трубку, а стекла моей квартиры покрываются мелким ледяным узором, потому что температура на улице падает. Дома тоже становится холодно, так что приходится надеть на себя два свитера и полосатый шарф, но, к сожалению, меня мучает тот холод, против которого одежда совершенно бессильна.
3
— Алло, я вас слушаю, — говорит папа. — К сожалению, никак не может… Без сознания… Четыре дня, вернее, пять… Несчастный случай, да, большое спасибо. Конечно, перезванивайте, мы тронуты тем, что вы беспокоитесь.
Вот это круто! Они отвечают по моему мобильному! Наверняка это придумала мама, больше никому бы такое просто не пришло в голову. Интересно, кто это звонил? И кто звонил раньше? Жаль, что они не догадались принимать звонки через динамик, тогда бы я все слышала. Кажется, голос был мужской, но поручиться не смогу: папа стоял слишком далеко, а связь, похоже, была плохая.
Он сказал, четыре дня, вернее, пять? Я лежу тут в темноте целых четыре дня? Похоже на то. Как им вообще удалось сюда пролезть? Кто их пустил ко мне в палату и разрешил тут расположиться со своими раскладушками? Скорее всего мама вытянула из больничного начальства все жилы. Или оказалась любимой учительницей кого-то очень важного? С нее станется.
Папа вздыхает и садится рядом со мной. Скрипит и открывается дверь.
— Ну как она? — это мама, легка на помине. Значит, уже утро.
— Так же. Ты думаешь, еще можно на что-нибудь надеяться?
— Я не думаю, я знаю! — бодро заявляет мама, и должна вам признаться, что в таком контексте ее склонность все знать наперед кажется мне достаточно приятной. — Врач был? Не было? Ну, сейчас они у меня попляшут!
Дверь снова скрипит, и я представляю себе врача и нескольких медсестер, которые выписывают кренделя под критическим взглядом мамы. Я не сомневаюсь, что они и правда попляшут. Не исключено, что так они не плясали никогда в жизни и вряд ли повторят что-либо подобное в будущем.
Очень скоро вокруг действительно начинает что-то происходить. Входят и выходят люди, скрипят двери и звенят склянки, а потом в комнате как будто становится чуть теплее. Температура медленно, но верно ползет вверх, и я готова поклясться, что знаю почему. Это значит, что где-то на другом конце города мужчина, который никогда не будет моим, достает телефон и не спеша набирает мой номер. Его пальцы очень теплые и пахнут ароматическим табаком. Они легко касаются клавиш, и вот-вот я услышу звонок. Я понятия не имею, зачем он это делает. И ничуть не удивлюсь, если он этого и сам не знает. Почему вместо того, чтобы попрощаться со мной раз и навсегда, он вдруг достает телефон и извлекает из его необъятной памяти мой номер?
Мама, не бери трубку. Оставь телефон здесь, выйди из комнаты и пропусти звонок. Ты наверняка не знаешь, как проверить, кто звонил, и от этого всем нам будет гораздо спокойнее. Он подумает, что я не хочу разговаривать, а ты подумаешь, что, если нужно, тот, чей звонок ты пропустила, перезвонит еще раз. Просто возьми за руку папу и выйди, а я тихонько полежу здесь одна и ничего не буду трогать, обещаю. Но мама не любит прислушиваться к словам, которые выкрикивают ей прямо в ухо, что уж говорить о мыслях, которые ей пытаются передать на расстоянии.
Если бы я могла, то при звонке телефона сжалась бы в комок.
— Алло, — говорит мама, и ее голос становится металлическим. — Это выыыы?
Кажется, она тянет это «вы» бесконечно, и я почти вижу, каким острым и презрительным в этот момент делается ее лицо. Нет, мама, только не бросай трубку. Раз уж ты ответила, давай продиктуй ему адрес, позволь ему примчаться и полить меня слезами, вдруг это поможет? Давай, мама, ты же кроме учебников по математике наверняка читала в детстве и сказку про спящую красавицу? Или нет? Неужели может быть такое, что ты ее не читала?! Или она показалась тебе недостаточно логичной? Брось, когда твоя дочь лежит тут с измученным мозгом и обгорелыми ушами, можно плюнуть на логику! Хотя бы раз в жизни! В качестве эксперимента!